Сказания о недосказанном. Том II

… Складывала парус вчетверо и шумно, с грохотом вулкана, освобождала содержимое верхних дыхательных путей – лабиринтов, до самых нижних, до самого – самого так, что колыхались большие, очень безразмерные – ягодичные мышцы, помогая продувать весь дымоход…до, до, самого кобчика.

Складывала ещё раз в четыре слоя и, в кармашек сумки.

Церемония – ритуал повторялся после каждой очередной пустой тарелки – блюда.

Торжественно, как королева доставала из этой же сумочку – помаду. Рисовала яркой киноварью сердечко, на пухленьких красивых губах. Принимала позу Халифа на час. Руки на пояс, локти выше плеч, шея отсутствовала, орлиным взором, по столу, и, заараааботали челюсти. Вздрогнули блестящие жирные волосы на головке, седые, как у самой старшей Бабули – Ягули. Доела всё, что ещё можно было жевать.

… Люди едят для того, что бы жить, а она, здравствовала, – для того, что бы есть.

Потом они встали. Её спутник, видимо муж, был при ней. Они выглядели, очень уставшими. Багровые их лица, говорили, о том, что они, были под руководством идейным и титаническим трёхчасовым трудом. Сделали всё, что было в их силах.

… Они встали. Окинули глазом хозяев, поле битвы за целлюлит, заметили недопитую бутылку минералки. Не порядок… непоряяядок… два движение и, – горлышко в горлянке. Пару десятков полноценных – буль – буль. Всё. Полный порядок. Бутылка на столе. Пустая.

Он снова пытался стоять смирно, взял своего трогладита – проглотита и, зааасемепнили мелкими шажочками. На радость соседей, к выходу…

Снова музыка, снова танцы.

Никто не заметил, как вошла, вкатилась эта парочка – это те, целовальники…

Их место за столом пустовало. Значит они. Ими, а точнее, на них, целующихся, все таращились, смотрели и просто улыбались. Но что-то не складное было в необыкновенном танце. Ах, вот оно что. Нет, она не горбатенькая, нет. Она просто положила головку на его плечо…и… и, любовь горит в её, сияющих глазах, любящих. Он, эдаким, шариком, вращается вокруг её стройного стана, и думает, что все уже ужравши, а ему хочется, ой, каак, хочется сделать, сотворить такой крендель, вот такое красивое па. Его подруга – Каланча Жирафовна, старается. Она любит его, она уважает его, и вот теперь ещё больше научилась любить и уважать. Она героически прячет, маскирует свою схожесть с этим красавцем. Трижды пере пригнулась… Нет, это любовь.

Им хочется танцевать, и хорошо. Да и, пошли вы все… к своей маме. Или куда ещё подальше. Катаются они себе. В ритме вальса…

Они танцуют, они отдыхают, а может и больше, чем просто танцуют.

*

… Мы тоже выходили из своего гнезда – пещеры, танцевали и, думаю не хуже остальных. Это знали почти точно. Танцевали. Но потом всегда кто-то знающий долго рассказывал, как они в деревне танцевали под гармошку. Вальс, танго, польку, так интересно смотреть исполнение такого чуда. Краковяк, да ещё и вальсировали на обе стороны. А подыспань…с элементами бального танца.

… Вспомнили как в Москве, в М.Г.У., их, участников самодеятельности, наградили такой поездкой Вот это были танцы…

… Звучал не Штраус, но красота, а музыкантов и не видно. Деревня, не верти головой, вон они. Под самым потолком. На балкончике. Пилят на своих скрипках… Вульгарно. Он знает. Москвич. Как же москвич, а учился в Абрамцево? В Москве конкурс, а у нас всего четыре человека на место…И то было в комнате больше сорока, а после первого экзамена, осталось четыре…Пустые кровати… Страшно стало… А я остался, хотя по этой дурацкой математике схлопотал трояк. Но вручили документы. Шёл вне конкурса – рабочий стаж был и рисунок – вне конкурса. Но всё равно страшно. Пацанята после седьмого класса, но художку окончили, рисунок был тоже крепкий, а мне уже было двадцать. Старик, может потому пожалели, да и приехал издалека…

Да, так вот. Танцы…Зал огромный, колонны, паркет, музыка.

Музыка пошла, а все стоят. Страшно начинать. Все стоят и ждут.

И вот, пошёл. Где он только взялся…парень во фраке. Он плыл, как король на именинах. Мы совсем притихли. Тогда же телевизоры может и были, но мы не знали, не ведали, что даже ходить людей учат…

Прошёл через весь зал, наклонил голову, щёлкнул каблуками, она так же еле заметным движением головы, ответила ему. Тогда только он подал ей руку, взял её за локоть и, повёл, вот чудеса. Куда?

… А они, красавчики, вышли, нет, выплыли на средину зала… постояли, и, только, когда пошёл общий вальс, они сделали первое, па, конечно очень красиво.

Вышли так же ещё две пары.

… Эх!

Была – не была, пошли и мы. Конечно, как и эти, в ресторане, мы думали, что танцуем…

Конечно, они задавали тон. Мы старались.

Я танцевал нормально. С Галочкой тоже крутили вальс в обе стороны. Нам даже говорили, что нормально, не плохо, но те ребята чудо.

Мы с Галей, в училище, когда были танцы, восьмёрки крутили легко. В училище никто подобное не умел. Но Университет Московский мы, потом, вспоминали всегда.

В ресторане народ дозревал…

Казалось, музыка как то оживилась, или, нет, неет, без или. Ансамбль как – то ожил…

Вечер перешёл в ночь, зал гудел, шумел, торжествовал…

Но что – то изменилось. Шум был, но без гомона – шума. Какой – то тихий напряжённый.

Певица стояла на своём месте. Около неё маленькая группа.

Не танцевали…

Слушали.

Она пела.

*

Её песня

*

А она пела.

Почему не танцуют?

Стоят около эстрады-подиума. И, смотрят, туда. На неё, поющую.

И она пела. Это была уже другая песня.

Это уже была другая певичка.

Это была уже певица.

Её слушали. Она солировала. Пела.

Хрипотца в голосе, в её голосе – не мешала. Она работала.

Помеха – помощник, в голосе, в её песне, он теперь проявлялся светлячком, как акцент, какой-то грустиночки, какой – то надломленности.

Голос лился, проливался. Но грусть будоражила, задевала за все фибры души, которые водкой не зальёшь. Не залечишь. По пьяни этого не почувствуешь, не услышишь. От водки тупеешь.

Её глаза ушли куда-то глубоко, они там, их почти не видно, но они мерцают грустью, щемящей, глубокой…

Лицо, непонятно грустное – просветлённое…

Такое бывает редко.

То, вначале, была репетиция?

Распелась?

Нет.

Здесь что – то другое.

Больше.

Дальше.

Глубже.

Те, кто мог ещё к полуночи двигаться были здесь, около неё. Приутомлённые, – стояли там. Каждый в своей конуре – кабине.

Слушали. Стояли. Молчали.

Те, которые могли держать ещё своих красавиц, не отрывая глаз – смотрели туда. На неё, поющую.

Переводили взгляд на свою, избранницу и снова на певицу.

И, на…то, что было рядом.

Переоценивали. Себя. Её. Их.

Выпитое, съеденное,– душило, туманило, слепило.

Душа жива. Душа жила.

Теперь и толпа видела. Чувствовала разницу.

Душа. Толпа. Песня.

Повара, официанты – вся обслуга. Они слышали и слушали, слушали это почти каждый день. Все, до единого, стояли в проходах, у барной стойки, и, не дышали…

Её голос заполнял зал.

Потом ушёл в открытые окна.

Кипарисы. Сверчки. Цикады. Ночные птицы – затихли.

Слушают.

Слышат…

Сердца. Души людей.

Слушают.

Кто нанёс, кто проглотил обиду – слушают.

Все, кто устал за трудовую неделю и жизнь, тоже слушают.

… А может наша жизнь это Песня, а мы её не слушаем и не слышим.

И не хотим слушать и не умеем…

*

Муза спасёт мир. Песня растопит лёд в сердцах людей.

Музыка закроет, спрячет ржавчину злобы, растворит её.

Жизнь хороша. Она продолжается.

Здесь. Вот она.

Все стояли, слушали оглушающую тишину.

Кто – то робко захлопал в ладошки, на него шикнули. И, снова тихо – тихо.

И, в тишине, робкий блеющий голосок…скорее прошептал, пропел.

– Спойте ещё, хоть одну. Ну, пожалуйста, ну хоть немножко. Спойте…

Она повернулась к музыкантам.

Саксофон – титан, дал протяжную, но мягко, на дольче.

… И, она исполнила последнюю, песню, на бис.

Но уже никто ничего не слышал. Все и всё растворилось,

В этой песне…

Опомнились, вспомнили, когда уже её не было с нами.

Устроили, бурю, гром аплодисментов.

Она их уже не слышала.

Она ехала домой.

К детям.

Песня. Прости меня.

Девушка поющая, прости меня.

Все, кто поёт, простите глухих и ржавых, занудливых и чёрствых.

Валя, прости.

*

– Слушай теперь. Ты, лесной человек…

– Прости, Коля. Вырвалось.

Она всегда поёт так. Устаёт видимо на основной работе.

Не репетирует. Негде.

Тебе это понятно?

*

… Она училась в музыкальном училище. Вокал.

По колориту, как ты говоришь, напоминает Анну Герман,

только по настроению.

Почерк, как видишь, и голос у неё свой, не похож ни на кого другого…исполнителя. Поступила даже в консерваторию. Ты же знаешь, каково туда попасть.

Талант. Потому и получилось.

Два года, как два дня пролетело.

Вышла замуж. Родила. Разошлись.

Приехала домой. Сняла квартиру. Второй муж подарил сына.

Потом покинул и сына и её с дочерью.

Теперь одна. Двое детей. Старшая пятиклассница. Помогает маме воспитывать и ухаживать за младшим братиком.

Совсем не ходит. Колясочник. С трудом, большим трудом, справляются.

Слышишь, удары судьбы?!

Вот, дорогие мои. Тут запоёшь, и не так. Такая вот.

Её Песня.

Песня жизни.

Ласточки

В электричке ехали цыгане.

Целый час они шматовали колбасу, батон, руками, зубами. Чавкали, долго пили воду прямо из бутылки. Потом зубами отгрызли корку от мандарина, и… пошёл дух – аромат юга, по всему вагону. Громко разговаривали, смеялись. Мать одёргивала их, то на своём, то на русском наречии. Они замолкали. Потом девчёнка, с ямочками на щеках, сверкая перламутром белых зубов, снова хохотала, заразительно и весело.

Она знала, что ею любуются, говорила что-то своей подружке – сестричке и, снова смеялась, беззаботно, так как могут смеяться только счастливые дети.

Взяла корочку от мандаринки. Тонкими, длинными, музыкальными пальцами, согнула её – выступила маслянистая душистая жидкость и стала неумело натирать ею щёки.

Тут уж смеялись и улыбались все, кто был рядом и мог видеть.

Снова появились ямочки на щеках, сверкнули лукавые, чёрные, огромные глаза – ресницы веером.

– Вот, думает мандаринка красивая, и она будет такая, как мандаринка, вот и трёт, дурочка – выпалила её подружка, а может и сестричка.

– У тебя зеркало есть?

– Есть. Дома.

– Вот приедешь, посмотри какое у тебя лицо.

– Что плохое, да?

– Нет, хорошее.

– А вы видите, вот около носа – веснушки?

– Где?

– Вот около носа, их хорошо видно.

– Ты знаешь, мой отец сибиряк, русский. Так вот у него в молодости были веснушки. Они ведь появляются только весной, а осенью исчезают, как птицы – ласточки. Они в дальние тёплые страны улетают.

Так вот, моя мама рассказывала, что любила отца и за эти веснушки – ластовочки, мама так их называла…

– У тебя, когда они появляются? Весной?

– Нет, это конопушки.

– Это ласточки и они тебе ничуть не мешают. Даже наоборот.

– Даа…

– Она взяла платок и начала тереть лицо. То ли хотела стереть сок, а может отполировать свои конопушки, что бы они сверкали ещё радостнее, таинственнее, в лучах весеннего солнца.

Свершалось великое таинство природы …

Девочка

Превращалась.

Воплотилась в девушку.

… А дома, в деревушке, где они жили, свершилось ещё одно чудо природы.

– Преображение.

Уже летала, порхала в цветущем саду бывшая…куколка, – гусеница, – бабочка.

… Она сияла перламутром крылышек, таким же таинственными, сверкающими, как конопушки – ласточки на лице этой красавицы.

Сияла, как сказочная колибри, разнося свет, сияние радости и любви всему живому на Земле.

Вижу

Его строили как дворец. Старались сделать санаторий.

Получилась усыпальница, для доживающих свой век.

Сами жильцы этого обиталища, считали, что это дом инвалидов, дом для инвалидов, – и, для превращения в инвалидов.

Сначала пытались восстанавливать здоровье бывшим военным, оставившим где-то там, далеко от своего дома и страны, самое дорогое: здоровье, молодость, веру. После горячих, очень горячих точек – безрукие, безногие, слепые. Они никому теперь не нужны. Им, здесь было трудно. Очень трудно. Все почти одинаково выброшенные из жизни. Обречённые на неизвестность и муки.

Обслуги: врачам, нянечкам, просто рабочим было трудно.

Потихонечку, незаметно, их развезли, по другим городам и подобным заведениям.

Потом этот дом – неудавшийся санаторий, долго перестраивали для спортсменов.

Фабрика здоровья не получилась. Комиссия не утвердила. Не вышло. Место гиблое.

Им, пожилым уже всё равно, где они…и не видят, что за оградой, каменным забором, гора, чуть дальше скалы, слева, горная бурная речка, огромная поляна, на которой построили этот огромный дом – дворец. Их не радовали ровные дорожки, цветники, красивый мостик через горную речку.

А жизни нет – старики и старушки болели – к этому уже все привыкли. Но, когда начали болеть все сотрудники, – задумались. А военные врачи эксперты – поняли: вот он санаторий – крематорий, медленного, верного действия, без дыма и огня. Но фабрика нездоровья уже работала.

… Там, работал художник, настенная роспись, вестибюля. Хоть как то сделать тепло пришлым, они ещё ждут и надеются…

Однажды к художнику приехали его друзья – коллеги – хотели посмотреть работу, которая уже почти была закончена, осталось, совсем немного завершить скалы и речку, сделать ярче, выразительнее.

Но как только перешли мостик, – занервничали, замахали странно руками, и чуть не развернули свои стопы, обратно.

Они знали толк в биоэнергетике, достали рамки, потёрли, зарядили ладони, и, и, признали, приговорили – диагноз…– патогенная зона. Дребезжит всё, упреждает, – здесь долго находиться нельзя.

Нехотя пошли, посмотрели внутри здания. Всё подтвердилось и повторилось – отрицательная энергия – всё буквально дымит…

Роспись, признали хорошей и быстро ушли. Поселились на даче Союза художников, недалеко от этого места, занялись своим любимым, – рисовали, писали этюды.

И, всегда, при удобном случае, как только можно было, расспрашивали у стариков, этой деревушки. Проникали в то, что и как здесь было в те далёкие, и не совсем далёкие времена.

Ясно стало через несколько дней.

Да. Место это страшное.

Там был овраг.

За зданием, скала. Там был тир.

Страшный тир…

Приводили и привозили машинами, во время войны пленных, гражданских, ставили на краю оврага, а там стена – скала, и расстреливали. Когда овраг заполнили телами, заровняли, затрамбовали танками, бульдозерами…

Наши, когда пришли, землёй засыпали, этот страшный овраг. Отметку, даже крест не поставили…

… Заросло.

Травой.

Кустарником.

Забытьём…

Строители недолго думали, а, может, и совсем не хотели шевелить мозгами, шевелили и терзали останки… – рыли котлован, грунт в машины и на свалку, в другой овраг. Вон таам, за деревней, там и кости и черепа. Никому не было дела.

Вот тебе и патогенная зона.

Одно крыло так и пустует, народу всегда там мало. Никто не желает находиться, даже постояльцы. Ночью в пустом, опечатанном крыле, шаги часто слышны и стоны. Туда видавшие виды нянечки, по одному не ходят, всегда с кем – ни будь и только днём.

… Художник за последнее десятилетие трудился, и в санаториях, и в турбазах, керамическом заводе,– насмотрелся. Наелся всего, но такого, как здесь…было впервые. Он, когда жил в России, работал, сотрудничал в областной газете, и потому, когда к нему в вестибюль, стали приходить и беседовать хозяева он уже не смог слушать просто так, стал записывать, но так, чтобы не видели. А постояльцы всегда приходили, беседовали между собой часто и его принимали как слушателя и собеседника.

Все, жившие пока, и обслуга болезненно воспринимали его записи. Приходилось это делать незаметно.

И вот дословно эти беседы.

Радости, воспоминания, исповеди и надежды.

*

… – Я не могу слушать и слышать о нём. Да, это Жора, что – то с руками. Говорят, был вор. А руки кто – то ему повредил, ладоней нет – заработал. Ух, и вредный. Утро, как только шесть часов, он в мусорном ящике роется. Что там искать, а он ищет. Ещё темно, а он уже там. Что нужно, нас ведь тут кормят. Он ещё и пенсию получает. Вот такой этот Жора.

– А ту бабусю уже похоронили, в два часа ночи уже умерла. Сегодня же и похоронили. А что её держать,– не дома живём. Нас всех туда скоро отвезут. А что ждать. Что с нас толку? Сказали бы, иди сейчас, я бы пошла. Хай закопают. Небо только коптим, да и всё тут. Опустились. Фу ты. Я бы таких, нытиков живьём закапывала, что бы не коптили небо. Вон, учительница, интеллигентка, еле ходит, а зубы три раза полоскает, чистит. Аккуратная, а еле ходит. Вот такие пусть живут. Она на прогулку ходит и в мороз, и в дождь. Пусть живут такие.

– Крикуха, еле ходит с двумя палками, в столовой ставит их к стулу, и, пошла в кухню. Сама себе и добавку приносит. Пообедала, сидит в фойе. А то ещё якась баба достала в буфете сала. Засолила его. Да, сало, восемьсот рублей за кило, ну и что, что ей мало?

– А я бы поела сала. Помолчала. Да я бы поела сало с часнычком. Помолчала. Я бы поела сало. Поела бы…

– Да. Помолчала минут десять потом сама себе, на всё фойе. Нужна эта картина на всю стену. Сколько грош. Да. Сколько грош зря.

– Так это же вас воспитывать, хорошее в душе, надо это не надо…

А что же вы не спите на соломе?

– Простыни вам подавай, телевидение, кино.

– Это воспитывает, да, воспитывает, а картина неее.

– Вот забирают бабулю с парализованной речью. Воет, всхлипывает, не хочет домой, что – то пытается выговорить, волнуется, не может и слово сказать. Лай собачий какой то.

– Подруженьки мои, только и поняли няньки. Не плачьте, дома среди родных вам лучше будет.

– Нее. Там есть нечего. Переводит её речь нянька. А вы ещё ругаетесь, плохо вас кормят. А вам и масло перепадает и мясо, и куры и рыба, и пончики с фаршем.

… – Вот! Вот разбирает деда. Бабулю только вынесли, а он поёт. Он же глухой, поёт по памяти, а то и не сообразит, что орёт на три этажа. Со второго холла слышно, его…

– Ой ты Галю, Галя молодая… Потом подхватил женский голос звучно, по делу. Тянул моложавый голос. И, мороз мороз, и ещё украинские на два голоса песни. А крикуха…только вынесли из палаты ещё лежит в холодильнике, а он орёт, а он поёт. Да дурак, фу ты. А она ещё в холодильнике.

– А ты чего без перчаток? Холодно. Есть одна, только я и грею то одну ручку, то другую.

– А у меня две, хочешь дам погреться, а я одну, потом другую. Не надо я привыкла.

Бабка стучит палкой. Прибыла с Украины. Ой, як по душе шкрябае. Ой, дывы теперь шкрябае, то стучала, а теперь шкрябае, як по нервам. Дуура старая, нашла тык в полу и, тук тук, дзинь дзинь, два раза. Ось ще краще дура, что то новое. Дзинь тук, шкряб. И так бесконечно шкрябае. Завтрак, може не прийдёт в фате. Так скажить цей дури, шо ей кажуть, вона глуха.

… Его поступь не спутаешь: сначала, топ, потом дзинь, шаркающее. И снова топ, топ, дзинь. Подходит ближе. Всё просто. Ботинок долбит подковой, чтоб дольше служил каблук, подковка оторвалась, держится на одном гвозде, когда он подтягивает парализованную ногу, она и звенит колокольчиком.

– Ну что, малюем?!!

– Да. Вот скоро закончу, поеду домой.

– Молодец. Хорошо. Нравится всем, только очень бледно. Почему?

– А ты смотри в окно.

– Посмотри, какие окна большие. Видишь?

– Ну и что?

– Смотри, красота, какая. Видишь, какие горы, лес, скалы. Красиво?

– Можешь лучше природы сделать роспись настенную?

– Нет. Я и не стараюсь. Нельзя соперничать с природой, а тем более спорить…

– Она лучше. И меняется – утро, вечер, зима, весна, лето. А у меня одна пора.

– Вот и не яркое, чтоб не надоело, смотреть на неё. Смотри в окно, а теперь на стенку.

Он повернул лицо ко мне. Один глаз пустой, и… одна, только глазница, второй глаз – сросшиеся вертикально – ресницы, и зрачёк еле-еле виден.

Подошёл ко мне поближе, посмотрел на меня вертикальными ресницами, постоял.

– Тебя как зовут?

– Николай.

– А меня Жора. И снова по цементному полу… – дзинь, дзинь, топ шлёп, стук, и шарканье. Дзинь, шлёп, стук…

… Шаги, шаги, но уже тихие, вкрадчивые, виноватые. Такое бывает.

– Медленно рисуешь. Это хорошо!

– Я слышал, ты скоро уедешь, домой, …а мы, вот. Здесь ночь, день, ночь. Нет праздников, нового года, майских, день – ночь. День, нет, ночь, ночь, ночь…

– Ты вот хорошо стенку покрасил, такая картина, жаль, раму золотую надо, лучше будет.

– Я сюда хожу каждый день, когда нет никого, как к сыну…

– Сын тоже хотел художником стать…

– Я был против. Запретил.

– Долго и давно это было.– Он потом сказал…

– Казнил меня.

– Отец, зачем ты закрыл мне глаза?!

– И он стал пить. Утром бутылку. Вечером бутылку, да и днём тоже… Я его ругал. Сильно ругал.

– А он…

– Будешь ругать, нажму кнопку…и, всё взорву…

… Он работал электриком. Смог бы и такое вытворить… Пил, много пил. Так и умер от водки. Сгорел, как говорили соседи про таких.

– Хотел стать художником.

– Я теперь прихожу, смотрю на тебя, разговариваю, не с тобой…

– С ним разговариваю. Плачу…

– Слепну…

– Наверное, от слёз.

– Бог наказал, слепотой. За сына.

– Слепну.

– Это страшно.

– Безысходно.

– Чернота.

– Тёмная. Неет, чёрная ночь в душе и наяву.

– Явь.

– Её нет.

– Свет, которого теперь уже нет и не будет.

* *

… Она, сидела одна.

Бодрая, весёлая.

Потом.

Громким, сочным, молодым голосом запела:

– Ой, никуда не поедууу,

Ой, никуда не пойдуу,

И родного уголочка

Никогда не найду.

*

А потом снова.

Ой, никто не приедить,

Ой, никто не прийдёть,

Лишь один соловейко,

На могилке споёть…

– Ну что же, вы? Чего не поёте. Давайте, девки? Что это молчите?!

– Да, уж очень весёлую ты затянула песню.

– Здесь летом такая жара, что и воробьи сидят и не чирикают. Это Крым. Соловьи уходят туда, в каньон.

Ну а ты чего не поёшь?!

– Да она уже и говорить не умеет, а ты ей петь.

– А вон та, видишь? Пень – пнём, тоже молчит, молчит уже больше года…

Идёт молодая – крендель, медсестра.

– Это кто тут распелся? Кто поёт?!!!

Робкое, еле слышно…

– А что нельзя?

– Нет.

– Нельзя ругаться! А петь можно! Молодцы девочки. Помолодеете от песни.

– Мне ещё так мама говорила.

– Пойте милые, пойте!

Подходит, садится на лавку, старичёк – боровичёк, штаны в руках.

Голос, ну голос, как боевая тревога, уходящей нянечки…

– Кто? Кто насрал под лестницей?!!!

– Мать, вашу! Кто?

– Ой! Ой, матушки светы. Грех то какой, не удержалось, миленькая.

– Я счас, милая уберу. Уберу, уберу.

– Хрен ты уберёшь! Ноги то не гнутся. Иди, сама уберу.

– Иди уж. Да не забудь помыться. Девки, напомните ему.

– Бывает. Ну что тут поделаешь?

– Разболтались. Дома невестки, внуки, а тут ррразболтались.

Притихли. Закрыли глаза.

Задремали.

Подходит новый зритель.

– Не стучи палкой. Не стучи!

– Чёоо?

– Не стучи палкой!

– А чеегооо!

– Ему, вредно! Он рисует. Он рисует на стене. Он думает, ему вредно!

– Он не так красит!

– Да не лезьте, он сам знает чёё нада!

– Плохо видно. Ничего не видно, как в тумане.

– Не лезь. Ты слепая.

– Нет, я не слепая, я хорошо вижу. Вон дверь. Вон там окно. Вон нянечка. Столб…

– Нет, он, это он рисует, а не столб. А ты, стоолб.

– Я хорошо вижу. Молодец. Садись, посиди.

– Нет. Не рождена я для любви. Нет. Меня никто не любит, да и не любил никогда. Никогда, никто не любил.

– Нянечка и то орёт на меня всегда. Мне семьдесят лет, а любви не было. И не было никогда. Трудно без любви. Нет, не для любви я была рождена.

… Дверь комнаты-палаты открыта настежь.

– Да не трогайте! Пусть сами умирают.

– Не трогайте!

– Не кричи!

– Не ори так громко.

– Всё там само получится.

– Не возможно так жить!

– Научите.

– Научитеее… Научите черти как жить!

– Ночью у нас не спят. Ночью жрут и ждут доктора.

– Та вон хохочет. А воон, подальше…уже готова…

– Доктор сам знает что делает.

– Доктор, ну сделайте что-нибудь. Я ему говорила, просила, сделайте хоть что-нибудь.