Правек и другие времена

– Со дня на день Правек окажется на линии фронта.

По инерции зашел и в дом Флорентинки, и лишь когда увидел пустые собачьи миски, вспомнил, что Флорентинки уже нет.

– А что будет с вами? – спросил он Ивана Мукту.

– Мы на войне. Этот фронт – для нас.

– Моя жена больна. Она не ходит. Мы оба останемся.

Иван Мукта пожал плечами.

На подводе сидели Мися и Попугаиха. Они прижимали к себе детей. У Миси глаза были опухшими от слез.

– Папа, поедемте с нами. Прошу тебя. Пожалуйста.

– Мы присмотрим за домом. Все будет хорошо. Я и не такое видывал.

Одну корову оставили Михалу, одну привязали к телеге. А остальных Изыдор вывел из коровника и снял с них веревки. Они не хотели идти, а Павел поднял с земли палку и бил их по задам. Тогда Иван Мукта свистнул протяжно, и перепуганные коровы двинулись рысцой через участок Стаси Попугаихи в поля. Их еще долго было видно – как они стоят, одуревшие от нежданной свободы. Мися плакала всю дорогу.

С Большака телега съехала в лес, и ее колеса вписались в колеи, проложенные телегами тех, кто ехал раньше. Мися теперь шла пешком сзади. У дороги росло множество лисичек и маслят, и она то и дело останавливалась, приседала и выдергивала грибы из земли вместе со мхом и дерном.

– Нужно оставлять кусочек ножки в земле, – беспокоился Изыдор. – Иначе они никогда уже не вырастут.

– А и пусть не растут, – отвечала Мися.

Ночи были теплые, поэтому спали на земле, на взятых из дома стеганых одеялах. Мужчины целыми днями рыли землянки, рубили деревья. Женщины, как и в деревне, готовили еду, одалживая друг другу соль для картошки.

Божские устроились между большими соснами. И на их ветвях сушили пеленки. Около Божских разместились сестры Маляк. Муж младшей ушел в Армию Крайову. А старшей – в партизаны. Павел с Изыдором соорудили для женщин землянку.

Вовсе не договариваясь между собой, люди разместились в точности так, как жили в Правеке. Даже оставили пустое место между Красным и Херувином. В Правеке там стоял дом Флорентинки.

Как-то в начале сентября в это лесное поселение пришла Колоска со своей дочерью. Было видно, что девочка больна. Она еле волочила ноги. Вся в синяках, и у нее была сильная горячка. Павел Божский, который выполнял в лесу обязанности врача, подошел к ним со своей аптечкой, в которой были йод, бинты, таблетки от поноса и сульфамидная присыпка, но Колоска не позволила ему приблизиться к дочери. Она попросила у женщин горячую воду и заварила травы. Мися дала им шерстяное одеяло. Похоже было, что Колоска хочет остаться с ними, поэтому мужчины выкопали ей домик в земле.

Вечером, когда лес умолкал, все сидели у скудных костерков и прислушивались. Иногда ночь озарялась, словно где-то неподалеку бушевала гроза. Потом они слышали приглушенный лесом низкий, страшный гул.

Случались смельчаки, которые ходили в деревню. За картошкой, дозревающей в огородах, за мукой или просто потому, что не могли вынести жизни в неопределенности. Чаще всего ходила старая Серафиниха, которая уже не боялась за свою жизнь. Иногда с ней шла какая-нибудь из снох. Это от одной из них Мися услышала:

– У тебя нет больше дома. Осталась только куча щебня.

Время Злого Человека

С тех пор как люди из Правека сбежали в лес и жили там в выкопанных землянках, Злой Человек не мог найти себе в лесу места. Эти существа пролезали везде, в каждый перелесок, на каждую полянку. Копали торф, искали грибы и орехи. Отходили в сторонку от наспех сооруженного лагеря, чтобы оправиться прямо на куст земляники или на свежую траву. В более теплые вечера он слышал, как они совокуплялись в кустах. С удивлением он смотрел, какие никудышные они строили укрытия и сколько у них это занимало времени.

Теперь он наблюдал за ними целыми днями, и чем больше на них смотрел, тем больше боялся и ненавидел. Они были шумными и неестественными. Без остановки шевелили своими ртами и выбрасывали из себя звуки, которые не имели никакого смысла, которые не были ни плачем, ни криком, ни урчанием удовольствия. Их речь ничего не означала. Везде они оставляли после себя следы и запахи. Они были бесстыдные и неосторожные. Когда начались эти страшные громыхания, а небо по ночам становилось красным, они впадали в отчаяние и панику, не знали, куда бежать и где укрыться. Он чувствовал их страх. Они воняли, словно крысы, попадавшиеся в ловушку Злого Человека.

Запахи, которые они распространяли вокруг себя, раздражали Злого Человека. Но среди них были и приятные, хотя незнакомые, новые: запах жареного мяса, вареной картошки, молока, кожухов и шуб, запах кофе из цикория, пепла и ржаных зернышек. А еще были запахи страшные, неживотные, чисто человечьи: мыла, карболки, щелочи, бумаги, оружия, смазки, серы.

Злой Человек встал однажды на краю леса и посмотрел на деревню. Она была мертвая, застывшая, словно падаль. У некоторых домов – разоренные крыши, у некоторых – выбитые стекла. И ни птиц, ни собак. Ничего. Такое зрелище понравилось Злому Человеку. И раз люди вошли в его лес, то Злой Человек вошел в их деревню.

Время Игры

В книжице «Ignis fatuus, или Поучительная игра для одного игрока» описание Третьего Мира начинается так:

Между Землей и Небом существует Восемь Миров. Они неподвижно висят в пространстве, словно перины для проветривания.

Третий Мир Бог сотворил очень давно. Он начал с морей и вулканов, а закончил растениями и животными. Но поскольку в акте творения нет ничего возвышенного, только труд и еще раз труд, Бог устал и потерял интерес. Свежесозданный мир показался Ему скучным. Животные не понимали его гармоничности, они не восхищались, не восхваляли Бога. Ели и размножались. Не спрашивали у Бога, зачем Он сделал небо голубым, а воду мокрой. Еж не удивлялся своим колючкам, а лев своим зубам, птицы не задумывались о своих крыльях.

Такой мир существовал очень долго и смертельно наскучил Богу. Сошел тогда Бог на землю и каждому встреченному животному насильно дал пальцы, ладони, лица, тонкую кожу, разум и способность удивляться – Он превращал животных в людей. Но животные вовсе не хотели быть превращенными в людей, потому что люди казались им страшными, как чудовища, как монстры. Поэтому они сговорились, поймали Бога и утопили Его. Так и осталось.

В Третьем Мире нет ни Бога, ни людей.

Время Миси

Мися надела на себя две юбки и два свитера, а голову окутала платком. Тихо, чтобы никого не разбудить, выкралась из землянки. Лес приглушал монотонную канонаду далеких орудий. Она взяла рюкзак и уже собралась было двинуться в дорогу, как увидела Адельку. Малышка подошла к ней.

– Я пойду с тобой.

Мися рассердилась:

– Возвращайся в землянку. Марш. Я скоро приду.

Аделька судорожно вцепилась в ее юбку и начала плакать. Мися заколебалась. Потом вернулась в землянку за кожушком дочери.

Когда они встали на краю леса, то думали, что увидят Правек. Но Правека не было. На фоне темного неба не видно было ни малейшей струйки дыма, не горели огни, не лаяли собаки. Лишь на западе, где-то над Котушувом, бронзовым светом озарялись низкие тучи. Мися задрожала, и ей вспомнился какой-то давний сон, в котором именно так и было. «Я сплю, – подумала она. – Я лежу на нарах в землянке. Я никуда не выходила. Мне это снится». А потом она подумала, что, наверное, уснула еще раньше. Ей показалось, что она лежит на своей новой двойной кровати, а рядом спит Павел. Нет никакой войны. Ей снится длинный кошмар, про немцев, про русских, про фронт, про лес и землянки. Это помогло. Мися перестала чувствовать страх и вышла на Большак. Мокрые камни на дороге захрустели под ее туфлями. Тогда Мися подумала с надеждой, что уснула еще раньше. Что она устала однообразно крутить ручку кофемолки и задремала на скамейке перед мельницей. Ей совсем мало лет, и сейчас ей снится детский сон о взрослой жизни и войне.

– Я хочу проснуться, – сказала она громко.

Аделька взглянула на нее с удивлением, и она поняла, что ни один ребенок не мог бы увидеть во сне расстрела евреев, смерти Флорентинки, партизан, того, что сделали с Рутой, бомбардировок, брошенных домов, паралича матери.

Мися посмотрела наверх: небо было словно донышко консервной банки, в которой Бог запер людей.

Они прошли мимо чего-то темного. Мися догадалась, что это их рига, и, свернув на обочину, вытянула руку в темноту. Дотронулась до шершавых досок забора. Услышала какие-то неразборчивые звуки, странные и приглушенные.

– Кто-то играет на гармошке, – сказала Аделька.

Они встали перед калиткой, и у Миси заколотилось сердце. Ее дом стоял, она чувствовала это, хоть и не видела его. Чувствовала перед собой его мощную четырехугольную глыбу, чувствовала его тяжесть, то, как он заполняет собой пространство. На ощупь отворила калитку и взошла на крыльцо.

Музыка доносилась изнутри. Дверь с крыльца в прихожую была забита досками, как ее и оставили. Тогда они пошли к кухонному входу. Музыка стала отчетливой. Кто-то играл на гармошке плясовую. Мися перекрестилась, крепко взяла Адельку за руку и открыла дверь.

Музыка смолкла. Она увидела свою кухню, погруженную в дым и темноту. На окнах висели одеяла. За столом, у стен и даже на буфете сидели солдаты. Один из них вдруг нацелил на нее ружье. Мися медленно подняла руки.

Из-за стола встал хмурый лейтенант. Опустил ее руки и потряс их в приветствии.

– Это наша помещица,– сказал он, и Мися сделала неловкий реверанс.

Среди солдат сидел и Иван Мукта. Его голова была перебинтована. От него Мися узнала, что ее родители живут с коровой на мельнице. Больше в Правеке нет уже никого. Иван проводил Мисю наверх и открыл перед ней дверь в южную комнату. Мися увидела прямо перед собой холодное ночное небо. Южной комнаты больше не существовало, но это показалось ей удивительно неважным. Раз она готова была потерять целый дом, что значит потеря одной комнаты!

– Пани Мися, – сказал Иван Мукта на лестнице, – вы должны забрать отсюда своих родителей и спрятаться в лесу. Сразу после ваших праздников фронт сдвигается. Будет страшный бой. Не говорите об этом никому. Это военная тайна.

– Спасибо, – сказала Мися, и лишь через минуту до нее дошел весь ужас этих слов. – Господи, что с нами будет? Как мы выживем зимой в лесу? Зачем нужна эта война? Иван, скажите! Кто ее ведет? Зачем вы сами идете на эту резню и других убиваете?

Иван Мукта посмотрел на нее грустно и не ответил.

Мися раздала слегка подвыпившим солдатам ножи для чистки картошки. Принесла спрятанный в подвале смалец и нажарила огромное блюдо хрустящей картофельной соломки. Они не знали, что это такое. Сначала рассматривали с недоверием, а потом начинали есть, все больше входя во вкус.

– Они не верят, что это картошка! – объяснил Иван Мукта.

На столе появились новые бутылки водки. Заиграла гармонь. Мися положила Адельку спать в чулан под лестницей, там ей показалось наиболее безопасно.

Присутствие женщины раззадорило солдат. Они стали плясать, сначала на полу, потом на столе. Остальные хлопали в такт музыки. Водка лилась рекой, людей охватило какое-то внезапное безумие: они топали, покрикивали, стучали ружьями об пол. И тут ясноглазый молодой солдат вытащил из кобуры пистолет и несколько раз выстрелил в потолок. Штукатурка посыпалась в стаканы. Оглушенная Мися закрыла голову руками. Внезапно сделалось тихо, и Мися услышала саму себя, свой крик. Из-под лестницы ей вторил испуганный плач ребенка.

Хмурый лейтенант рявкнул на ясноглазого, схватившись за кобуру пистолета. Иван Мукта присел перед Мисей на корточки.

– Вы не бойтесь, пани Мися. Это только забавы такие.

Мисе уступили целую комнату. Она дважды проверила, заперла ли дверь на ключ.

Утром, когда шла на мельницу, к ней подошел тот ясноглазый солдат и начал что-то говорить смущенным голосом. Показал обручальное кольцо на пальце, какие-то документы. Как всегда неизвестно откуда вырос Иван Мукта.

– У него жена и ребенок в Москве. Очень извиняюсь за вчерашний вечер. Это все от волнения, его лихорадит.

Мися не знала, что сделать. Во внезапном порыве она подошла к ясноглазому и обняла его. Гимнастерка пахла землей.

Прощаясь, Мися сказала Мукте:

– Попробуйте не дать себя убить, Иван.

Он покачал головой и улыбнулся. Его глаза были сейчас, как две темные полоски.

– Такие, как я, не гибнут.

Мися улыбнулась.

– Ну, значит, до свидания, – сказала она.

Время Михала

Они жили на кухне вместе с коровой. Михал устроил ей лежанку за дверью, там, где всегда стояли ведра с водой. Днем он отправлялся к ригам за сеном, потом кормил корову и выносил из-под нее навоз. Геновефа смотрела на него с кресла. Два раза в день он брал ведро, садился на табуретку и доил животное, как умел. Молока было мало. Как раз столько, сколько нужно для двоих. Из этого молока Михал собирал сметану, чтобы когда-нибудь отнести ее детям в лес.

День заканчивался быстро, как будто был болен и ему не хватало сил развернуться полностью. Темнело рано, так что они сидели у стола, на котором теплилась керосиновая лампа. Окна были занавешены рогожками. Михал разжигал огонь под плитой и открывал дверцы – пламя подбадривало. Геновефа просила, чтобы он повернул ее к огню.

– Я не могу пошевелиться. Я умерла. Я для тебя страшная обуза, которой ты не заслужил, – произносила она иногда гробовым голосом, выходящим откуда-то из глубины живота.

Михал успокаивал ее:

– Мне нравится за тобой ухаживать.

Вечером он сажал ее на ночной горшок, мыл и переносил на кровать. Распрямлял ей руки и ноги. Ему казалось, что Геновефа смотрит на него из глубины тела, словно ее там захлопнули. Ночью она шептала: «Обними меня».

Они вместе слушали отзвуки орудий, чаще всего где-то под Котушувом, но иногда все вокруг дрожало, и тогда они знали, что снаряд ударил в Правек. По ночам до них доносились какие-то странные звуки: чавканье, бормотание, а потом быстрые шаги, то ли человека, то ли зверя. Михал боялся, но не хотел этого показывать. Когда его сердце начинало колотиться слишком сильно, он переворачивался на бок.

Потом за ними пришли Мися и Аделька. Михал уже не настаивал на том, чтобы остаться. Мельница мира остановилась, ее механизм испортился. Увязая в снегу, они брели Большаком к лесу.

– Дай мне еще раз посмотреть на Правек, – попросила Геновефа, но Михал сделал вид, что не слышит ее.

Время Водяного Оляпки

Водяной Оляпка очнулся и выглянул на поверхность мира. Он увидел, что мир дрожит – воздух проплывал мимо большими потоками, клубился и взвивался в небо. Вода бурлила и становилась мутной, в нее ударяли жар и огонь. То, что было наверху, оказалось теперь внизу, а то, что было внизу, рвалось вверх.

Водяного обуяло любопытство и жажда деятельности. Он решил попробовать свои силы и собрал с реки клубы тумана и дыма. Серая туча теперь двигалась за ним Вольской Дорогой к деревне.

Около забора Божских он увидел отощавшую собаку. Наклонился к ней, просто так, безо всякого умысла. Собака заскулила испуганно, поджала хвост и убежала. Это разозлило Водяного Оляпку, он сгустил облако тумана над садом и хотел запустить его в дымящие трубы, как делал это обычно, но сейчас трубы были безжизненными. Оляпка обошел дом Серафинов и уже понял, что там никого нет. В Правеке никого не было. В воздухе раздавался звук хлопающих на ветру ворот риги.

Водяному Оляпке очень хотелось порезвиться, подвигаться среди человечьей утвари, чтобы мир наконец отозвался на его присутствие. Ему хотелось перемещать воздух, задерживать ветер на своем мглистом теле, играть формой воды, морочить и пугать людей, полошить животных. Но резкие движения воздуха утихли, и все сделалось пустым и беззвучным.

Он замер на мгновение и почуял где-то в лесу это разливающееся бесполезное тепло, какое выделяют люди. Он обрадовался и закружился. Повернул обратно на Вольскую Дорогу и снова напугал все ту же собаку. По небу ползли низкие тучи, это придавало Оляпке сил. Солнца еще не было.

Прямо у леса что-то его задержало. Непонятно что. Он заколебался, а потом свернул к реке, не на ксендзовы луга, а дальше, на Паперню.

В редком сосновом лесу деревья стояли поломанные и дымились. В земле зияли огромные дыры. Вчера, наверное, туда пришел конец света. В высокой траве лежали сотни стынущих человеческих тел. Кровь красными испарениями поднималась в серое небо, пока восток не начал окрашиваться в карминный оттенок.

Оляпка заметил какое-то движение в этой мертвятине. Солнце вырвалось из плена горизонта и начало освобождать души из мертвых тел солдат.

Души выбирались из тел одурелые и растерянные. Они колыхались, словно тени, словно прозрачные воздушные шарики. Водяной Оляпка обрадовался почти так же сильно, как радуется живой человек. Он метнулся к этому дымящемуся лесу и пытался завертеть души, потанцевать с ними, попугать их и утащить за собой. Было их целое множество, сотни, а может быть, тысячи. Они поднимались вверх и неуверенно покачивались над землей. Оляпка сновал между ними, фыркал, задевал и кружил, охочий до игры, словно щенок, но души не обращали на него никакого внимания, как будто бы его и не было. Они с минуту колыхались в потоках утреннего ветра, а потом, словно отпущенные шарики, взвивались вверх и где-то исчезали.

Оляпка не мог постичь того, что они куда-то отбывают, что есть такое место, куда можно отправиться, когда умрешь. Он пробовал их преследовать, но они подчинялись уже иному закону, нежели закон Водяного Оляпки. Слепые и глухие к его заигрываниям, они были словно движимые инстинктом рыбы, которые знают лишь одно направление своей миграции.

Лес стал от них белым, а потом внезапно опустел, и Водяной Оляпка снова остался один. Он был зол. Завертелся, ударил в дерево. Перепуганная птица пронзительно крикнула и стремглав полетела в сторону реки.

Время Михала

Русские собирали на Паперне своих убитых и подводами привозили в деревню. На поле Херувина выкопали большую яму и там хоронили тела солдат. Офицеров откладывали в сторону.

Все, кто вернулся в Правек, пошли поглазеть на эти торопливые похороны, без священника, без речей, без цветов. Пошел и Михал и опрометчиво позволил взгляду хмурого лейтенанта остановиться именно на нем. Хмурый лейтенант похлопал Михала по плечу и велел ему везти тела офицеров к дому Божских.

– Не надо, не копайте здесь, – просил Михал. – Разве мало земли для могил ваших солдат? Почему именно в саду моей дочери? Зачем вырывать цветочные луковицы? Идите на кладбище, я покажу вам еще другие места.

Хмурый лейтенант, раньше всегда вежливый и учтивый, оттолкнул Михала, а один из солдат нацелил на него ружье. Михал отступил.

– Где Иван? – спросил лейтенанта Изыдор.

– Погиб.

– Нет, – сказал Изыдор, и лейтенант на минуту задержал на нем свой взгляд.

– Почему нет?

Изыдор отвернулся и убежал.

Русские похоронили в саду под окном спальни восьмерых офицеров. Засыпали их всех землей, а когда они уехали, выпал снег.

С тех пор никто не хотел спать в спальне со стороны сада. Мися свернула перины и отнесла их наверх.

Весной Михал сколотил деревянный крест и поставил под окном. А в земле сделал палочкой аккуратные маленькие бороздки и засеял львиный зев. Цветы выросли буйные, яркие, с мордочками, открытыми в небо.

Под конец лета сорок пятого года, когда войны уже не было, к дому подъехал военный «Газик», из которого вышли польский офицер и какой-то человек в гражданском. Они сказали, что будут эксгумировать офицеров. Потом появился грузовик с солдатами и подвода, на нее укладывали вытащенные из земли тела.

Земля и львиный зев высосали из них всю кровь и воду. Лучше всего сохранилась шерстяная униформа, это она удерживала вместе разлагающиеся останки. Солдаты, которые переносили трупы на телегу, завязали себе рты и носы платками.

На Большаке стояли люди из Правека, пытаясь побольше разглядеть через забор, но когда телега тронулась в сторону Ешкотлей, расступились в молчании. Самыми бесстрашными были куры – они смело бежали за подскакивающей на камнях телегой и жадно глотали то, что падало из нее на землю.

Михала стошнило под куст сирени. Он ни разу больше в рот не взял куриного яйца.

Время Геновефы

Тело Геновефы застыло в неподвижности, словно прокаленный жаром глиняный горшок. Его усаживали в кресло на колесиках. Оно было теперь в полной зависимости от других. Его клали в постель, мыли, вынимали, выносили на крыльцо.

Тело Геновефы было чем-то одним, а сама Геновефа – другим. Она оказалась в нем заперта, захлопнута, оглушена. Ей удавалось шевелить только кончиками пальцев и лицом, но она уже не умела ни улыбнуться, ни заплакать. Слова, шершавые и угловатые, выпадали из ее губ, словно камешки. Такие слова не имели силы. Иногда она пыталась бранить Адельку, которая била Антека, но внучка не слишком-то обращала внимание на ее угрозы. Антек прятался в бабушкиной юбке, а Геновефа ничего не могла сделать, чтобы укрыть его или хотя бы прижать к себе. Она беспомощно смотрела, как более крупная и сильная Аделька таскает брата за волосы, и ее распирал гнев, который, правда, сразу же сдувался, поскольку не имел шансов никак себя выразить.

Мися много разговаривала с матерью. Передвигала ее кресло от двери к теплому кафелю печки и все время щебетала. Геновефа слушала невнимательно. То, о чем говорила дочь, наводило на нее скуку. Ее все меньше интересовало, кто погиб, а кто выжил, ее не интересовали службы в костеле, подружки Миси из Ешкотлей, новые способы консервирования горошка, радиосообщения, которые Мися всегда комментировала, ее нелепые вопросы и сомнения. Геновефа хотела сосредоточиться на том, что Мися делает и что происходит в доме. Так, она видела растущий в третий раз живот дочери, маленький снег муки, падающей со столешницы на пол, когда Мися месит тесто для макарон, муху, тонущую в молоке, раскаленную докрасна кочергу, оставленную на плите, кур, пытающихся в сенях вытягивать шнурки из ботинок. Это была конкретная, ощутимая жизнь, которая отдалялась от нее с каждым днем. Геновефа видела, что Мися не справляется с этим большим домом, которым ее одарили. Поэтому она выдавила из себя несколько фраз и уговорила дочь взять себе кого-нибудь в помощь. Мися привела Руту.

Рута выросла в красивую девушку. У Геновефы сердце сжималось, когда она на нее смотрела. Она подстерегала те минуты, когда обе, Рута и Мися, оказывались рядом, – и тогда сравнивала их между собой. И – неужто никто не замечал? – они были так похожи друг на друга! Два варианта одного и того же. Первая была более мелкая и смуглая, вторая более высокая и полная. Глаза и волосы у одной каштановые, у другой медовые. А в остальном – все одинаковое. По крайней мере, так казалось Геновефе.

Она смотрела, как Рута моет полы, как шинкует крупные кочаны капусты, как растирает в глиняной миске творог. И чем дольше на нее смотрела, тем больше крепла ее уверенность. Время от времени, когда в доме стирали или убирали, а Михал бывал занят, Мися просила детей отвезти бабушку в лес. Дети осторожно спускали кресло, а потом, за сиренью, когда их уже не было видно из дома, неслись по Большаку, толкая перед собой кресло с застывшим величественным телом Геновефы. Оставляли ее, с растрепанными волосами и рукой, беспомощно соскользнувшей с поручня, а сами бежали в перелесок за грибами или земляникой.

В один из таких дней Геновефа увидела краем глаза, как из леса на Большак вышла Колоска. Геновефа не могла пошевелить головой, поэтому ждала. Колоска приблизилась к ней и с интересом обошла вокруг кресла. Присела перед Геновефой на корточки и заглянула ей в лицо. Обе некоторое время испытующе смотрели друг на друга. Колоска уже не напоминала той девушки, которая босиком ходила по снегу. Она сделалась крепче и еще больше. Ее толстые косы были сейчас белыми.

– Ты подменила мне ребенка, – сказала Геновефа.

Колоска рассмеялась и взяла ее безвольную руку в свою теплую ладонь.

– Ты забрала у меня девочку, а мне оставила мальчика. Рута моя дочь.

– Все молодые женщины это дочери старых женщин. Впрочем, тебе уже не нужны ни дочери, ни сыновья.

– Я мертва. Я не могу пошевелиться.

Колоска взяла безвольную ладонь Геновефы и поцеловала ее.

– Встань и иди, – сказала она.

– Нет, – шепнула Геновефа и, не осознавая своего движения, покрутила головой.

Колоска засмеялась и пошла в сторону Правека.

После этой встречи Геновефе расхотелось говорить. Она произносила лишь «да» или «нет». Однажды она услышала, как Павел шептал Мисе, что паралич поражает и мозг. «А, пусть себе думают, – размышляла она. – Паралич поражает мой мозг, но я-то все равно еще где-то есть».

После завтрака Михал вывозил Геновефу во двор. Ставил кресло на траве у забора, а сам садился на скамейку. Вытаскивал папиросную бумагу и долго крошил табак в пальцах. Геновефа смотрела перед собой на Большак, разглядывала гладкие камни брусчатки, которые были похожи на макушки голов тысячи закопанных в землю людей.