Правек и другие времена

И вот катится Слово из уст Бога и разбивается на тысячу осколков, которые становятся семенами Миров. И с той минуты растут Миры, а Бог отражается в них, словно в зеркале. Изучая свое отражение в Мирах, Он все лучше видит себя, все больше себя познает, и познание это делает Его все богаче, а посему делает богаче и Миры.

Бог познает себя в скольжении времени, ибо только то, что неуловимо и изменчиво, более всего подобно Богу. Он познает себя в горячих скалах, которые выныривают из морей, в растениях, влюбленных в солнце, в поколениях животных. Когда появляется человек, Бог переживает озарение, впервые Ему удается назвать в Себе хрупкую линию ночи и дня, эту тонкую границу, от которой светлое начинает быть темным, а темное – светлым. С тех пор Он смотрит на Себя глазами людей. Он видит тысячи Своих лиц и примеряет их, точно маски, и – словно актер – на время становится то одной маской, то другой. Молясь Сам Себе устами людей, Он открывает в Себе противоречие, ибо в зеркале отражение бывает реальным, а реальность превращается в отражение.

«Кто я? – спрашивает Бог. – Бог или человек? А может быть, и то и другое одновременно, или ни то ни другое? Это я сотворил людей или они меня?»

Человек притягивает Его, и потому Он прокрадывается в постель любовников и находит там любовь. Прокрадывается в постель стариков и находит там бренность. Прокрадывается в постель умирающих и находит там смерть.

«Отчего бы и не попробовать?» – подумал Помещик Попельский. Он вернулся к самому началу книжицы и расставил перед собой латунные фигурки.

Время Миси

Мися заметила, что этот высокий светловолосый парень, сын Божского, разглядывает ее в костеле. Потом, когда она выходила после службы, он стоял во дворе и снова смотрел и смотрел. Мися ощущала его взгляд, словно неудобную одежду. Боялась свободно пошевелиться, вздохнуть глубже. Он смущал ее.

Так было всю зиму, от рождественской мессы до Пасхи. Когда понемногу начало теплеть, Мися с каждой следующей неделей приходила в костел одетая все легче, и еще сильнее ощущала на себе взгляд Павла Божского. На праздник Тела Господня этот взгляд коснулся ее обнаженной шеи и открытых рук. Мися почувствовала, какой он мягкий и приятный, как нежная шерстка котенка, как перышко, как пух осотов.

В то воскресенье Павел Божский подошел к Мисе и спросил, можно ли проводить ее до дома. Она согласилась.

Он говорил всю дорогу, и то, что он говорил, изумляло ее. Он сказал, что она маленькая, как дорогие швейцарские часы. Мися никогда раньше не думала, что она маленькая. Он сказал, что у ее волос оттенок золота самой высокой пробы. Мися всегда считала, что волосы у нее каштановые. Еще он сказал, что ее кожа пахнет ванилью. Мися не отважилась признаться, что пекла пирог.

Все в словах Павла Божского открывало Мисю заново. Она приходила потом домой и не могла взяться ни за какую работу. Думала, однако же, не о Павле, а о себе самой: «Я красивая девушка. У меня маленькие ножки, как у китаянки. У меня красивые волосы. Я улыбаюсь очень женственно. Пахну ванилью. По мне можно умирать. Я – женщина».

Перед каникулами Мися сказала отцу, что не будет больше ходить в учительскую семинарию в Ташуве, что у нее нет способностей к арифметике и каллиграфии. Она по-прежнему дружила с Рахелью Шенберт, но теперь их разговоры были другими. Они вместе ходили Большаком до леса. Рахель уговаривала Мисю не бросать школу. Обещала помочь с арифметикой. А Мися рассказывала Рахели о Павле Божском. Рахель слушала – как и положено подруге, – но была иного мнения.

– Я выйду за врача или кого-нибудь такого. У меня будет не больше двух детей, чтобы фигуру не испортить.

– Мися, дотяни до аттестата зрелости.

– Пусть у меня будет только дочка. Я хочу замуж.

Той же самой дорогой Мися ходила на прогулки с Павлом. У леса они брались за руки. Ладонь Павла была большая и горячая. Мисина – маленькая и холодная. Они сворачивали с Большака на одну из лесных дорог, и тогда Павел останавливался и этой своей большой и сильной ладонью прижимал Мисю к себе.

Он пах мылом и солнцем. Мися делалась сразу какая-то слабая, податливая, невесомая. Мужчина в белой накрахмаленной рубашке казался ей огромным. Она едва доставала ему до груди. Мысли покидали ее. Это было опасно. Она приходила в себя, когда грудь ее была уже открыта, а губы Павла блуждали по ее животу.

– Не надо, – говорила она.

– Ты должна выйти за меня.

– Знаю.

– Я попрошу твоей руки.

– Хорошо.

– Когда?

– Скоро.

– Он согласится? Твой отец согласится?

– А тут и соглашаться нечего. Я хочу за тебя замуж, и все.

– Но…

– Я люблю тебя.

Мися поправляла волосы, и они возвращались на Большак, словно с него и не сходили.

Время Михала

Михалу не нравился Павел. Может, был он и красивый, только этим все и заканчивалось. Когда Михал смотрел на его широкие плечи, сильные ноги в бриджах и блестящие офицерские сапоги, он ощущал себя болезненно старым, съежившимся, как яблоко.

Павел теперь приходил к ним очень часто. Сидел за столом, положив ногу на ногу. Сука Лялька, поджав хвост, обнюхивала его вылощенные сапоги с холявами из собачьей кожи. Он рассказывал о бизнесе, который они делают вместе с Козеницким на древесине, о школе для фельдшеров, в которую он поступил, о своих великих планах на будущее. Смотрел на Геновефу и все время улыбался. Можно было в подробностях рассмотреть его ровные белые зубы. Геновефа была в восторге. Павел приносил ей небольшие подарки. С румянцем на лице она ставила цветы в вазу, шелестела целлофаном конфетных коробок.

«Какие же наивные эти женщины», – думал Михал.

У него было впечатление, что его Мися оказалась, точно вещь, вписана в амбициозные жизненные планы Павла Божского. Тот все учел. Что она единственная дочь, практически единственный ребенок – потому что Изыдор не в счет. Что у нее будет хорошее приданое, что она из самой зажиточной семьи, что она такая особенная, изящная, красиво одетая, нежная.

Михал как бы мимоходом заговаривал иногда при жене и дочери о Старом Божском, который в жизни произнес, может, сто или двести слов и весь свой век просидел на крыше дворца, о сестрах Павла – неловких и некрасивых.

– Старый Божский приличный человек, – говорила Геновефа.

– И что с того? За родственников не отвечают, – добавляла Мися и многозначительно смотрела в сторону Изыдора. – В каждой семье есть кто-нибудь такой.

Михал делал вид, что читает газету, когда его наряженная дочь в воскресенье вечером шла на танцы с Павлом. Она прихорашивалась перед зеркалом целый час. Он видел, как она подводит брови темным карандашом матери и украдкой слегка подкрашивает губы. Видел, как, стоя боком перед зеркалом, проверяет эффект лифчика, как капает за ухом своими первыми фиалковыми духами, которые выпросила на семнадцатилетие. Он не реагировал, когда Геновефа с Изыдором выглядывали за ней в окно.

– Павел упоминал о свадьбе. Он говорит, что хочет просить руки, – сказала в один из таких воскресных дней Геновефа.

Михал даже не захотел выслушать ее до конца.

– Нет. Она еще слишком молодая. Отдадим ее в Кельце, там школа получше, чем эта в Ташуве.

– Но она вовсе не хочет учиться. Она хочет замуж. Ты что, не видишь?

Михал крутил головой:

– Нет, нет, нет… Еще рано. Зачем ей муж и дети, пускай еще погуляет… Где они будут жить? Где Павел будет работать? Ведь он тоже ходит в школу. Нет, нужно еще подождать.

– Чего ждать? Пока не придется играть свадьбу впопыхах и второпях?

Тогда Михал придумал дом. Что он построит дочери большой удобный дом на хорошей земле. Что обсадит его фруктовым садом, снабдит подвалами и огородом. Такой дом, чтобы Мисе не нужно было никуда уходить, чтобы они могли жить там все вместе. В нем будет достаточно комнат для всех, а окна будут выходить на четыре стороны света. И будет этот дом стоять на фундаменте из песчаника, а стены из настоящего кирпича, утепленные снаружи лучшей древесиной. И будут там первый и второй этажи, и чердак, и подвал, и застекленное крыльцо, и балкон для Миси, чтобы она оттуда в праздник Тела Господня наблюдала за процессией, движущейся по полям. В этом доме Мися сможет иметь много детей. Будет там и комната для прислуги, потому что у Миси должна быть прислуга.

На следующий день он съел свой обед пораньше и обошел Правек в поисках места для дома. Он думал о Горке. Думал о лугах у Белянки. И всю дорогу просчитывал: строительство такого дома продлится самое малое три года, и на это время он задержит замужество Миси.

Время Флорентинки

В Великую Субботу Флорентинка выбралась с одним из своих псов в костел, чтобы освятить еду. Она положила в корзину банку молока, которое кормило ее и собак, потому что только это и было в доме. Прикрыла банку свежими листьями хрена и барвинком.

В Ешкотлях корзинки с продуктами для освящения ставят на боковом алтаре Матери Божьей Ешкотлинской. Это ведь женщина должна заниматься едой – как ее приготовлением, так и благословлением. У Бога-мужчины более серьезные дела в голове: войны, катаклизмы, завоевания, экспедиции… Едой занимаются женщины.

И потому люди несли корзинки под боковой алтарь Матери Божьей Ешкотлинской и ждали, сидя на скамьях, Ксендза с кропилом. Каждый поодаль от других и в молчании, потому что костел в Великую Субботу темен и глух, словно пещера, словно бетонное бомбоубежище.

Флорентинка подошла к боковому алтарю со своим псом, которого звали Козел. Поставила корзинку среди других корзинок. В других были колбаса, пироги, хрен со сметаной, разноцветные пасхальные яйца и белый красиво испеченный хлеб. Ах, какой же голодной была Флорентинка, каким голодным был ее пес.

Флорентинка посмотрела на образ Матери Божьей Ешкотлинской и увидела на ее гладком лице улыбку. Козел обнюхал чью-то корзину и вытянул из нее кусок колбасы.

– Вот ты здесь висишь себе, добрая Пани, и улыбаешься, а собаки у тебя дары подъедают, – сказала Флорентинка вполголоса. – Иногда трудно человеку понять собаку. А ты, добрая Пани, наверно, одинаково хорошо понимаешь и зверей и людей. Наверно, ты даже знаешь мысли луны…

Флорентинка вздохнула.

– Пойду помолюсь, а ты присмотри за моим псом.

Она привязала собаку к оградке перед чудотворным образом, среди корзин, на которые были наброшены нитяные салфетки.

– Я сейчас вернусь.

Она нашла себе местечко в первом ряду между нарядно одетыми женщинами из Ешкотлей. Те слегка отодвинулись от нее и переглянулись со значением.

Тем временем к боковому алтарю Матери Божьей Ешкотлинской подошел церковный сторож, который должен был следить за порядком в костеле. Сначала он заметил какое-то движение, но его глаза долго не могли собрать воедино того, что затем узрели. Когда он понял, что этот большой отвратительный паршивый пес только что рыскал по корзинкам с освященными продуктами, он содрогнулся от негодования, и в лицо ему ударила кровь. Потрясенный таким святотатством, он бросился, чтобы выгнать бесстыдное животное. Схватил веревку и дрожащими от отвращения пальцами начал распутывать узел. И тогда от иконы до него долетел тихий женский голос:

– Оставь эту собаку! Я присматриваю за ней по просьбе Флорентинки из Правека.

Время дома

Фундамент выкопали идеально квадратной формы. Его стороны отвечали четырем сторонам света.

Михал, Павел Божский и работники складывали стены сначала из камня – это был цоколь, – а потом из деревянного бруса.

Когда замкнули своды подвалов, начали говорить об этом месте «дом», но лишь когда построили крышу и увенчали символическим «цветком», он стал домом по-настоящему. Ведь дом начинается тогда, когда его стены замкнут в себе кусочек пространства. Именно это замкнутое пространство становится душой дома.

Строили его два года. «Цветок» на крыше водрузили летом тридцать шестого. Перед домом сфотографировались на память.

В доме было два полуподвала. Один из них, с двумя окнами, должен был служить летней кухней. В следующем было одно окно, и он предназначался для чулана, прачечной и хранения картошки. Был еще третий подвал, вообще без окон – здесь задумывался тайник, на всякий случай. Под этим третьим Михал велел выкопать еще один, четвертый, маленький и холодный – для хранения льда и бог знает для чего еще.

Первый этаж был высокий, на каменном цоколе. На этот этаж надо было подниматься по лестнице с деревянной балюстрадой. Входа – два. Один – со стороны дороги, его крыльцо вело сразу в большую прихожую, из которой потом можно было попасть в комнаты. Другой вход вел через сени в кухню. В кухне было большое окно, а у противоположной стены стояла печь из голубого кафеля, который Мися сама выбирала в Ташуве. Печь была отделана латунными оковками и крючками. В кухне было три двери: в самую большую комнату, под лестницу и в маленькую комнатку. Первый этаж представлял собой кольцо из комнат. Если открыть все двери, можно было ходить по кругу.

Из прихожей лестница вела на второй этаж, где следующие четыре комнаты ждали своей отделки.

Надо всем этим был еще один ярус – чердак. Туда можно было попасть по узкой деревянной лесенке. Чердак заворожил маленького Изыдора, потому что там были окна на все четыре стороны света.

Снаружи дом был обит досками, уложенными наподобие рыбьей чешуи. Это была идея Старого Божского. А еще Старый Божский положил крышу, такую же красивую, как крыша дворца. Перед домом росла сирень. Она росла тут, когда еще дома не было. А теперь отражалась в стеклах окон. Под сиренью поставили скамеечку. Там останавливались люди из Правека и восхищались домом. Никто в окрестности не построил такого красивого. Даже прискакал верхом Помещик Попельский и похлопал Павла Божского по плечу. Павел пригласил его на свадьбу.

В воскресенье Михал поехал за Ксендзом Настоятелем, чтобы освятить дом. Ксендз встал на пороге и огляделся с одобрением.

– Красивый дом построил ты дочери, – сказал он.

Михал пожал плечами.

Наконец начали сносить мебель. Большую ее часть сделал Старый Божский, но была и такая, которую привезли на телеге из Келец. Например, большие напольные часы, комнатный буфет и круглый дубовый стол с резными ножками.

У Миси глаза наполнялись грустью, когда она смотрела на пейзаж, окружающий дом. Плоская серая земля, покрытая сухой травой, какая растет на целине. Поэтому Михал накупил для Миси саженцев. И в течение одного дня устроил вокруг дома то, что должно было когда-то стать садом. Яблони, груши, сливы и грецкий орех. В самом центре этого сада он посадил коштелы – дерево, родящее плоды, которые искусили Еву.

Время Попугаихи

Стася Божская осталась с отцом одна, после того как мать умерла, сестры вышли замуж, а Павел женился на Мисе.

Тяжело жилось со Старым Божским. Он всегда был недоволен и раздражен. Бывало, приложит ее чем-нибудь тяжелым, если она замешкается с обедом. Стася шла тогда в смородину, садилась в кустах на корточки и плакала. Она старалась плакать тихо, чтобы не разозлить отца еще больше.

Когда Божский узнал от сына, что Михал Небеский купил землю под строительство дома для дочери, он не мог уснуть. Несколькими днями позже выгреб все свои сбережения и тоже купил участок – недалеко от Михалова.

Он решил построить там дом для Стаси. Долго размышлял над этим, сидя на крыше дворца. «Почему Небесский может поставить дом дочери, а я, Божский, не могу? – думал он. – Почему и я не могу построить дома?»

Наметил палкой квадрат на земле, а на следующий день начал копать фундамент. Помещик Попельский дал ему отпуск. Это был первый отпуск в жизни Божского. Потом Божский приносил со всей округи большие и маленькие камни и белые куски известняка, которые он ровно укладывал в выкопанных ямах. Это длилось месяц. К Божскому приходил Павел и стонал над ямами.

– Что папа делает? Откуда папа возьмет деньги? Пусть лучше папа не выставляет себя на посмешище и не строит у меня под носом какого-то курятника.

– У тебя в голове, что ли, помутилось? Я строю дом твоей сестре.

Павел знал, что не существует способа, чтобы убедить отца, и в конце концов привез ему на подводе доски.

Теперь дома росли почти параллельно. Один был большой и складный, с широкими окнами и просторными комнатами. Другой маленький, припертый к земле, сгорбленный, с крошечными оконцами. Один стоял на открытом пространстве, на фоне леса и Реки. Другой был втиснут в клин между Большаком и Вольской Дорогой, укрытый в смородине и дикой сирени.

Пока Старый Божский был занят строительством дома, Стасе жилось спокойнее. До полудня ей надо было накормить животных, а потом она принималась за приготовление обеда. Сначала шла на поле и из песчаной земли выкапывала картошку. Она мечтала, что, может быть, найдет клад под кустами: завернутые в тряпку драгоценности или банку с долларами. Потом, когда чистила мелкие картофелины, представляла себе, что она знахарка, а картофелины – это больные люди, которые к ней приходят, она же снимает с них болезни и очищает их тела от всякой гадости. Потом она бросала очищенную картошку в кипяток и представляла себе, что варит эликсир красоты, и, когда сама выпьет его, ее жизнь изменится раз и навсегда. Ее увидит на Большаке какой-нибудь врач или адвокат из Келец, осыплет подарками и полюбит, словно принцессу.

Поэтому приготовление обеда длилось так долго.

Воображать себе что-то – все равно что создавать. Это мостик, соединяющий мир идей и мир материи. Особенно если воображать часто и интенсивно. Образ тогда трансформируется в каплю материи и вливается в поток жизни. Правда, по дороге с ним иногда происходят какие-то изменения, искажения. Так или иначе, все человеческие мечты, если они достаточно сильны, исполняются. Но не всегда именно так, как этого ожидаешь.

Как-то раз, когда Стася выливала перед домом грязную воду, она увидела незнакомого мужчину. Все было в точности как в ее мечтах. Он подошел к ней и спросил про дорогу на Кельце, и она ответила. Через несколько часов он возвращался и снова встретил Стасю, на этот раз с коромыслом на плечах, помог ей, и они проговорили чуть дольше. Он, правда, был не врачом, не адвокатом, а почтовым служащим, который работал на прокладке телефонной линии из Келец в Ташув. Стасе он показался веселым и уверенным. Они договорились о прогулке в среду и о вечеринке в субботу. Было удивительно, что он понравился Старому Божскому. Приезжий носил фамилию Попуга.

С того дня жизнь Стаси потекла иначе. Стася расцвела. Она бывала в Ешкотлях и делала покупки у Шенбертов, и все видели, как Попуга возил ее на бричке. Осенью тридцать седьмого года Стася забеременела, и на Рождество они поженились. Так она стала Попугаихой. Скромный свадебный прием проходил в единственной комнате только что законченного дома. На другой день Старый Божский поставил поперек комнаты деревянную стену и таким образом разделил дом пополам.

Летом Стася родила сына. Телефонная линия оказалась уже далеко за границами Правека. Попуга объявлялся только по воскресеньям, бывал уставшим и придирчивым. Его раздражали нежности жены, он злился, что так долго надо ждать обеда. Потом он приезжал лишь в каждое второе воскресенье, а на Всех Святых не появился вовсе – сказал, что должен навестить могилы родителей. Стася ему верила.

Когда, ожидая его с рождественским ужином, она увидела свое отражение в стекле, которое ночь превратила в зеркало, то вдруг поняла: Попуга ушел навсегда.

Время Ангела Миси

Когда Мися родила первого ребенка, Ангел показал ей Иерусалим.

Мися лежала на кровати в спальне в белоснежной постели, окруженная запахами выдраенных щелочью полов, закрытая от солнца репсовыми занавесками в цветочек. Были врач из Ешкотлей, и медицинская сестра, и Геновефа, и Павел, который без конца стерилизовал инструменты, и Ангел, которого никто не мог видеть.

У Миси в голове все путалось. Она была измучена. Боли приходили внезапно, и она не могла с ними справиться. Она проваливалась в сон, в полусон, в грезы наяву. Ей чудилось, что она маленькая, как кофейное зернышко, и падает в воронку кофемолки, огромной, как дворец. Летит в черную пасть и оказывается в шестерне перемалывающей машины. Больно. Ее тело превращается в пыль.

Ангел видел мысли Миси и сочувствовал ее телу, хотя и не понимал, что такое боль. На минутку он забрал душу Миси в совершенно другое место. Он показал ей Иерусалим.

Мися увидела огромное пространство бледно-желтой пустыни, покрытое волнами, которые, казалось, двигались. В этом море песка, в приветливой низине, лежал город. Он был огорожен по кругу стенами, имеющими четверо врат. Первые врата – Молочные, вторые – Медовые, третьи – Винные, а четвертые – Оливковые. Из каждых врат вела дорога к центру. По первой гнали волов, по второй вели львов, по третьей несли соколов, а по четвертой шли люди. Мися оказалась в центре города, где на мощенном булыжником рынке стоял дом Спасителя. Она встала перед дверьми.

Кто-то постучал изнутри, и удивленная Мися спросила: «Кто там?» – «Это я», – отозвался голос. «Выйди», – сказала она в ответ. Тогда к ней вышел Иисус и прижал ее к груди. Мися почувствовала запах ткани, в которую он был облачен. Она уткнулась в льняную рубаху и почувствовала, как горячо любима. Ее любил Иисус и весь мир.

Но тут Ангел Миси, который непрерывно следил за всем происходящим, забрал ее из рук Иисуса и бросил обратно в родящее тело. Мися вздохнула и родила сына.

Время Колоски

В период первого осеннего полнолуния Колоска выкапывала коренья растений – мыльнянки, окопника, кориандра, цикория и алтея. Многие из них росли по берегам прудов в Правеке. Так что Колоска брала дочь, и обе они шли ночью через лес и деревню.

Однажды, проходя Жучиную Горку, они увидели сгорбленную женскую фигуру в окружении собак. Серебряный лунный свет выбелил им макушки голов.

Колоска направилась в сторону женщины, ведя за собой Руту. Они подошли к старушке. Собаки заворчали беспокойно.

– Флорентинка, – тихо проговорила Колоска.

Женщина повернула к ним лицо. Ее глаза были выцветшие, будто размытые. А лицо напоминало сморщенное яблоко. На худой спине лежала тонкая седая косичка.

Они сели на землю около старушки. И так же, как она, смотрели на большую, круглую и самодовольную физиономию луны.

– Она забрала у меня детей, одурманила мужика, а теперь вот и мне помутила рассудок, – пожаловалась Флорентинка.

Колоска тяжело вздохнула и посмотрела в лицо луны.

Одна из собак неожиданно завыла.

– У меня был сон, – произнесла Колоска. – Луна постучалась в мои окна и сказала: «У тебя нет матери, Колоска, а у твоей дочери нет бабки, ведь так?» – «Так», – ответила я. А она на это: «Есть в деревне хорошая одинокая женщина, которую я когда-то обидела, уже и не помню почему. У нее нет ни детей, ни внуков. Иди к ней и скажи, чтобы она меня простила. Я уже стара, и мой рассудок слаб». Так она сказала. И еще добавила: «Ты найдешь ее на Горке. Там она проклинает меня, когда раз в месяц я показываю миру свой полный лик». Тогда я спросила ее: «Зачем тебе надо, чтобы она тебя простила? На что тебе прощение какого-то человека?» А она мне ответила на это: «Потому что человеческие страдания бороздят темные морщины на моем лице. Когда-нибудь я погасну из-за человеческой боли». Так она мне сказала, вот я и пришла.

Флорентинка заглянула в самые глаза Колоски.

– Это правда?

– Правда. Чистая правда.

– Она хотела, чтобы я ее простила?

– Да.

– И чтобы ты стала моей дочкой, а вот она – внучкой?

– Так луна и сказала.

Флорентинка подняла лицо к небу, и в ее тусклых глазах что-то заблестело.

– Бабушка, как зовут эту большую собаку? – спросила маленькая Рута.

Флорентинка заморгала.

– Козел.

– Козел?

– Да. Погладь его.

Рута осторожно протянула руку и положила на голову пса.

– Это мой кузен. Он очень умный, – сказала Флорентинка, и Колоска увидела, как по ее морщинистым щекам текут слезы.

– Луна это всего лишь маска солнца. Солнце надевает ее, когда выходит ночью приглядеть за миром. У луны короткая память, она не помнит, что было месяц назад. Она все путает. Прости ее, Флорентинка.

Флорентинка глубоко вздохнула.

– Я прощаю ее. И она, и я, мы обе старые, зачем нам ссориться, – сказала она тихо. – Я прощаю тебя, старая дура! – крикнула она в небо.

Колоска рассмеялась, и смеялась все громче, так что разбуженные ото сна любезные собаки вскочили на ноги. Засмеялась и Флорентинка. Она встала и подняла раскрытые руки к небу.

– Я прощаю тебя, луна. Я прощаю тебе все то зло, что ты мне причинила! – закричала она сильным пронзительным голосом.

Вдруг ни с того ни с сего со стороны Черной поднялся ветерок и разметал седые пряди старушки. В одном из домов зажегся свет, и какой-то мужской голос закричал: