Правек и другие времена

Весной сорок четвертого Курт получил приказ перебраться в Котушув, на одну деревню дальше на запад, на одну деревню ближе к дому. Ходили слухи, что идут Большевики, но Курт не мог в это поверить. Потом, когда они грузились в машины со всем имуществом, Курт пережил русский налет. Бомбардировали немецкие гарнизоны в Ташуве. Несколько бомб ударило по прудам. Одна – в ригу старушки с собаками. Ошалелые собаки разбежались по Горке. Солдаты Курта начали стрелять. Курт не пытался их останавливать. Это не они стреляли. Стрелял их страх на чужбине, их тоска по дому. Стрелял их ужас перед смертью. Взбесившиеся с перепугу собаки бросались на полные грузовики, кусали резиновые шины. Солдаты целились им прямо между глаз. Силой выстрела собачьи тела отбрасывало в сторону, и это выглядело так, будто собаки кувыркаются. В замедленном сальто они разбрызгивали темную кровь. Курт видел, как из дома выбежала его знакомая старушка и пыталась оттаскивать живых собак, а тех, что были ранены, брала на руки и заносила во двор. Ее серый халат мгновенно стал красным. Она кричала что-то, чего Курт не мог понять. Он должен был, как командир, прекратить эту глупую стрельбу, но его пронзила внезапная мысль, что прямо сейчас он является свидетелем конца света, а сам принадлежит к тем ангелам, которые должны очистить мир от грязи и греха. Что прежде чем начнется нечто новое, должно закончиться старое. Что это страшно, но так должно быть. Что нет пути к отступлению. Что этот мир приговорен к смерти.

И Курт застрелил старушку, которая всегда при встрече улыбалась ему, беззубо и молчаливо.

В Котушув стекалось войско из всей окрестности. Заняли все уцелевшие после налетов здания, был построен наблюдательный пункт. В задачу Курта теперь входило наблюдать за Правеком. Вот каким образом он по-прежнему в нем оставался, несмотря на переезд.

Теперь он видел Правек с расстояния – чуть выше линии леса и реки – как небольшое поселение с разбросанными домиками. Достаточно подробно видел и новый дом у леса, в котором жили светловолосые дети.

В конце лета Курт заметил в бинокль Большевиков. Их машины величиной с горошину зловеще двигались в полной тишине. Потом из них, словно маковые зернышки, в несчетных количествах высыпались солдаты. Курту казалось, что это нашествие маленьких смертельно опасных насекомых. Он задрожал.

С августа по январь следующего года по нескольку раз в день он смотрел на Правек. За это время он узнал каждое дерево, каждую дорожку, каждый дом. Он видел липы на Большаке, и Жучиную Горку, и луга, и лес, и перелески. Он видел, как люди покидали на телегах деревню и исчезали за стеной леса. Он видел одиночных вечерних мародеров, похожих издалека на оборотней. Видел, как день за днем, час за часом Большевики собирают все больше живой силы и боевой техники. Иногда обе стороны постреливали, но не для того, чтобы нанести ущерб, – ведь время еще не пришло, – а просто чтобы напоминать о себе.

После наступления темноты он чертил карты, перенося Правек на бумагу. Занимался этим с удовольствием, потому что – странное дело – он начал скучать по Правеку. И даже подумывал о том, что, когда мир уже очистится от всего этого бардака, он мог бы забрать двух своих женщин и поселиться здесь, разводить карпов и держать мельницу.

Поскольку Бог читал мысли Курта, словно по книге, и привык исполнять его желания, он позволил ему остаться в Правеке навсегда. Он предназначил для него одну из тех одиноких шальных пуль, о которых говорят, что их носит Бог.

Прежде чем люди из Правека решились хоронить трупы после январской атаки, наступила весна, и поэтому никто не узнал Курта в разлагающихся останках немецкого солдата. Он был похоронен в ольховнике прямо около лугов Ксендза и лежит там до сих пор.

Время Геновефы

Геновефа стирала в Черной белое белье. От холода у нее деревенели руки. Она поднимала их высоко к солнцу. Видела сквозь пальцы Ешкотли. И заметила четыре военных грузовика, которые, миновав часовенку Святого Роха, двигались в сторону рынка, а потом исчезли за каштанами у костела. Когда она вновь погрузила руки в воду, то услышала выстрелы. Течением у нее вырвало из рук простыню. Одиночные выстрелы перешли в треск, и у Геновефы забилось сердце. Она бежала по берегу за безвольно плывущим белым полотном, пока оно не исчезло за поворотом реки.

Над Ешкотлями показалось облако дыма. Геновефа остановилась беспомощно – ей было одинаково далеко и до дома, и до пылающих Ешкотлей. Она подумала о Мисе и детях. У нее пересохло во рту, пока она бежала за ведром.

– Матерь Божья Ешкотлинская, Матерь Божья Ешкотлинская… – повторила она несколько раз и с отчаянием посмотрела на костел на другой стороне реки. Он стоял так же, как и прежде.

Грузовики въехали на поле. Из одного высыпали солдаты и выстроились в шеренгу. Потом появились следующие машины, покачивая брезентовыми тентами. Из тени каштанов показалась колонна людей. Они бежали, падали и поднимались, тащили с собой какие-то чемоданы, толкали тележки. Солдаты впихивали людей в грузовики. Все это случилось так быстро, что Геновефа не поняла смысла происходящего, свидетелем которого оказалась. Она поднесла руку к глазам, потому что ее слепило заходящее солнце, и только тогда увидела старого Шлома в расстегнутом халате, светловолосых детей Герцев и Кинделей, пани Шенберт в голубом платье, ее дочь с младенцем на руках и маленького раввина, которого поддерживали за плечи. И увидела Эли, совершенно отчетливо, он держал за руку своего сына. А потом произошло какое-то замешательство, и толпа разорвала шеренгу солдат. Люди разбегались во все стороны, а те, что были уже в грузовиках, выпрыгивали оттуда. Краем глаза Геновефа увидела огонь у отверстий дул, и тут же ее оглушил гром автоматных очередей. Фигурка мужчины, с которого она не сводила глаз, зашаталась и упала, так же как и другие, как многие другие. Геновефа выпустила из рук ведро и вошла в реку. Течение теребило ее юбку, подкашивало ноги. Автоматы затихли, словно устали.

Пока Геновефа стояла, один заполненный грузовик уже отъехал в сторону дороги. В другой тихо грузились люди. Она видела, как они подавали друг другу руку. Один из солдат одиночными выстрелами добивал лежащих. Тронулся очередной грузовик.

С земли вскочила фигурка и попыталась бежать в сторону реки. Геновефа тут же узнала Рахель Шенберт, ровесницу Миси. Она держала на руках младенца. Один из солдат присел на колено и не торопясь целился в девушку. Та неумело пыталась петлять. Солдат выстрелил, и Рахель замерла. Несколько секунд качалась, а потом упала. Геновефа смотрела, как солдат подбежал и ногой перевернул ее на спину. Потом выстрелил в белый кулек и вернулся к грузовикам.

Ноги под Геновефой подкосились, так что ей пришлось встать на колени. Когда грузовики отъехали, она с трудом поднялась и двинулась прямиком через луг. Ноги ее были тяжелыми, каменными, не хотели слушаться. Мокрая юбка тянула к земле.

Эли лежал, уткнувшись в траву. Геновефа впервые за много лет увидела его снова вблизи. Она присела рядом с ним и уже никогда больше на собственные ноги не вставала.

Время Шенбертов

На следующую ночь Михал разбудил Павла, и они вместе куда-то пошли. Мися уже не могла уснуть. Ей казалось, что она слышит выстрелы, далекие, ничьи, зловещие. Мать лежала на кровати неподвижно, с открытыми глазами. Мися проверяла, дышит ли она.

Под утро мужчины вернулись с какими-то людьми. Отвели их в подвал и заперли.

– Нас всех убьют, – сказала Мися на ухо Павлу, когда он вернулся в постель. – Поставят к стенке, а дом сожгут.

– Это зять Шенберта и его сестра с детьми. Никто больше не уцелел, – ответил он.

Утром Мися спустилась в подвал с едой. Открыла дверь и сказала «здравствуйте». Она увидела их всех. Полноватая женщина, мальчик-подросток, девочка… Она не знала их. Но знала зятя Шенберта, мужа Рахели. Он стоял к ней спиной и монотонно бился головой о стену.

– Что с нами будет? – спросила женщина.

– Не знаю, – отозвалась Мися.

Они жили в четвертом, самом темном подвале до самой Пасхи. Только раз женщина с дочерью вышли наверх, чтобы помыться. Мися помогала женщине расчесывать длинные черные волосы. Михал спускался к ним каждый вечер с едой и картами местности. На второй день праздника он вывел их ночью на Ташув.

Несколькими днями позже он стоял у забора с соседом Красным. Говорили о русских, что те как будто бы недалеко. Михал не спрашивал о сыне Красного, который был в партизанском отряде. Об этом не принято было говорить. Уже под конец Красный обернулся и сказал:

– У дороги на Ташув, в бурьяне, лежат какие-то убитые евреи.

Время Михала

Летом сорок четвертого года из Ташува пришли русские. Целый день они тянулись по Большаку. Все было покрыто пылью: их грузовики, танки, пушки, фургоны, винтовки, шинели, волосы и лица. Выглядели они так, словно вышли из-под земли, словно это пробудилось спавшее в царстве Властелина Востока сказочное войско.

Люди вставали вдоль дороги и радостно приветствовали голову колонны. Военные не реагировали, их взгляды равнодушно скользили по лицам приветствующих. Обмундирование их выглядело причудливо: из-под шинелей с потрепанными подолами время от времени мелькали детали самых неожиданных расцветок – амарантовые штаны, праздничный лоск черных жилетов, золото трофейных часов.

Михал выкатил на крыльцо кресло на колесиках, в котором сидела Геновефа.

– Где дети… Михал, забери детей… – повторяла Геновефа глухим голосом.

Михал вышел за ворота и судорожно схватил Антека и Адельку за руки. У него колотилось сердце.

Он видел не эту войну, а ту. Снова перед глазами у него встали огромные просторы чужой земли, когда-то измеренные его ногами. Наверное, это был сон, потому что только во сне все повторяется, словно рефрен. Ему снился все тот же сон, протяжный, молчаливый, страшный, как колонны войск, как приглушенные болью взрывы.

– Дедушка, а когда будет польское войско? – спросила Аделька и подняла вверх флажок, сделанный из палки и тряпок.

Он отнял его у внучки и бросил в сирень, а потом отвел детей домой. Сел на кухне около окна и смотрел на Котушув и Паперню, где все еще стояли немцы. Он понял, что Вольская Дорога стала теперь линией фронта. Именно здесь.

В кухню зашел Изыдор.

– Папа, иди сюда! Тут какие-то офицеры остановились и хотят поговорить. Иди сюда!

Михал помертвел. Он дал свести себя по лестнице наружу. Увидел Мисю, Геновефу, соседей Красных и группу детей со всего Правека. В центре стояла открытая военная машина, в которой сидело двое мужчин. Третий разговаривал с Павлом. Павел, как обычно, делал вид, что все понимает. Когда он увидел тестя, то оживился:

– Это наш отец. Он знает ваш язык. Он воевал в вашей армии.

–В нашей армии?– удивился русский.

Михал увидел его лицо, и ему сделалось жарко. Сердце билось у него где-то в горле. Он знал, что должен сейчас что-то сказать, но его язык замер. Михал переворачивал его во рту, словно горячую картофелину. Пытался сложить с его помощью какое-нибудь слово, хотя бы самое простое, но ничего не мог, забыл.

Молодой военный рассматривал его с любопытством. В раскосых глазах появился огонек радости.

–Ну, отец, да что с вами? Что с вами?

У Михала было впечатление, что все это – и военный с раскосыми глазами, и эта дорога, и эти колонны покрытых пылью солдат – все это когда-то уже происходило, когда-то уже происходило даже это «что с вами?», сказанное по-русски. Ему показалось, что время завертело кофемолку. Его охватил ужас.

–Меня зовут Михаил Юзефович Небесский, –сказал он дрожащим голосом.

Время Изыдора

Этого молодого солдата звали Иван Мукта. Он был ординарцем угрюмого лейтенанта с налитыми кровью глазами.

–Ваш дом понравился лейтенанту. Будем квартироваться, – сказал он, посмеиваясь, и принялся заносить в дом вещи лейтенанта. При этом строил такие мины, что рассмешил детей, но только не Изыдора.

Изыдор внимательно его разглядывал и думал, что вот сейчас видит кого-то по-настоящему чужого. Немцы, хоть они и плохие, были похожи на людей из Правека. Если бы не форма, то и отличить нельзя. А Иван Мукта – другой, не похожий ни на кого. Лицо его было круглым и щекастым, странного цвета – как если смотреть в воду Черной в солнечный день. Волосы Ивана временами казались синими, а рот напоминал тутовые ягоды. Страннее всего были глаза – узкие, как щелочки, спрятанные под длинными веками, черные и пронзительные. И никто, наверное, не знал, что они выражают. Трудно было Изыдору в них смотреть.

Иван Мукта разместил своего лейтенанта в самой большой и самой красивой комнате на первом этаже, там, где стояли часы.

Изыдор нашел способ, чтобы наблюдать за русскими, – он взбирался на куст сирени и оттуда заглядывал в комнату. Угрюмый лейтенант смотрел в разложенные на столе карты или сидел, наклонившись над тарелкой.

Зато Иван Мукта был повсюду. Подав лейтенанту завтрак и вычистив ему ботинки, он принимался помогать Мисе на кухне: рубил дрова, выносил корм курам, рвал смородину для компота, развлекал Адельку, набирал воду из колодца.

– Это очень мило с вашей стороны, пане Иван, но я могу и сама справиться, – говорила Мися поначалу, но потом, видно, это стало ей нравиться.

В течение нескольких первых недель Иван Мукта научился говорить по-польски.

Теперь самой главной задачей Изыдора было не спускать с Ивана Мукты глаз. Он наблюдал за ним постоянно и боялся, что русский, потерянный из виду, будет представлять смертельную угрозу. А еще его нервировали заигрывания Ивана с Мисей. Жизнь его сестры была в опасности, поэтому Изыдор искал повода, чтобы находиться на кухне. Иногда Иван Мукта пытался заговаривать с Изыдором, но мальчик из-за этого начинал так волноваться, что пускал слюни и заикался с удвоенной энергией.

– Он таким родился, – вздыхала Мися.

Иван Мукта любил сидеть за столом и пить чай в огромных количествах. Он приносил с собой сахар – или песок, или грязноватые комочки, которые держал во рту, прихлебывая из стакана. Именно тогда-то он и рассказывал самые удивительные истории. Изыдор всем своим поведением демонстрировал равнодушие, хотя, с другой стороны, русский ведь такие интересные вещи говорил… Изыдор должен был делать вид, что у него на кухне какие-то важные дела. Трудно целый час пить воду или подбрасывать дрова в печку. Бесконечно догадливая Мися подсовывала брату миску с картофелинами, а в руку вкладывала нож. Как-то Изыдор набрал в легкие воздуха и неожиданно выдавил из себя:

– Русские говорят, что Бога нет.

Иван Мукта отставил стакан и посмотрел на Изыдора этими своими непроницаемыми глазами.

– Не в том дело, есть Бог или нет. По-другому. Верить или не верить – вот в чем вопрос.

– Я верю, что есть, – сказал Изыдор и храбро выставил вперед подбородок. – Если он есть, мне зачтется, что я верю. А если его нет, то мне ведь ничего не стоит верить.

– Правильно рассуждаешь, – похвалил его Иван Мукта. – Только это не совсем так, будто вера ничего не стоит.

Мися кашлянула и стала быстро размешивать суп деревянной ложкой.

– А вы? Что вы думаете? Есть Бог или нет его?

– Значит, так. – Иван растопырил ладонь прямо перед лицом Изыдора, и мальчику показалось, будто он подмигнул одним глазом.

Иван загнул мизинец.

– Или Бог есть и был, или, – тут добавился второй палец, – Бога нет и не было. Или, – третий палец загнулся, – Бог был, но его больше нет. Ну и наконец, – Иван зажал все четыре пальца в кулак и пихнул Изыдора в плечо, – Бога еще нет, и он только должен появиться.

– Изек, сходи за дровами.

Такой тон появлялся у Миси, когда мужчины начинали рассказывать неприличные анекдоты.

Изыдор вышел. Но не переставал думать об Иване Мукте. О том, что Иван Мукта, наверное, мог бы еще много чего рассказать.

Через несколько дней ему наконец удалось поймать Ивана совсем одного. Тот сидел на скамейке перед домом и чистил ружье.

– А как оно там, где ты живешь? – отважно спросил Изыдор.

– Точно так же, как здесь. Только леса нет. Есть одна река, но очень большая и очень далеко.

Изыдор не стал развивать эту тему.

– Ты старый или молодой? У нас не получается отгадать, сколько тебе лет.

– Сколько есть – все мои.

– А тебе может быть, например, семьдесят?

Иван рассмеялся и отложил винтовку. Он не ответил.

– Иван, скажи, разве это возможно, чтобы Бога не было совсем? Тогда откуда бы все это взялось?

Иван скрутил папироску и затянулся, прищурившись.

– Посмотри вокруг. Что ты видишь?

– Вижу дорогу, за ней поле и сливы и траву между ними… – Изыдор вопросительно посмотрел на русского. – …А дальше лес, и там наверняка грибы, только их отсюда не видно… И еще я вижу небо, снизу голубое, а сверху белое и кудрявое.

– И где же этот Бог?

– Он невидимый. Он внутри. Он руководит и управляет всем этим, устанавливает законы, все друг к другу подлаживает…

– Ладно, Изыдор. Я знаю, что ты умный, хоть по тебе и не скажешь. Знаю, что у тебя есть воображение. – Иван понизил голос и начал говорить очень медленно: – А теперь представь себе, что нет никакого Бога, как ты говоришь, внутри. Что никто ни за чем не следит, что весь мир это одна большая куча-мала или еще того хуже – какая-то машина, испорченная сенокосилка, которая работает только с разгону…

И Изыдор посмотрел еще раз, по-другому, как велел Иван Мукта. Напряг весь свой ум и широко открыл глаза, так что они даже начали слезиться. И тогда на короткий миг он увидел все совершенно иначе. Повсюду расстилалось пространство, пустое и бесконечное. Все, что находилось в этом мертвом пространстве, все, что там жило, было беспомощным и одиноким. События происходили по случайности, а когда случайность не срабатывала, появлялся механический закон. Ритмичная машина природы. Поршни и зубчатые колеса истории. Закономерности, которые тлели изнутри и рассыпались в прах. Везде царили холод и тоска. Каждая тварь стремилась к чему-то прижаться, к чему-то прильнуть, к вещам, друг к другу, но выходили от этого лишь страдание и безысходность.

То, что увидел Изыдор, было лишь чем-то временным. Под яркой внешней оболочкой все соединялось в распаде, гниении и гибели.

Время Ивана Мукты

Иван Мукта показал Изыдору все важные вещи.

Начал с того, что показал ему мир без Бога.

В следующий раз отвел его в лес, где хоронили расстрелянных немцами партизан. Многих из этих людей Изыдор знал. У него потом была сильная горячка, и он лежал в холодной спальне на кровати сестры. Мися не хотела пускать к нему Ивана Мукту.

– Вас развлекает показывать ему все эти страшные вещи. А ведь он еще ребенок.

Но в конце концов она разрешила Ивану присесть у кровати больного. В ногах он положил ружье.

– Иван, расскажи мне о смерти и о том, что бывает после смерти. Расскажи, есть ли у меня бессмертная душа, которая никогда не умрет, – попросил Изыдор.

– В тебе есть маленькая искорка, которая никогда не погаснет. И у меня тоже такая есть.

– У всех она есть? И у немцев?

– У всех. А теперь спи. Когда выздоровеешь, я возьму тебя к нам, в лес.

– Вам уже пора идти, – сказала Мися, заглядывая из кухни.

Когда Изыдор выздоровел, Иван исполнил обещание и взял мальчика с собой в расположение русской части в лесу. А еще он разрешил ему смотреть в свой бинокль на немцев в Котушуве. Изыдор удивлялся, что немцы в бинокле ничем не отличались от русских. У них был тот же цвет униформы, те же окопы и те же каски. Теперь он и вовсе не мог понять, почему в Ивана стреляли, когда тот носил в своем кожаном планшете приказы от хмурого лейтенанта. Стреляли и в Изыдора, когда он ходил вместе с Муктой. Изыдор должен был пообещать, что никому об этом не расскажет. Если бы отец узнал, то задал бы ему хорошую трепку.

Иван Мукта показал Изыдору еще кое-что, о чем Изыдор никому не мог рассказывать. Но вовсе не потому, что было нельзя, не потому, что Иван запретил, – а потому что воспоминание это вызывало в нем беспокойство и стыд. Стыд слишком сильный, чтобы об этом говорить, но не слишком сильный, чтобы не думать.

– Все в мире соединяется между собой. Так было испокон веков. Потребность в соединении – самая сильная из всех. Достаточно посмотреть вокруг.

Он присел на дорожке, по которой они шли, и показал пальцем на двух слепившихся в странной позе насекомых.

– Это инстинкт, то есть что-то, с чем невозможно совладать.

Вдруг Иван Мукта расстегнул штаны и потряс гениталиями.

– А это – инструмент для соединения. Он подходит к дырочке между ногами у женщины, потому что в мире существует порядок. Каждая вещь подходит какой-то другой.

Изыдор сделался красным, как свекла. Он не знал, что сказать, и опустил глаза на дорожку. Они вышли на поле за Горкой, куда уже не долетали пули немцев. Около заброшенных строений паслась коза.

– Когда женщин мало, вот как сейчас, тогда для соединения подходит рука, задница другого солдата, ямка, выкопанная в земле, разные животные. Стой тут и смотри, – быстро сказал Иван Мукта и отдал Изыдору шапку и планшет. Он подбежал к козе, перекинул ружье на спину и спустил штаны.

Изыдор увидел, как Иван прижался к заду козы и начал ритмично шевелить бедрами. Чем быстрее были движения Ивана, тем неподвижнее становился Изыдор.

Когда Иван пришел обратно за шапкой и планшетом, Изыдор плакал.

– Почему ты плачешь? Козу жалко?

– Я хочу вернуться домой.

– Конечно. Иди! Каждый хочет вернуться домой.

Мальчик заплакал еще сильнее и побежал в лес. Иван Мукта вытер ладонью вспотевший лоб, надел шапку и, грустно посвистывая, пошел дальше.

Время Руты

Колоска боялась людей в лесу. Из укрытия она наблюдала за ними – когда те нарушали лесной покой своим чужеземным лопотаньем. С собой они тащили оружие и были в теплой одежде, которую не снимали даже в зной. До Выдымача они пока не добрались, но Колоска предчувствовала, что рано или поздно это произойдет. Зная, что эти люди выслеживают друг друга, чтобы убивать, Колоска размышляла, где бы ей с Рутой укрыться. Частенько они оставалась на ночь у Флорентинки, но в деревне Колоска чувствовала себя неспокойно. По ночам ей снилось, что небо – это металлическая крышка, которую никто не может приподнять.

Колоска давно не была в Правеке и не знала, что Вольская Дорога стала границей между русскими и немцами. Она не знала, что Курт застрелил Флорентинку, а колеса военных автомобилей и винтовки убили ее собак. Она копала убежище под домом, чтобы им обеим было где спрятаться, если придут мужчины в форме. И слишком увлеклась. Потеряла осторожность. Разрешила Руте одной идти в деревню. Собрала ей корзинку с ежевикой и краденной с поля картошкой. Только когда Рута ушла, Колоска поняла, что совершила страшную ошибку.

Рута шла от Выдымача до деревни к Флорентинке своим обычным маршрутом. Через Паперню, а потом Вольской Дорогой, бегущей краем леса. В ивовой корзинке она несла еду для старушки. Ей нужно было привести от Флорентинки собаку, которая предупреждала бы их о появлении людей. Мать сказала Руте, что, если она кого-нибудь увидит – не важно, будет ли это кто-то из Правека или чужак, – она должна войти в лес и убежать.

Рута думала только о собаке, когда вдруг увидела человека, писающего на дерево. Она остановилась и медленно стала пятиться. Тогда кто-то очень сильный схватил ее сзади за плечи и больно их вывернул. Тот, который писал, подбежал к ней и ударил по лицу так сильно, что Рута обмякла и упала на землю. Мужчины отложили ружья и начали насиловать ее. Сначала один, потом другой, а потом пришел еще третий.

Рута лежала на Вольской Дороге, бывшей границей между немцами и русскими. Около нее стояла корзинка с ежевикой и картошкой. Так ее и нашел следующий патруль. Теперь у мужчин форма была другого цвета. Они ложились на Руту по очереди и по очереди отдавали друг другу подержать ружье. Потом, стоя над ней, курили. Они забрали корзинку и еду.

Колоска нашла Руту слишком поздно. Платьице девочки было задрано до самого подбородка, а тело искалечено. Живот и бедра были красными от крови, и на эту кровь слетались мухи. Она была без сознания.

Мать взяла ее на руки и отнесла к яме, которую копала под домом. Положила на листьях лопуха – запах напомнил ей тот день, когда умер ее первый ребенок. Легла рядом и вслушивалась в дыхание девочки. Потом встала и дрожащими руками стала готовить смесь из трав. Запахло дягилем.

Время Миси

В один из августовских дней русские сказали Михалу, чтобы он забрал всех людей из Правека и отвел в лес. Они сказали, что Правек со дня на день окажется на линии фронта.

Михал сделал так, как они велели. Ходил по всем избам и повторял: