Сказания о недосказанном. Том II

Ван-Дейк, Ван-Гог, Ван-Эйк,

Искандер и я

Опять опоздал на автобус. Хорошо, что хоть есть последний, семичасовой. Достаю журнал. Сижу, пытаюсь читать. Солнце уже спряталось за горы, но заснеженная вершина Бойко еще вся в горячих лучах закатного весеннего солнца.

Сегодня в этой горной деревушке праздник – после трехлетнего сухого закона в "голубом" давали и пиво, и вино трёх сортов. В центре чебуречная, автостанция, магазины и везде сидят мужички, толкуют, пьют пиво, вино, прямо с горла и, пока тихо, чинно беседуют. Орут вороны, видимо на ветер. На остановке сидит, расставив руки – крылышки, красно – синий. Он вечно просит взаймы, ему никто никогда не даёт, но даже во времена сухого закона был вечно мокрый. А сейчас сидел на лавочке и тихо дремал. Один глаз у него спал, а другой всё смотрел в угол остановки-зала. Мужики его знали, он с другой деревни, но гнали его и там, и здесь. И, бедный, исходил слюной. Рядом с ним лежали две бутылки пустые от пива, а там, в углу у этого мордоворота целая сетка с пивом и несколько красивых блестящих головок "Верховины". Все знали и поругивали "Верховину". И воняет как самогон, да и цена ей красивая – трояк. Не то, что раньше бывало перцовочка, дёрнишь стаканчик и грипп как рукой снимает, как корова языком слизала. А это так себе, тьфу ты, даже думать тошно. Им она нужна как чёрту кочерга.

Вот зараза, еще наливает в стопку. Думал не наш и не ваш, который и спит, и не спит.

– А, а. Петя. Привет. Что это у тебя, пиво?!

– Га га гыы…

– На! На, держи!

– Да, я, нет, у меня вот пиво…

– Держи!

Он берет в охапку свою торбу-сетку, несёт нежно, как котную козу на сено. Но ручка обрывается и сетку подхватывают сразу трое: его сотоварищи, я и тот, не наш не ваш.

– Сядь, не нервничай.

Тот сел и снова закрыл один глаз. Налил "Верховины".

– Да ты жлоб, я знаю, наливай полнее. Это же человек.

– Знаю. Не гавкай.

Я нежно беру граненый стаканчик и потекла горячая "Верховина" по моим расширяющимся сосудам и уголкам-капиллярам.

А они друг друга ругают, а они грубят.

– Ребята, да ладно вам.

– Этот вот аппендицит меня вчера подкосил. Говорит начальнику: "Он пьяный". А сам еле стоит. Я его! Ух, его мать!

– Не, мы это любя. Мы же кореша. Он это от дружбы такой. Мы с ним даже кумы.

– Налей, ну налей, жлоб.

Снова достает из кучи бутылок пустых и полных рюмку. Сумку зажал коленками. Зубами держит ручку. В руках звенит, тот кум глотает слюну. Тянет руку.

– На, пей, да не тебе, вот человеку. Ты знаешь его?

– Петя пей!

– Да, не…

– Пей Петя.

– Да не Пе…

– ей, говорю, чёрт.

– Пью.

И бесполезно говорить ему, что я не Петя. Они снова переругиваются дружелюбно, резко. Сосед задергался, глотает слюну.

– О танталовы муки! Косятся, сидящие и стоявшие рядком, не моих, но теперь со друзей.

– Сиди, спи! Хрен ему.

– Да налей.

– Спи!

– Дай мне, ноет кум.

– Шиш тебе. На, Петя, еще одну. А, это пиво. Сейчас подойдёт автобус. Сиди и потягивай. Давай открою. Вот у меня метр. Я живо отковырну эту зарразуу. Ух, никак. Вот черт, кровь. Руку разодрал. На, откроешь у шофёра. Во, автобус ждёт. Пей. Я пошёл. А то ещё подкатят сосуны.

Не наш, не ваш стонет, исходит молящим воем:

– Ну, налей, хоть половинку…

– Пошшёл козел.

Обнял сетку как овцу котную и заковылял в горы.

– Вот смотри пальцы, видишь?!

– Вижу, нормальные пальцы.

– Хрен, смотри!

– А-а-а. Вижу, кривые. Ну и что, от чего это?!

– Тсс. Тихо. Залез в ушную раковину. Нос горячий и колючий щекочет мне ухо, мурашки по спине и чуть ниже.

– Тсс.

Снова дует мне в ухо, аж волосы на голове шевелятся от щекотки. Креплюсь.

– Секрет. Ты знаешь. Тсс. Никому.

– Могила. Во, крещусь я.

– Никому.

Он шипит так, что слышат все выходящие из автобуса. Оглядываются.

– Хош покажу военный билет. У меня там две подписи. Броз Тито и наш министр обороны не скажу – подпись давал на сорок лет! Во. Тсс. Тихо, никому. Иа. Ик…а. Брррр. На сорок лет подписку давал. Видишь пальцы. Доски долбал пальцами. Вот так.

Тычет мне в грудь пальцами как гвоздём.

– Э брат, так ты и меня проткнёшь! У меня дети ещё маленькие. Их кормить надо.

– Да ты что, да тебя, дай тебя я тебя поцелую!

– Да ну тебя, показывай на стене.

– Петя, прости! Не буду. Ну, хочешь, врежу в стену, разнесу.

– Не, не надо. Посадят.

– Петя, всё, завязал. Я подписку давал. Вот хочешь, бей меня, а мне нельзя, подписку давал. Меня бьют, мне нельзя – убью враз. Меня бьют – ничего, сдачу дам. Хош!?

– Нет, не хочу.

– Петя, дай я тебя поцелую.

– Да не Петя я, а Коля. Ко – ля! Я аа…

– Во, а тот дурак, кум мой Петя да Петя. На, выпей Петя. А я Искандер!

– Ну вот, Искандер. Кто ты по национальности?

– Татарин.

– А жена?

– Жена кацапка, из Брянщины. Дед грек, оттуда, – Эллада. Море. Культура.

– Знаю, там высокая культура. Вот отец у меня турок, мать – татарка, ругается по-татарски.

– Не понимаю, говори по-русски.

– А кто ты?

– Русский.

– А а.

– Но родился здесь.

– Где? В Соколином?

– Нет в Биюке! Биюк Онлар.

– Анлара! А-а. Маладец, ай да маладец. Анлара! Ты наш! Дай я тебя поцелую. Пошли ко мне, жена рад будет. Пойдём в гости. У меня выпить есть. Пошли, Петя.

– Ко – ля, Коля, я, а не Петя.

– А что же тот кум баран Пе – тя. Выпей. Коля, пошли ко мне заночуешь.

– Да нет, домой позвонить нужно. Нет, я поеду. Приходи лучше ко мне завтра, я у себя в мастерской-даче буду работать. Посмотришь.

– Вах, вах, надо же. Анлара. Я тридцать лет здесь живу, здесь. Вот приехали татары, ничего не понимаю, когда они быстро говорят.

– Так что, ты дома не говоришь по-татарски?

– С кем? С этой кацапкой?!! Вах, вах, Анлара. Дай я тебя поцелую. Я в совершенстве знаю четыре языка – рразведкаа. Шестьдесят метров под водой работали. Таких как я – четыре человека в Союзе. А знаешь, какие языки? Отгибает пальцы, гладит их ладошкой. Русский – в совершенстве, украинский – в совершенстве, белорусский, польский в совершенстве. Вот какие языки.

– Да-а-а. Молодец. Полиглот.

– Ну, пошли ко мне. Кацапка будет рада. Вот и "Верховина" есть. Пошли.

– Нет. Поеду. Через десять дней в Москву нужно работы отвозить.

– Да ты шо. В Москву?! Молодец! А шо ты делаешь?

– Керамику. Вазы, мелкую пластику, тарелки. В Москву, Ленинград, Киев. – Вот этим летом приедет брат, сопляк, он работает реставратором в Ленинграде. Ты был в Ленинграде? Это хорошо. Он работает в алмазном фонде и по золоту чеканит. Так вот, когда они там собираются, я с ними и в запасники, и во все палаты. Ох, красота! Ты там не был. Красота. Он самоучка. Нигде не учился. Сам, никто не показывал. Давай врежем.

– Не. Автобус уедет.

– На, с горла врежь.

– Нет, я поехал.

– Ну, ладно, если ты Человееек, художник, скажи кто такой Ван-Дейк, Ван-Гог и Ван – Эйк.

– Ого! Ну и вопросик?!

Из автобуса высунулись головы. Все уже давно смотрели и слушали нас.

– Что, серьезно?

– Да. Слабо да, не знаешь? А я разведчик, я знаю.

– Ну что, за две минуты? Водитель, сколько до отправления?

– Говори, минуту подожду.

– Не тяни, вах, вах не знаешь. Не помнишь…

– Таак. Дай Бог памятии …

– Ну! Говори!!!

………..

– Ван – Эйк. Фламандская школа. Раннее возрождение. Живопись. Умер в Бельгии.

Ван-Дейк. Нидерланды. Графика и живопись. Барокко.16,17 век. Умер в Лондоне.

Ван – Гог – это уже девятнадцатый век. Нидерланды. Импрессионизм. Нет…постимпрессионизм…

Оставил две тысячи сто произведений. Умер во Франции…

– Дай я тебя поцелую. Маалаадеец! Не зря у тебя бабушка и мама еврейка, дед украина, папа сибиряк, дед турок, прапрапрадед татарин.

Автобус завизжал дверьми. Он стоял и махал мне рукой.

В автобусе Арамис на армянском – ломаном языке сказал:

– Ис канн де ра давно здесь жи – ла. Он очень талант, он рисовал кхрашшёо. У него такой работ был, лучшая художник Севастополь. Он писала в магазинах вивискаа: "Ку – шай овощ, фрукта". Покупай фрукта". Красиво писала. Искандера талааант.

Худоожник!

8 марта 1989 г.

Чёрный свет

Слепой колол дрова.

Тонкие, рубил сам, без помощи.

Топор всегда был на месте. Но брал он его осторожно, как обоюдоострую саблю. Трогал пальцами остриё. Так же осторожно шёл во двор. Колода стояла всегда на своём месте. Потом тонкие полешки, ставил вертикально и, наживлял, а потом со всего маху, опускал на обушок. И чурка разлеталась на две половинки.

Большие – труднее, но и с ними справляется. Пилит тоже сам – пила дружба, она может работать, без всякой дружбы, если нет напарника, вместо помощника закрепил рейку, и, почти всегда пилил сам.

Жена пожила, помучилась со слепым. Сын уехал в дальние края учиться. И вот они одни в домике, который почти по окна ушёл в землю. Брёвна от времени, сибирских снегов и дождей, почернели, окна почти не пропускали света. Так и коротали время, вдвоём, всегда в такие вот грустные сумерки.

Я удивлялся его мастерству, а он только горько улыбался и рассказывал, как его знакомый, тоже слепой – дрова колет с маху, не примеряясь руками. Все зрячие проходят мимо смотрят и удивляются.

Живут они на берегу Иртыша. Сам ходит к великой реке, слушает её, любит, когда удаётся слышать всплески большой рыбы.

Играл мне на баяне, классику, нет, только народные и частушки. Ходит на народ, с баяном. Дают ему люди денежку. Хотя не разгуляешься, сам знаешь, рассказывал он мне.

Утром и вечером прилежно молится на коленях. Молитвы читал тихонько. Голос мягкий даже ласковый…

Уходил в город. Становился лицом к солнышку. Или к восходу, востоку, широко, трижды осенял себя крестным знамением. Читал молитву, подняв высоко подбородок, рядом лежала его шапка, он её носил даже летом.

Если слышал шелест бумажных рубликов, сразу прятал в нагрудный карман.

В церковь ходил, пел в церковном хоре, и после службы, стоял опёршись на свой посох и держал шапку в руках.

Когда лавка у церкви была свободная, сидел там. Шептал молитвы. И, подняв подбородок, будто смотрел ввысь, уходил в себя. Потом вздрагивал, повернув голову, как-то боком слушал шарканье ног, как – то странно реагировал, слухом видел людей, различал по тому, как они ходят.

Иногда становился у самого входа, в полголоса читал своим внятным ласковым баритоном, конечно молитвы, потом пел, переходя на шёпот.

Как – то он пригласил меня, разделить с ним какое-то событие, на столе стояла чекушка и нехитрая закуска. Он сразу налил себе и мне, но получилось очень точно – ровно пополам, определил по булькам. Вот уж не скажешь… точный глаз. Пил сочно. Большими глотками. Беседа не пошла, но он показал свои часы. Карманные, старинные, без стекла. Он аккуратно раскрыл, прозвенело что то, как музыкальная шкатулка, потом осторожно, как ювелир, потрогал пальцем, указательным, и точно сказал время с минутами. Я посмотрел на ходики, с гирей и кукушкой, он, конечно, их не мог видеть – время совпадало точно…

Потом достал, откуда то, я не видел, какой-то свёрток. Положил на стол долго и осторожно разворачивал тряпочки. Наконец показалась толстая общая тетрадь. Вторая. Он долго их гладил, а потом сказал, что это книга. Её писал его сын, когда ещё жил с ними, учился в школе. Говорит, он диктовал ему, и так вместе написали вот целых две толстые тетради. Сын уехал.

Жена просит почитать меня.

Долго сидели. Он слушал, иногда поправлял, если я читал плохо или ошибался.

Очень переживал то о чём писал. Бурно реагировал возгласами одобрения.

Носил в издательство и в союз писателей, так и не знал куда точно. Говорят написано хорошо, но печатать сейчас не стали. Вот и лежит, жду, говорит, может когда и получится подержать в руках собственное сочинение.

Мне она, конечно, очень понравилась, потому что такой язык народный, скорее прошлого века, но какой сочный, просто читать и любоваться. Скорее радоваться, как там говорят герои. Как – будто это законсервированная человеческая речь, и сплошные поговорки, высказывания мудрых собеседников, и, самый неприкрытый шабаш прелюбодеев. В такой глухомани, что кажется, и людей там нет, только несколько человек участников. И вот им больше нечего делать, как ходить в гости. И спать, ночевать с чужими жёнами и мужьями. Пока те на охоте пропадают неделями, или уезжают в гости к родным. И никакой морали. Просто так они живут, и так понимают эту жизнь. Совесть или обида? Нет! Почти как у некоторых африканских жителей. …Шел по лесу, увидел женщину – она его. Пошёл к соседу – нет дома, он снова к чужой – она его. Приходит муж. Увидел. Пожурил, и, никакой сцены ревности или обиды. Просто вышел, что бы не мешать, -начал дело…надо, необходимо,, завершить. Не бросать же такое дело, на пол дороге?! Сидит муж и ждёт, когда его помощник в семейной жизни, явится перед хозяином собственной жены.

Поговорят.

Договорятся.

Вышел. Потом, посидели. Поговорили. Через пол часа притащил поросёнка. Зажарили на костре, сидят, пьют огненную воду или что – то бражёное, лишь бы, забрало посильнее. Закусывают поросёнком, а вот и вечер. Потихоньку мирно разошлись, инциндента, которого не было, исчерпан. Остался только в воздухе, запах вкусного жареного мяса. И запели ночные птицы.

Вот у него, в книге так описано. А мораль? Как мы её теперь рассматриваем?

Он тоже думает, что это плохо.

Но ни словом не обмолвился… и не высказал… ей, ему. Как он на самом деле к этому относится. Просто пропел о любви к ближнему, к самой ближней соседке, или соседу.

Но читалось она с интересом. И не было запаха чего то такого эдакого…

Просто читал как сказку.

Потом вышли во двор. Он сел на тот же пень- колоду и заиграл. Баян, конечно, не новый, но в отличном состоянии. И играл он как настоящий профессионал. Практически, всё, что я просил он исполнял. Потом на завершение вечернего концерта, выдал * полёт шмеля.* Сел успокоился после блестящего исполнения сложной вещи, засуетился, что-то стал собирать складывать, тряпочки, которыми укутывал, как ребёнка, похоже, что собирался к чему-то важному, очень серьёзному.

– Скажи потом знаешь ты эту вещь? Её редко кто исполняет. Я с трудом нашёл ноты, и уже не помню кто переложил этот концерт для баяна.

… И,…он выдал двадцать четвёртый каприс Паганини!!!

Да. Это редкая жемчужина. И особенно для баяна.

Потом он пел – мягкий душевный баритон. Звучали романсы, народные напевы, да практически всё, то, что мог тогда знать, играл я тогда гармошке и аккордеоне. И, была тогда хорошая программа по радио, угадай мелодию. Это наш тогда университет по истории музыки.

Рассказал ему о Беляеве. Я слушал в его исполнении эту сложную вещь. Он, конечно, знал его, как исполнителя – баяниста. Но никак не смог понять, как это баян и вдруг электрический. Не мог уразуметь это слово – электронный, но звучание его удивило. Удивляло. Как, орган?… Орган. Такой глубины звучания, он не слышал. Хотя как можно было умудриться, услышать в репродукторе… органное звучание. Но он услышал. Хотя это был не Домский собор, с органом.

– Эх, если бы вы знали, как тот баян ему достался.

У знакомого писателя встретились на даче. Абрамцево, Подмосковье. Сосед у него был Толик – так его все звали-величали все, и мне он так представился. И вот после третьей стопки, Толик рассказал про своего соседа по даче.

– Я, как всегда, гонял гаммы. Старался не докучать соседям. Уходил на веранду. И вот сосед, столько лет слушал гаммы, подошёл к забору и говорит.

– Анатолий, сколько лет слушаю… тебя. Здорово играешь. Но вот я не понимаю что? Сыграй мне хоть что-нибудь, хоть один раз, наше, понятное. Можешь?

– Я ничего не знал кто он, чем занимается, у нас не принято соседей пытать.

– Но видел, говорит Толик, что он иногда одевает тельняшку. И,… выдал…ему.

– Сначала хорошее вступление, потом переборчик, и, и, как врезал, по всей программе.

Раскинулось море широко…

Выдал несколько куплетов, но закончил хорошо. Напрасно старушка ждёт сына домой… Всё как на серьёзном концерте в Италии. Тогда это было редко – заграница.

Он стоял ошалевший, вытирал слёзы.

И, и, и пригласил его, Толика играть у него в клубе, в посёлке в деревенском клубе.

Оклад хороший обещал. Просил, убеждал. Толик скромно сказал.

– Меня мой папа не отпустит.

И он рассказал соседу, как однажды, в Италии давали концерт, для особых лиц.

Народу было очень мало, человек пятнадцать. Остальных мы не видели. Играл я, потом итальянец. Наши папы долго толковали, кто лучше исполняет. Но коллега играл на электронном. Спор решили просто – дали мне его баян. Я немного пробежался пальчиками, и дал органную прелюдию Баха, на полную, как мама велела. Решили…ничья.

Аплодировали долго. Итальянцы немного расстроились, а для меня, Никита Сергеевич просил изготовить такой – же электронный баян. Через год мы опять были в Италии. Давали им прикурить.

И стоил он тогда, как наша *Волга.* и вся аппаратура с усилителями. Вот теперь я езжу с помощником. Баян сам не тяжёлый, а аппаратура, да и подключка. Вот и у меня помощник.

Спасибо папе, Хрущёву…

Я, в основном, с ним…

Сосед притащил коньяк. И очень загрустил – зелёной жабой – завистью, но, с юмором, что он не глава государства, а всего навсего зав. клубом…

– А играешь ты, правда, хорошо…

– Ну, спасибо за комплимент.

*

Возвращаемся, снова домой, в Тобольск.

Жили, конечно, скромно, хотя он всеми силами старался заработать. Сыну посылал, он учился под Москвой, в художественном училище.

Но видно было, что с женой у них никогда не было.

Как это сказать, чего у них не было.

Ничего у них не было.

Был он очень красив, как мужчина. Даже когда шёл по улице с клюкой и баяном шёл ровно, хотя и осторожно.

Черты лица правильные, пышная некогда вьющаяся до сих пор шевелюра, с маленькой лысинкой… Ничего лишнего, стройный, крепкий, симпатичный. Годы и жизнь, конечно, оставили свой отпечаток, но рядом с ним, всегда было приятно, хотя глаза, с красивыми и чёрными и, чуть мохнатыми бровями, и, провалившимися, куда – то глазами, а их то и нет – пустые глазницы…

Он никогда не рассказывал, как они оказались вместе, да я и не пытался его спрашивать.

Это очень похоже на то, что замуж нужно было, но никто её не брал. Теперь уже было ясно почему.

А ему? Что слепому красивое лицо. Своё, чужое. Точно, что с лица воду не пить.

Жить одному ещё хуже.

Сын был в отца. Симпатичный, очень хорошо играл на баяне. Отец умудрился, заработал, купил приличный инструмент. Платили за обучение. Но уехал. Далеко уехал – за тысячи километров. Вот уже окончил. Увидит ли отца? Приедет ли? Обнять бы взрослого…

Так теперь далёкого и, может быть чужого.

Привыкают долго – отвыкают быстро.

Да и как он приедет сюда? В такую семейную и жизненную разруху?

А у них, в этой семье.

… Случается… Бывает такое… Особенно в банный день.

По субботам.

Перед баней, он, конечно, готовит дрова, топит печь, носит воду.

Садится за стол. Выпивает стакан водки. Пьёт сладко, улыбаясь – видимо забывает о своей доле. Потом только долго парится, с веником, в парной.

Очень просветлённый, но нахмурив брови берёт бельё, нюхает.

Жестом приказывает, стать рядом. Нюхай! Швыряет ей в лицо, грязное, потерявшее цвет и своё назначение. Сколько он его раз одевал?!

Бьёт наотмашь её, по лицу. Она даёт ему другое, нюхает. Одевается, идёт в комнату. Ещё стопку…

Бьёт её по лицу. Потом себя по щекам, долго и больно…

… Выпивает ещё. Бьёт её палкой. Потом себя. Стонет…

Проклинает жизнь и не просит ничего. Ни той жизни, которая, там, в раю или в аду.

Но ад у него вот уже сколько лет. Здесь. Дома. И когда будет конец…или – кончина ему всё равно.

Ему трудно.

Невозможно.

Она режет ему в глаза, которых нет. Но режет по живому – говорит самое то, что может его ещё больше ужалить, обидеть…

Нет! Не сгладить и пожалеть. Успокоить. Просить прощения. За то и за всё, что могло бы быть по – другому.

Живут же люди не так. Вот даже его знакомый…Они много с ним говорили обо всём. У них хорошо. У них трудно. Но они жалеют себя и друг друга. У них нет, ада днём, нет у них его и ночью.

У них нет чёрного света жизни.

Он уже не пьёт. Он кусает губы. Стонет, сцепив зубы со скрежетом…

Кусает губы. Проклинает жизнь эту, вспоминает и клянёт загробную…

Она снова ругает его, жалит словами, не щадя его и себя.

Не хочет молчать. Вызывает в нём ту жестокость, которую он уже и не желал.

Я держу его, мы оба плачем. Он уже не может сдерживать себя.

– Рыдает.

Слёзы.

Ох, эти горькие слёзы, текут из пустых глазниц.

Чёрные слёзы, чёрного дня.

Они текут по небритому лицу, из – под красивых чёрных пышных бровей.

Его бьёт озноб.

Она снова его ругает. Опять повторяет… ещё громче, больнее.

Матом он не ругается. Бьёт себя по лицу. Стонет.

Где его Свет? Где его радость?

Сын?

Где он?!

Какой у него этот свет?

Он, наверное, живёт.

Живёт не так как его родители.

У него, наверное, жена.

Они любят…

Они вместе…

У них нет чёрного света жизни.

Нож

Учитель вошёл в класс, когда до звонка оставалось еще минута: «Идет» – пронеслось по классу и «Кот», так звали Ваську, быстро передал, что – то соседу, а тот на другую парту и пошло по рукам. Но учитель успел заметить как вертел на пальце нож, как испуганно смотрела девочка, то на учителя, то на «Кота». Что произошло? Очередное бахвальство этого разгильдяя, или он запугивал. Класс молчал. А теперь они спрятали нож, невинно моргали святыми глазками, морщили лбы, как будто силились что-то вспомнить, опустили носы.

В учительскую. Нет. Директор знает что, он балбес, пьет, курит и даже травку. Давно бы пора выгнать да все как то не соберутся. Ждут. А чего ждать?!

Учитель посадил ребят, поставил чучело птицы, объяснил, как начинать рисунок и урок начался. Но что делать. Нож остался в его руках. Ребята знали, что учитель никогда не кричал, никого не выталкивал из класса, но мог говорить убеждать так, что его не ослушаешься, не увильнёшь, умел высмеять, но не обидеть. Иногда казалось, был на одной ноге с ними, но какой-то барьер между учениками и учителем был, и потому каждый оставался на своём месте.

Помнится однажды Володя Пуршин, талантливый спокойный парень, пошёл с маленьким ведерочком за водой, писали натюрморт акварелью. Учитель сидел, заполнял журнал, а класс хохотал. Он резко оглянулся и увидел, что у него над головой ведро. Вовка не успел и глазом моргнуть, как лоб его дважды хрустнул от щелчков.

– Теперь мы квиты. Только следующий раз накажу посерьёзнее. Класс хохотал уже над Вовкой, а он стоял, смутился и так тихо-тихо спросил: «За что?».

Учитель как всегда спокойно, даже вызывающее спокойно, сказал, что делать из него посмешище и держать ведерко с водой у самого затылка не совсем удобно. Вовка стоял, не садился на место и бурчал.

– Я не виноват, за что по лбу…

Класс притих. Что-то будет. Ведь трудно, ох трудно сказать, что виноват он, учитель, как другие. Садись и все тут. Следующий раз будешь знать, как из учителя посмешище делать.

– Ребята, кто прав? Притихли. Кто занялся работой, а другие отвернулись в сторону. Молчат. Тишина. Ах, какая противная тишина. Подташнивает от такой тишины.

– Ребята, Володя не виноват? Несколько голосов дружно пропели не е ет…

Секунда раздумий всем показалось целом уроком.

– Ну что ж. Сейчас иди, садись, а на перемене дашь мне сдачу. Только, чтоб никто не видел. Хорошо?

Володя облегченно вздохнул. Почесал затылок, заулыбался. А класс… Как они ликовали, как радовались. Учитель сказал свою обычную фразу:

– Ладно ребята, проснулись? Всё. Тихо. Работаем.

На перемене учитель позвал Володю, но тот, снова забормотал. Ладно, не буду. Прощаю и так.

– Ну спасибо.

– И…

– Хотя бы один сказал, хотя бы кто разинул рот. Всем было и без того легко и радостно после такой тягостной минуты.

Все помнят, и этот случай разлетелся по школе. Узнала директор, учителю сделали замечание. И все-таки, к нему ребята относились как-то по-другому, не так как к остальным учителям.

… Васька не удивился, что учитель после звонка остался с ним и даже тому, что его просил быть в воскресенье вечером на лодочной станции.

– Мне нужно написать этюд с лодки, а один я не смогу. Ты жилистый, будешь грести туда, а я обратно. Хорошо?!

Васька нехотя согласился, знал, что его хотят перехитрить. Лучше бы дал по шее, чем мораль читать, думал Васька.