Сказания о недосказанном. Том II

– Даа. Было и такое.

Шли за Гудермесом. Там есть места, пустыни, и волки, преследовали нас, будки крыты кожей, шкуры от коров, а они воняют. А и волки окружают и воют. Воют. Ох, и страшно было.

Стадо, как мишень была, для самолётов, и бомбили, и стреляли и доставалось нам от этих бомбёжек.

Проходили где то в горах Кавказа, команда спасателей бурёнок была очень, очень маленькой. Это ещё труднее, чем линия фронта, говорил и утешал нас демобилизованный руководитель. Объяснял, что там, на передовой страшно, но были окопы, видели врага, где он, а тут. Голая степь, ни куста, ни дерева, и окопов, конечно не было. И, он, умница, как только пролетала рама, знал, что будут бомбить, и команда…– все врассыпную, разгоняли скот подальше в разные стороны и сами подальше от своих бурёночек. Тогда хоть бомбы не летели, а только с пулемётов, где было больше людей. Страшно. Жутко. Жестоко.

И вот. Идут наши телеги со стадами, тишина. Кавказ уже не бомбили и так медленно шли, что пацанята бегали рядышком или ходили до ветру. Вдруг, их начали обгонять, хоть и медленно горные люди на верблюдах. Ну, прошли они. Наш, главный уже был на фронте, который по ранению демобилизованный. Проехал на лошади и дал команду всем собраться, его предупредили, что горные люди очень опасные. Воруют всё что можно и нельзя. И вдруг недосчитали, детей. Потом оказалось, Колька пропал.

Наш был вооружён. Остановили кочевников. Оказалось, я сидел уже в корзине, с семьёй этих разбойников. И, только автоматная очередь, в воздух, нашего главного, убедила их вернуть нашего пацана, меня, которого они выдавали за своего. А я помню, мне понравилось на верблюде. Мягко, качает как в люльке, до войны, когда мы были маленькими.

… Вот такой, сынок, мой сказ про Кавказ.

Но.

Не для него, не обеспокоил, не предупредил, не упредил…поеду и всё тут.

И.

… Они с женой и двумя маленькими красавицами дочерьми, умотали, ладно бы на месяц, в отпуск, как было у нас, в молодые годы, а то на четыре дня…

И я решил его тогда, ещё, попробовать, усмирить своими страшилками…

Да нет, это были не страшилки, а этюд с натуры.

Расскажу, как штурмовал Гуниб…

Потом, в другой раз.

А сейчас, про охоту кавказскую.

Охота

Было и такое.

Было.

Стреляли в меня.

Но это чуть позже.

… Уже шло к тридцати годкам.

Ну, сынок, вспомни, по истории учили, тоже на Кавказе, правда и при царе батюшке, всех неугодных шалунов, туда, на Кавказ. Там всегда стреляют, и молчёк – другим шалунишкам урок.

… Жил я тогда в Орле. Техника у меня, была на грани фантастики. Мотороллер Вятка. А меня тянуло на Кавказ.

– И, вот эта Рица,

Такое и во сне не приснится,

Тебя местные пугали,

Что мы не туда попали.

Что ты на своей Тойоот – пустой живот –

Денежки собирал, для неё, мать её,

Увидишь такую красу – страшную, горную, трассу.

А я на этом горбатом унитазе поднялся, вот фото, сохранилось. Чудом. Столько лет. И, смотри, моё чудо техника. Видишь?

*

Поместить в книге фото, Д. Ущелье и я с мотороллером.

*

Начинали путь свой вместе с друзьями товарищами. Они скульпторы, жили тогда в столице. Валентин Чухаркин, тогда выполнял заказ для сталепрокатного завода, для Орла делал скульптурную композицию сталепрокатчикам, а его земляк Слава Клыков уже творил памятник Жукову. Стоит теперь на Манежной площади, рядом Кремль.

Они, уставшие от трудов почти ратных. Потом, моя драгоценная тёща, рассказывала, что с Клыковыми родня. Жили в Мармыжах, рядом. Кумовья, потом Славик подарил книгу, моей тёще, история создания памятника Жукову. А в Институте, где они со Славиком покоряли вершины мастерства у самого Конёнкова. Встреча была с Фурцевой – министр образования, и когда она спросила, откуда такие шустрые таланты, ребята, в институте, они ответили, а мы с Мармыжей. Смеху было, и Фурцева и Конёнков смеялись от души. Такой деревушки глухой не знали они и не ведали, а тут такие дипломные работы, монументы, даже в эскизах таких маленьких, ещё в пластилине, удивляли.

И вот они…

… На москвиче рванули в Крым. Москвич, конечно не Вятка, но Орёл мы покинули вместе. Они быстро ушли вперёд, а я на своём унитазе, как звали мой агрегуй, в туристическом клубе Глобус в Орле. Смеху было, когда ребята согласились вроде бы вместе, но когда мы через несколько сотен километров встретились на бензозаправке, все были, конечно, рады.

Прибыли в Севастополь, отдохнули, и я рванул на Кавказ. И вот озеро Рица. Работник Г.А. И. предупредил не пытаться на тааакоом чуде, по такииим горам. Послушал. Не услышал. Поехал. Через три четыре поворота виража мой красавец заглох. Воздуху, видите ли, ему мало, так говорили соглядатаи Кавказа, безнадёжно махали руками. Советовали ехать домой, купить Урал, или немецкий трофейный мотоцикл. Говорили, что Цундап его величали, а не Вятка… Это понадёжнее, убеждали они.

Ох, и повозился тогда я со своим,– продувал жиклёр, промыл насос и карбюратор. Но он не пытался даже схватить, хоть разок, молчал как рыба. Тогда я припомнил словесность для такого случая. Покрыл его несколько раз отборной словесностью, очень схожей по настроению, когда музыканты посылают своего оппонента в СИ бемоль. Толку никакого. Молчит, стервец, мотор. Тогда я пнул его ногой и бросил, столкнул в кювет. Он кувыркнулся, как пьный мужик после третьего стакана самограя. Поплевал в его сторону, где он валялся на боку, как неприкаянный. Походил, погоревал сам себе, что не тот транспорт. Подошёл, поднял, поставил на подножку, трижды двинул ногой заводилку, и, он, красавец, ожил. Но когда валялся в кювете, я боялся, что бензин вытечет в сырую в том месте землю. Ничего. Заработал движок. Прибыл на красивый поворот, ребята сфотографировали меня у огромной скалы, красивое место. Подарили снимки, денег не взяли и вот этот снимок у меня в руках. Лодка, вода, в лодке медведь, живой, правда пацан, медвежонок, чучело лисы и орёл, привязанный за ногу. Чудо снимок. Добрался, наконец. Вот снимок, смотри. И мотороллер, загруженный как верблюд. Где только я мог там примоститься, да ещё и сидеть.

Как я спускался, это было уже не так интересно, но сыну своему ещё рассказал одну историю, таам же было. На этом маршруте. Рассказал для науки, ведай и соображай, куды прёсси, дурашёк, как говорил мой тесть.

В институте, у нас на факультете, талантливая, пожилая Галина Ивановна, преподавала скульптуру. Часто была участником на всех выставках и городских и в Москве. Мне и Валентину она любезно разрешала работать с натурой, когда к выставке, очередной готовила работу. Лепили тогда, пожилого военного. И, как то устали, пили чай, она рассказала о своём путешествии по Кавказу. И это самое озеро Рица.

… – Вы же, Коля, знаете моего мужа, Семён Кириллович. Длинный, как складная лестница, до второго этажа. Худой как, будто его забыли покормить вот уже три недели, неет, три месяца и три года…С юмором она дружила, поведала какой он талантливый юрист, как он хорошо водит машину. Но единственное было неудобство этой черепашки – он с трудом мог её оседлать, – приходилось сгибаться, как он сам говорил и хохотал, сгибаться в три погибели, что бы хоть как -нибудь, устроить свой сухой зад на сидение этого агрегуя, как он сам дразнил этого Москвича, пережиток бурного строительства Советского автомобилестроения. Это был даже не горбатый Запорожец, – это чудо Москвич, гордость Страны Советов тех времён… был Москвич…401, с… фанерными, дверцами и тряпочной крышей. И, когда он почти сидел внутрях, этого чуда, крыша напоминала, цыганский шатёр того времени, со сферическим потолком. И, вот мы на этом шедевре, наших дизайнеров- конструкторов, рванули на Кавказ. Не очень долго, и не очень коротко мы остановились около развилки, где было обозначено, что совсем недалеко это самое озеро. Мимо проходили зевки, и просто отдыхающие, пальцами не вертели на своих головах, но улыбались ласково, явно выражая соболезнование. Потом оказалось и.

И, не зря.

… Мы сначала пешком прошли два поворота, вернулись, Семён Кириллович сыграл роль складного ножика, втиснул себя – раскладную лестницу, и заскрипели пружинки. Голова его, как всегда изобразила крышу палатки с овальным потолком, ну не дать не взять- купол Крымской астрофизической обсерватории… дал газу и, мы рванули со скоростью, ослика… рррвануулиии, в небытие…

… Три поворота виража я считала, помню хорошо. Потом. Ох, и потом. Этого лучше бы не было. Мы услышали вой сирены. Не помню точно, но когда я открыла глаза, увидела, что мы плаваем. Озеро глубокое, а мы, только ноги в воде. И. И. Тишина. Вой сирен затих. Мы попытались выйти из своего домика с тряпочной крышей. Вышли. Вода, правда, не по коленкам плескалась. А люди там, далеко на дороге вверху, кричали что-то на своём родном языке. Потом. Потом. А вот что потом…Но говорили мы шёпотом…

– Не сразу, мы поняли, что кувыркнулись, сделали два, нет две, мёртвых петли, в воздухе и, приводнились на заболоченный участок, ниже, дорожного полотна, на много, много метров. Потом благодарили Бога и своих Ангелов Хранителей, за чудо. Да. Ещё. Один грузин снимал на кинокамеру. Где мы и решили… посчитали, два оборота. Это было, конечно позже. А сейчас… не мёртвой петли. Просто два правых колеса решили пролететь по воздуху, чистому, Кавказскому. Но это было чуть позже. Потом. После того.

– Больше повезло ему, Семёну Кирилловичу.….

– Приземлись мы, нет, скорее приводнились быы, но, не на, на крышу…дома моего, тогда бы этого приводнения хватило, ему, моему кормильцу мужу, в лучшем случае гонять на коляске, в доме инвалидов, до самого судного дня, тем более такую спец коляску не смогли бы сотворить даже военные конструкторы, о которых говорили, что лучшие умы нашего государства работают на крепость страны, вооружении, на защиту нашей Родины. А он, мой муж, стоит в этом спасительном болотце, чешет затылок и декламирует, как приговор на своей, конечно любимой работе.

– Галя, ты уже думаешь как бы нам поудобнее и побыстрее отсюда взять курс на Орёл. Тем более, всё исправно, даже дефицитные подфарники не разбились. Стоим уверенно на четырёх колёсах…

И он уже хотел поцеловать место приводнения. Так целуют землю моряки, возвращаясь с небольшого, кругосветного похода по семи морям и океанам. Но, понял, что его не поймут аборигены этого сказочного края. И, просто под аплодисменты этого приветливого народа спел, но фальцетом, хотя совсем недавно у него был баритон, почти бас.

– Не пройдёт и пол года, как я возвращусь, чтоб опять, чтоб опять улететь на пол…дня, неет, только не в это болото.

Так он думал, что мы плавать будем под его аккомпонимет, а Володя, Высоцкий, умер бы от смеха от такой интертрепации его, тогда любимых песен, которые звучали у всех туристических костров, нашей большой страны.

Извлечение из вод болотных было немного медленнее, чем приводнение, с пришлёпом. Всё было просто. Никто не желал спускаться в эту почти клоаку, да и лестниц таких не было. По приказу с небес – оттуда сверху шли приказы. Вот стенография процедуры или скорее извлечение из адового болотца рабов Божиих Галины и Семёна.

Дословно.

… – Закрепите четыре стропы. Садитесь в авто. Плотно захлопните двери. Опустите стёкла. Молитесь. Нна колени! Не шевелиться. Не разговаривать, а то будете с прабабушкой беседовать таам, далеко, туда даже трамваи не ходят. Потом бурные аплодисменты. Они, правда, удивились, что мы ещё и умудрялись во время всей этой процедуры, бегства из ада, смотреть по сторонам, будто мы прощались с белым светом. Вся эта процедура вхождение в райские ворота заняла ровно 8 часов 88 минут. Так сказал нам главный Ангел Спасатель, с бородой затерявшегося в горах горца, который уже и забыл где его дом с большим грецким орехом.

Потом ещё все долго вспоминали горцев, которые их хотели угробить своим тонким южным юмором,… они спустили на верёвках лукошко с чачей, и, почти на русском наречии объяснили, что легче будет входить во врата рая, не так страшно. Это не метро с эскалатором, даже таким глубоким, как в Питере. А потом, ох и юмористы. Спустили верёвку с узлами, что бы мы по одному поднимались самообслуживанием, солдатским, почти, М.Ч.С. А потом спустили шторм трап, верёвочный. Но после беседы 88 минутной, решили, что складная двухметровая лестница,– Семён Кириллович, осечка, а матушка, круглая как колобок, и вес на двоих хватит, поняли пустую свою беседу с русским речевым сопровождением щекочущих душу и тело по самые пятки, словес, понятным на всех языках…

… Галина Ивановна уже не смогла дальше рассказывать как их, всё- таки краном, подняли сидевших в машине, и не совсем теперь мягкую,– вторую посадку с трудом завершили. Но приводнение было немного помягче, – рессора нашего неглубоководного агрегуя всё таки не выдержала. А они потом восседавшие, долго натирали позвоночники какой то смягчающей мазью, но это было уже позже, когда тихо мирно двигались в сторону своего города Орла…

… В скульптурной мастерской, затаив дыхание, потом аплодировали своему учителю, Учителю, с большой буквы.

– Отдохнули. За работу. Сказала она, как всегда мягко, но чётко и мы снова взялись за глину ваять бюст, защитника Родины, который хитро, умно, улыбался.

Ну, ладно сынок. Слушать такого рассказчика это хорошо, но она, Галина, потом поведала, что пока они ползли, ой, нееет, ну двигались до дому до хаты, не заметили, что те волосы, которые у мужа были почти все в отпуске, бессрочном, кто то измазал белилами, да и у неё после принятия ванны, оказалось, побелели, правда только с той стороны, которая была у раскрытого окна. Научно не смогли докопаться о причине. Только он, как юрист, пропел,– оотдохнуулиии…

***

Это история другая. Расскажу тебе. Чтоб не рвался так рьяно, на Кавказ, в следующий раз.

… В меня палили с двустволки, нет, точнее, с трёх стволов…. И, вот видишь. Живу. Уцелел. Ангелам моим спасибо.

Зайчик

Всю зиму зайчик бегал по пригоркам, грыз кору, верхушки низких веток, а когда совсем было голодно – бежал в деревню. Выскакивал из соснячка, и, оглядевшись, бежал к домику на отшибе, к стогу сена. Ещё издали он чуял его аромат, вспоминал лето, забирался в копну, отогревался в душистом сене, перебирая травинки, цветы ромашек, клевера, хрустел сухими горьковатыми стеблями полыни. И весь, от кончиков ушей и до хвостика, впитывал этот запах, запах лета, солнышка, цветов.

Зима эта была лёгкой – снегу мало, следы плохо печатались и потому он совсем не боялся охотников, собак, лис. И сухой травы много было, но лето…

Ах. Лето!

Он часто, часто чувствовал его. Особенно сейчас, когда дул и выл ветер. Берёзы гнулись, веточки сухими листьями трепетали, а он забрался в сено, и, дремал, но скорее жил этим прошедшим летом.

Особенно помнил весну.

Тёплые пригорки, половодье, и первые зелёные листочки. Потом клочьями полетела шерсть – быть теперь тёплым дням – травке, цветам. Он облюбовал себе лесочек. Присмотрел место для норы, и стал рыть. Лес здесь тянулся вдоль реки, рядом поле и совсем близко домики. Домов много.

Жил там один только сторож. Это был дремавший до лета – пионерский лагерь.

Почему то заяц больше всего боялся дальних лесов? Зимой, когда он уходил по замёрзшей реке в дальний лес, слышны были и выстрелы и лай собак, потом старался там больше не появляться. Когда устраивал себе гнездо – люди часто досаждали. Но не выстрелов, ни травли со свистом и собаками, не слышал. Значит можно, так и привык жить рядом с людьми. У гнезда под ёлочкой, устроил себе лёжку. Вечером, возвращался. Сначала прятался под кустом – ему было видно всё, а его даже хитрая лиса не заметит. Посидит, подремлет до темноты, потом прыгнет в норку. Там сухо и тепло, а на травке уже роса. Земля до утра дневное тепло хранит. И ещё зайчику хорошо – слышны шаги, земля гудит. Тогда зайчик поднимает уши, и водит ими, прислушивается, потом подпрыгивает вверх и даёт стрекача.

Дни стали совсем тёплыми. Наступила пора сенокоса. Давно ушла зайчиха с зайчатами, а он оставался в своей норке.

Лето. Лес стал шумным. Ходили группками ребятишки. Домики, пустовавшие весь год, вдруг загудели, зашумели от голосов ребятни. Они шныряли по лесу хуже, чем лисы, швырялись палками, свистели. Зайчишка целыми днями отсиживался у реки, в поле – ультрамариновом поле, от васильков. Однажды его угораздило даже в ручей и, долго – долго сидел, дрожал, грелся на солнышке.

Как то утром он услышал рёв машин, топот, и от страха задал такой кросс, что пришёл в себя только у реки.

Вечером вернулся к своей лёжке. Рядом увидел целый палаточный городок и людей. Ночью они жгли костёр, пели песни, утром снова рычали машины – прибыла целая группа ребят.

Зайчик уже привык к кострам, шуму. Его уже несколько раз видели новые жители леса. Но они не свистели и не кричали, а просто стояли, смотрели и просили, что бы зря не бежал, приглашали к себе в гости, говорили, хлебушком угостят, но заяц убегал, нет, не верит он этим людям. Слышал он, что прошлой зимой, под этим домиком жила лисица с лисятами, их кормили, играли с ними, а потом одного лисёнка убили. Заяц понимал, что лисица его враг, но вот люди. Лисы ведь не враги людям, зачем им нужно было убивать лисёнка? … И он никак не мог понять, кто эти люди, бояться их или нет.

Жить вблизи оказалось совсем безопасно, а вот стоит ли совсем рядом быть с ними?

Заяц уже многих знал, угадывал. Это видимо учительница в очках, какая -то тёплая, ласковая. Он её не боялся. Однажды она шла близко совсем, около норы, заяц знал её по запаху.

В тот день его дважды пугали люди. Он их не очень боялся, как-то попривык. Но тихонько, лениво убежал иноходью, почти проковылял на опушку и сел. Люди приблизились, подошли, тогда он ушёл далеко – далеко, за зелёные холмы.

В тот вечер вернулся к норе, но не вошёл, около его жилища стояли запахи, резкие, гадкие – не помнит такое. Помнил запах учительницы, запах хлеба, помнил запах девочки в красном платьице, но ни этот. Девочку в красном он видел и слышал не раз. Этого запаха он не боялся. А это был другой. Вот и обрывки шерсти. Это мерзкая кошачья шерсть. Откуда она здесь? И почему смешался запах девочки в красном платьице?? Он часто видел её у опушки недалеко от норки. Она сидела и долго рисовала. Потом оставляла ему тот заячий хлеб, печенье, и этот аромат долго оставался в памяти.

Заяц не знал, да и не мог знать, что эта девочка была на пленере, и жила в лесу без мамы. Без сестры. Без младшего братика. И не знал зайчик, что она скучала по дому, по своим душистым грядкам клубники. Там в огороде, стоял её дом, у излучины реки, и огромные ивы хранили прохладу летом. Висела верёвка, с которой пацаны, смело раскачавшись, весело с визгом и воплями ныряли, бултыхались, шлёпались и просто ныряли в воду.

Девочка ещё не знала, что за чувства щемят в её сердце. И все три – её соседки подружки теперь с нею вместе, в лагере.

Весело в лесу, они учились в художественной школе. Им нравилось рисовать и писать акварелью этюды, на воздухе. А она чувствовала и знала, что получается у неё. Ни у кого так не было интересно точно и красиво. Она это понимала. Но что-то непонятное творилось сейчас в её душе. Радость была, с какой – то грустинкой. Неужели это грусть по маме, или брату? Нет. Это не так. Это не та грусть. Это не то чувство. С мамой всё ясно. Было ожидание чего то…

… Ночь. Сон. Была гроза. Утром открыла глаза. Неет. Ещё не открыла. А сон? Сон уже ушёл. Её лицо гладят лучики солнышка.

Вот лучик коснулся её щёк, подбородка. Скользнул по щеке, забрался в ямочку на щеке. Она улыбнулась. Лучик остался в ямочке. Засмеялась, девочка и обе ямочки заполнились солнышком.

Ночью была гроза, дождь шуршал по палатке, приходил учитель. Поправлял крепления, сорванные ветром.

Она ещё не проснулась, а лучи, прикосновение тепла было. Может это не солнце? Может это первые лучики чего-то непонятного, не испытанного.

В пятнадцать лет у неё уже были крепкие ноги. Она уже была девушкой. Светлые косы, выгоревшие на солнце, свисали ниже крепкой гибкой талии, на шее, на висках, на лбу блестели сияющие колечки её золотистых волос. Улыбающееся лицо светилось от этих кудряшек, от улыбки, и от того, чего она ещё сама не понимала. А зайчик, да что зайчик, ему не дано, то великое человеческое чувство. У него инстинкт. Это страшно – инстинкт. Зайчик об этом не думал, он ничего этого не понимал.

Зайчик не знал, что они и подружки и учитель, ездили в город, за аккордеоном, она, подруга и учитель неплохо играли. В городе пили квас. Так после лагерной пищи вкусно – квас. Потом гоняли по просёлочным дорогам на его машине, рвали васильки, и в последний день признались с подружкой, что взяли без разрешения в его машине две конфетки, жёлтые горошины. Смеялись и рассказывали, как потом переживали. Он улыбался, а они тогда почти дрожали от страха, а он смеётся.

Вечерами сидели у костра, рядом с ним, он был большой мастер страшных историй. А сколько этих историй было в его голове и в жизни. Он много путешествовал, один. На мотоцикле.

И девочке в красном платьице, снова непонятно, что это? Почему это какое-то замирание сердца. Нет. Это не страх.

У неё давно уехал отец. А как хотелось увидеть его. Может это и есть та тоска, через него. Он ведь всего на пять лет моложе отца…

И, на занятиях он всегда давал советы, больше радовался её удачным этюдам и рисункам, когда выполняли задания на пленере и тихонько её называл Шепелявчик. Почти так её в детстве величал отец.

Вечерами играли в ручеёк. Они часто стояли вместе и держались за руки. Другие девочки и ребята тоже стояли часто с ним. И всегда смех, шутки.

Зайчик видел, однажды, как они сидели трое на огромном камне – валуне, среди бескрайнего поля. И маленькая девочка, подружка, сбивалась, волновалась, но играла на аккордеоне и пела. Потом было поле цветов, нюхали заросли шиповника, и он рассказывал, как пахнет степь весной, на его родине в Крыму. Как пахнет цветущий барбарис, лаванда, полынь. Он бывал часто в Москве и, в редакции Огонька, первые космонавты рассказывали, что они в полёт брали с собой маленькую веточку полыни. Запах Земли. Какой воздух там, на его родине. И как он хочет туда. А они удивлялись, – неужели, где то может быть ещё лучше?

Зайчик всё видел и слышал. Он был там с ними, но не понимал и не чувствовал того, что дано понимать и чувствовать им, людям. Зайчик не знал – несчастье это или что – то другое, светлое. Не понимал.

Потом сидел в своей запасной лёжке – под сосной, а они, целая куча ребят и учитель, смотрели в его норку. Не ломали, не ковыряли палками, а просто стояли и смотрели. Потом опускались на четвереньки и смотрели на заячью маскировку, на зелёную траву у его гнёздышка…

Потом положили заячьего хлебушка, так он называл кусочки, которые они принесли ему в подарок. И раньше приносили эти кусочки хлебушка. Конечно, он этому был рад.

Уезжала девочка из лагеря.

Остались там, палатка, лес, страшные истории, рассказанные учителем, ручеёк, и, конечно зайчика. Скоро встретит маму, брата, сестру. Но почему так не хочется уезжать? Почему так тянет опять сюда в лес. В палатку, к костру? Почему. Будет ли такое потом…

Хочется спать в палатке, проснуться, а в ямочках на щеках снова было солнышко…

Заяц остался в лесу один.

Тихо. Нет людей – ребятишек.

Нет шума. Тихо.

Ох, тихо. Так тихо, что бежать хочется…

Убегать? Куда? От кого?!

От самого себя.

Своего одиночества.

И заяц затосковал.

С чего бы это?

Тепло. Много травки зелёной.

Впереди лето.

Затосковал. Что – то не похоже на зайца.

… Закричали вороны, пошли по небу рваные тучи.

Тёмные.

Чёрные.

Упрятали Солнышко.

Быть ненастью…

Сидит заяц в своей норке. Гудят деревья. Гнутся от непогоды. Воет ветер. Вот и дождь пошёл. Хмуро. Льёт. Поливает дождь.

Тепло в норке.

Летнее тепло, в его душе.

Живёт он прошедшими днями.

Живёт хлебушком заячьим, печеньем, которое приносила девочка в красном, платьице.

Уехала девочка из лагеря. Она всё знает о зайчике.

И зайчик знает всё о ней.

Они ещё долго будут жить этим прошедшим летом.

И всю холодную зиму согреваться воспоминаниями.

Заячьим хлебушком.

Мы на мушке

… Там, на Кавказе, чуть подальше того озера, за двумя горками, если по прямой, вертолётом, горки чуть повыше наших, крымских. Правда, даже летом там не жарко. Шапочки на них беленькие, и не только Казбек с Эльбрусом, ледники да снежок припорошил эти пики всякие, даже помню пик Ине, был, красота. Домбай. Правда, целая аллея погребенных. Чуть подальше. Альпинисты. Бывало такое. Они, правда, остались таам, далеко в горах, замёрзли, засыпало снежными лавинами, провалились в километровые трещинки в тверди не земной, – ледниковой. Видимо и мамонтов таам встретили. Тоже свеженькие, но холодные и душой и телом. Зато сохранятся надолго. А здесь аллея табличек, и, даже бедным родителям негде омыть слезою усопших, своих деток, так бесславно и бесследно ушедших, покорять покорённые другими, уже много, много раз эти, хоть и красивые, но строгие, знавшие себе цену, вершины.