Сказания о недосказанном. Том II

Бабке своей он не стал говорить ничего. Она всегда знала – это точно поветрие… свинячего или курино – поросячьего, а может петушино – курино индюшиного гриппа. А то и сальманелла – бутулизм, с летальным, ойй, неет, опечатка, совсем не летательным, походом, в мир иной, не всегда в райские кущи. А то, и температура, не сорок градусов и не сорокоградусная,– московская, да ещё столичная… – это, говорит не для тебя такая панацея, хоть и, говорят она от всего…– вытягивает хворь, правда иногда и ноги, … протягивают.

А если нет температуры, так это ничего. Она ещё поднимется, не то, что у тебя. И, и тогда дед, ты точно прибудешь в мир, в какой?

… Так она всегда подбадривала, его, заболевшего или каркала, к добру. Пробовала ладонью лоб и доказывала, что это точно сальманелла. И совсем не важно, что не стыковались симптомы, она не обращала на этот пустяк, никакого внимания. Ставила свой диагноз, и если надо, то и горячку нашла бы, предродовую, или даже родовую у своего деда.

Но дед всё-таки помнил, что он мужик, а не бабка. Возраст, правда, совсем не для улучшения русской демографии.

Всего – навсего семьдесят два годика, восемь месяцев, и дай Бог памяти…э, э…мм… м-да. Точно сосчитал. И двадцать один день. Помню число, знаменитое – двадцать первое – стоила международная валюта – бутылка белой. Тоочно. Да, стоила двадцать один рублик и двадцать копеек…

Так какая тут родовая или предродовая горячка?!

Нет, братцы, нет, это только не для моей бабки. Ты ей только скажи где болит или колет, но гнётся и не ломится, к молодой тянется, вот оно и УЗИ!!! Накось, дед, выкуси, и не проси. Для сугреву. И диагноз готов у неё с рецептом, в тумбочке. Настойка, ждёт своего не один годик, своего изготовления. Бабка копит, но не пробует. А зачем? Запас шею не давит. Но делает и прячет в погреб. Потом забывает, как собака на сене. Ни себе не людям. Вот она стойкая настойка…

Пилюли и микстуры, она копила всю жизнь, и, говорит, помогает. Даже прошлого столетия, тогда не продавали простой мел, вместо пилюлей. Тогда это просто, – враг народа. И всё тут. А сейчас, это называют бизнес, а не вредительство, и не измывание над народом, истребление нации…

И вот бабка достала свою швыдку допомогу, хотя и могла перепутать, со швыдкой Настей – есть такой диагноз, сказала Настя, как удасття, Это, когда Настя не успевает добежать до туалета. За сарай. А грех вот он. Поэтому дед и промолчал, про своё недомогание. Хотя и не похоже на то, что медики иногда, и признают, но называют подругому. Опечатка в головке…

Депрессия, это ерунда. Болит живот, или газы – это понятно, но вот, то, что у деда, душа – это далеко от действительности. Скорая, и никакой помощи… Ни медики, ни жена не смогут понять, как это душу выворачивает наизнанку…

А в голову лезли мысли – ребятишкам там холодно…Дочь с внучкой в Лапландии, а сын Выборг – тоже не Африка, хотя и не Заполярье, и, слава Богу – не совсем, Новая Земля. Это вам не Крым.

А Гольфстрим – далекоо. Вот они потому там мёрзнут и скучают, за домом и теплом. Но тогда почему, его, деда так знобило?!

А ребятишки сообщили накануне, что в Лапландии двадцать, вот и Гольфстрим, а у сына двадцать восемь и уж конечно не выше нуля.

Бабка и мама ребятишек – глаза лопаются от такой жары…

Это она всегда говорила там, в Крыму, летом бывали иногда, в отпуске. А тут мороз. И жена, завела словесный Реквием, почти Моцарта. Скорбный речитатив; как там и мы замерзали, когда вместе жили, в Финской Ялте – Виппури. Но, были все вместе, и нам было тепло. А теперь, они там одни, хотя живут уже семьями, и, конечно им не зябко, но вот они – они, там в северной холодрыжине.

А дед. Сейчас, в горах, и, чихнул его организм, выбрасывает хворь. Потом чихнула полтора раза, потом… – два раза, как заикастая собака, видел я такое чудо на Кубани. Гавкнет. Два раза зубами щёлкнет, а потом снова, гаффф. Забавно. Смешно. Поучительно и грустно.

Вот бы Господь учил нас так разуму. А?!

И снова пошёл речитатив – реквием. С ароматом Аскольдовой могилы.

Во! Всё. И к нам спустилась ночь, над замерзающими звёздами, и Чёрным морем. Спустился бриз.

Терзания деда этим не закончились, терпение тоже спустилось на дно почти Чёрного моря, к сероводороду, там говорят теплее, и не сыро…

И он пошёл к своей заначке. Знал, что любой реквием, тонет в волнах крымской Изабеллы. Фужер, не стакан, но баночка. Да и крепость не то, что на Кубани, самодельное, крепкое. То ли разбавили при разливе, то ли не доиграла. Только дед ждал – пождал, минут не помнит сколько, чтобы, хотя чуть – чуть забрало. Но, то ли сухое получилось, у родного государства – царства, то ли реквием, пытался придавить, перебороть – облегчения не получилось и он не почувствовал сладости прощания от злых дел души и тела.

Последний остров, последняя надежда. А может быть и первая…

Он решил, как всегда, перед сном, почитать любимые молитвы, за детей и за себя. Одигитрию, потом Спиридона Тримифутского… – молитва перед путешествием, сыночку, любителю шустро гонять машину. Он мог смело по обочине объехать чужую жуткую аварию с гаишниками, трупами, кровью, и, и снова гнать запредельно вперёд…

Почитать, что бы подумал, поумнеел, поубавил скорость.

А затем почитал мантры – утверждения, – спать будет прекрасно, клеточки мои работают хорошо сегодня, завтра и, и всегда, регенерация всех органов и членов, у него, жены, детей и внуков.

Проснусь для хорошего и радостного дня. И он проснётся, острый как гвоздь, крепкий, как кость…

Мать земля, прими моё благодарение, славословие и, и молитву, за то, что Ты, наш Господь, растите хлеб насущный и продукты.

Пошли мне стол богатый и стул не жидкий, как, ну, как у зайчика, такой, орешками…

Дед положил кулак под голову, и улетел к Морфею.

Спал действительно сном младенца, богатырским сном. Ночью только один раз вставал и смотрел в окно. Луна. Светло. Снег.

И для души и профилактики всех ненужных диагнозов, глотнул три глотка Изабеллы. И снова пошёл к Богу сна. Сказочному, конечно – Морфею.

Рассвет наступил раньше, чем показывали часы. Ах!

Ах, красотищаа.

Белоо…

И, ни свет ни заря, рванул в горы.

Снег, конечно, не хрустел, а только печатались следы. Ботинки, огромного размера – сорок пять, которые сынок по каким-то признакам признал их непригодными, для крутой жизни в таком городе. То ли в университете профессура Питерская привередливая и не поставит отлично, не за его блестящие знания, суждения в юриспруденции. В нашем обществе за, …и, за такие молодецкие, огромные ботинки – лыжи, – снегоступы. А, может, хотел отцу подарить. Они, мокроступы, болтались, на его, отца ноге – 42 размера, как хвост волка, когда он пел радостную песенку – ловись рыбка большая и маленькая, в проруби.

И вот дед, отец, художник, международник, высшей квалификации, присвоенной ещё до появления катаклизмочек, шёл и швырял ноги в растопырку, но, что бы они не оставили своего хозяина босиком на снегу, осваивал новую походку – иноходца – коня!

Шагал по полям, горам, полянам – шагал размашисто. Но спокойно, предварительно уложив в свои скороснегоходы, – прыгоходы, по три стельки в каждый ботинок, – мокроступы, очень похожие, неет, совсем не похожие, …в которых французы трусцой убегали, из Москвы.

Ходил он в них, как иноходец – конь – иноходец, есть такие, они не уроды, но и в кавалерию их товарищ Будённый не брал.

Но деду, прыть скаковой кобылы – лошади, была не нужна, хотя ходил он теперь весьма странно, почти как туристы, которые идут в жару, в полдень на нашу скалу – Утюг, а рюкзак – спальник, пища, запас воды, и другого питания, хотя там и вода есть, и не так уж и холодно, ночевать летом на скалах. Тем более они идут попарно, он – она, он – оно. Так теплее получается. Мораль? Да какая тут мораль! Это называется гражданский брак, надолго, на всю жизнь – на целый сезон, на целый месяц, краше её не было. Вот уж, сколько дней, но деду их наука, такаая, не нужна. Он уже давно и один раз. Поэтому походка его не смущала. Ни его самого и конечно туристов, которых к зиме заметно поубавилось.

А потому он шёл – скакал просто; левая рука и нога вперёд, потом правая нога вперёд, наука не сложная, но требует навыка, а эти красавицы – писатые, ой, нет, писаные, бабка и прабабка, зубки показывают, хохочут, та, что постарше, с курским – брянским акцентом, как настоящие москали.

– Чавой та ты, дурашёк ходишь, в энтих шкрёббалах?!

– Ты ж у их как хреновый клоованн, в московском цирке – не смеяцца хоццаа, плакать тянить, глядючи на тебя… Что тебе скажут, тебе, твои вундеркиндята – твои ученики, глядя на твоё цирковое кряхтение, они – то дурёхи не понимают, что такое психотерапия, – это же ботинки с царского плеча, хорошо хоть не штаны, каак тут будет звучать – штаны, с царского простите, с плеча – зада?! А вот эти ботинки греют не только эти ноги, а и душу. Ведь так оно и вышло – не успел он отчеканить строевым шагом иноходца, сто шагов, как вся хворь и недомогания, в обнимку с депрессией, – ушла навсегда, – в, Чаа – ча – ча…

Он даже, когда только проснулся, понял, что сработали и молитвы и мантры – утверждения, но что бы вот таак, резко, такого раньше с ним не случалось. Было чему удивляться.

… И.

И, главное течение, дуновение тёплого ветерка от дяди Гольфстрима – сынок сообщал, приедут летом, домой…

Совсем.

Письмо.

Он забыл…

– Забыыл.

А туут!

Ещё утром хотелось написать ребятам для поднятия духа, что денёк сегодня сказка – всё бело.

… Снег похож на пух лебединый, ты не ощущаешь землю, а летишь над ней, и не видишь её, вокруг белое и пушистое, летящее. Леса нет, скал, гор тоже нет. Только вершины скал *Утюга,* и *Семи братьев*– каменный тюльпан, с семью лепестками, только он и виден. Но тоже плывёт. То ли в облаках, то ли призрак. Огромного размера. Это тот же летучий Голландец. И вдруг, над *Семью братьями* проглянуло синее небо.

Да! Крым, это всё – таки Крым.

Увидел радугу на Сухом озере, которая начиналась почти у самых его ног.

Так это было близко. Какое это чудо…

Потом чуть позже…видел и радовался слепому дождю…

… Зимой…

И, совсем уж сказка – среди ясного белого, южного дня, дождь слепой испарился… и…

Полетели одуванчики – огромные снежинки…

Слепой дождь…

Слепой снег…

Вот он, Гольфстрим…

Гольфстрим, для Души и тела.

… После северной питерской, промозглой хляби.

И, тот, Питер, подарили питерские мудрецы, юристы, – знания университета, которые радовали и нашего президента.

Прилетят на крыльях Ангелов, – две внучки, и мама, настоящие красавицы.

И

П Р И Е Д И Т

С Ы Н.

Кавказ

Кавказ надо мною, повис в вышине… а над головой, кап, кап водичка, ну которая не камень долбит а голову приговорённого.

Ой, мама, я больше не буду. Но там не было мамы, судьи. Такая казнь была у диких тогда племён. раньше, конечно. А у меня сейчас – сын грозится Кавказом. Уеду и всё. На четыре дня. На новый год.

Жили – были, мы не у самого синего моря, уже дедушка и бабушка. Проживали на самой Подгорной улице, под горой,– огромной скалы, которая вот уже не одну сотню лет висит и – ничего, пока не упала. Там тоже вода капает со скалы, а внизу под скалой ключик, родничёк журчит и поёт. И ничего никого, не достаёт, радует, кто добрался до такого красивого места. А что у неё, горы скалы этой на уме…

А?

Два километра от нашей скалы село Садовое, там тоже висела, стояла скала, ну, кусочек правда. И, и что ему в голову взбрело этому кусочку, взял, не думал, не гадал, а деда с бабкой наказал… сначала, правда, чтото там у него внутри хрустнуло, треснуло, и, и, покатился вниз.

Попал, куда, в заправочную, где машины глотают бензин. Там вот и остановились и тоже не думали, не гадали, а под камешек попали. Ни машины, а жизни. Машина. дед с бабулей – в лепёшку. А камешек, дальше покатился, и, докатился, добрался до асфальта, прямо на дорогу, по которой едут на Ялту.

Вот и успокоился он, этот скалы кусочек у остановки, а дед с бабулей тоже недалеко там, почти рядом тоже лежат,– не весело там, упокоились. Нежданно, негаданно. Не далеко было, там же, под горой кладбище.

А, она эта скала да, не совсем скала, кусочек. Она и не грозила и не собиралась падать. Стояла величаво. Её даже рисовали и пишут свои и приезжие и заезжие художники, маслом этюды, которые, глядишь, и превратятся в картину.

Такая же гора, как наш, рядом, а на ней скала, зовут её Утюг.

– Но наш Утюг, пока стоит, и не знамо не ведомо, когда он решит погладить нас, как этот, который успокоился. Теперь он в ямке, оттуда далеко не покатишься. Хорошее место ему устроили. Теперь не вырвется на волю. Не побежит, подпрыгивая.

– Даа, не весёлые воспоминания бродят в голове у деда.

А сын, припекло ему. Подавай Кавказ.

Для успокоения, ну нервы не ребёнка у деда теперь.

И он,

Он, взял гармошку, сделал себе и соседям настроение. Кукарекал, как он сам говорил, сочным баритоном, правда не первой свежести, и не часто, но рассказывал, как они, квартет, пели в Колонном зале Дома Союзов, в Москве, конечно, это была студенческая пора. Прошло немного времени, каких – то шестьдесят лет и три года, годочков.

Возраст пришёл, а голос ушёл…

А сейчас дед сидел на пристроенной к терраске почти голубятне, настроился музицировать. Голос его немного подсел, и зубные протезы не очень помогали быть похожими на соловьиные трели, его песнопения или колоритом, как говорят живописцы, на колоратурное сопрано, как выражаются музыканты, но дед запел.

– Жили, были дед да баба,

– Ели кашу с молоком,

– Дед на бабу рассердился,

– Размахнулся кулаком.

Баба тоже не стерпела,

Деду по уху огрела.

Дед тоже не стерпел,

Бабке в кашу…

Не допел…

Она, легонько деда погладила ложкой, серебряной, по темечку…облизала и, и прозой выразила свою мысль, – воспоминание.

– Он, дед в молодости, бывалоча рассказывала, тогда ей пел другие песни, да ещё под аккордеон, а сейчас гармошка и эта, ну как её, песня была другая, была она, э, э, как её, да, правильно, Тер – псих – хора. Тогда была главная, ну как эта, богиня песни и танцев. А ты?! Старпёр – богиню веселья на непонятного, хорька, и подтвердил практически. Совсем плох стал.

Таакое. сгородил и не в рифму, да и вообще. Совсем после двух операций на глазах, когда не увидела, врач, рвач, такая, сякая, птичья фамилия у неё, – если ворона, то проворонила, если галка, то прогавила. Так выражаются на Кубани, предки казаков. Это она и угробила твой глаз. Сказала, что глаукома ещё не созрела. И, отложила операцию на целую половину года. Вот результат. И, как же её мозги не созрели для ампутации оных, у неё, за ненадобностью. Вот и зрение, и мозги твои проковыряли, если ты путаешь такое. Богиню песни с этой вороной или галкой, придурастой, и не созревшей мозгами для такой работы. А ещё и центральная больница, столицы Крыма.

Дед, пока отдыхали руки и глаза, обычно в сумерки, перекладывал свои папки с фотографиями. Потом убеждал свою бабулю, – жизнь ещё почти вся впереди. Любовался сам этими свидетелями его счастливой молодости, где он на фото в горах со своим мотороллером. А на втором плане, Дарьяльское ущелье, а воот, смотрии, Эльбрус и Казбек. А Крестовый перевал, выше облаков! Ледники, даже летом. Вот как было. И было же!

Сын иногда смотрел, и, конечно удивлялся. А потом взял и укатил. Тут не так запоёшь и спутаешь эти психи и хоры и Кавказские горы.

… Прошло пять дней.

Бабуля прервала воспоминания о тех временах и, пошла в свою комнату, читать молитвы и за него, и за сына, который застрял там, на Кавказе, будто здесь, в Крыму плохо. И горы. И снег. Воон, наши, крымские, искатели острых ощущений, крутыми, их дразнят, у которых совсем не крутятся шарики в голове, … заехали на Ай – Петри.

И.

Пошёл, повалил снег, и конец. Сидят. Сотни машин, дети. Холод. Никакого согрева, и сугрева. Так некоторые пешком пошли, будто это парк Горького в Москве. И машины дорогие побросали. Снегом завалило, не видно не зги, ни машин, ни сапоги – где своё, а где чужое, как по привычке всегда, не сообразят. Потом, на другой день, еле откопали, военные помогали. И нет гаишников, и М.Ч.С. дремлет. Никому и неекому, нет дела.

А там Кавказ. А там горные бандиты, а таам, воруют людей в рабство. Вон, передавали. Больше десяти лет мужик рабом был на этом красавце, Кавказе.

И мне, сказал дед, снится часто этот Кавказ, и не в белых тапочках, – в белых шапочках. Снеговых. Я даже этюд нашёл, тогда писал акварелью, теперь в рамке висит, дома. Люблю его величавую красоту. А наш, дурачёк, ещё и с детьми. Нет. Никак не унималась бабка.

И, ей, вдруг, нежданно – негаданно, пришла мысля и не опосля, а сейчас, в голову, она вспомнила, почему дед нас самих придразнил, что мы два поводыря.

… Тогда, половина года пролетело, как день един.

Врачи определили, что глаза у деда работали всего на два процента.

И вот.

Ждали операцию.

Ходили с бабкой гуськом. Она впередсмотрящий. Он в кильватере, за ней.

А, в магазинах, сердобольные, ну. понятливые, без маразма, ещё, пока, твердили, завидовали, ах молодцы, ох любовь. Ходят всегда вместе, и собачку прогуливают. В магазин, и в горы ходят всегда вместе, – хорошо то каак. Правда, в горы они, соглядатаи, не знали, что дед с бабкой ходят только по дорожке, где асфальт или просто дорога, – гладенькая как у деда лысина. А, то, хорошее было совсем от другого, секрет был.

У бабки,– невроз и она вообще сама ходить не может… уже не умела. Всё ей кажется, что сейчас брык и скорая, не успеет. Вот и шла под руководством и в сопровождении, хоть таком, деда, он совсем рядом, хоть и на пятки умудрялся стопы свои ставить на ходу, на такой скорости. Хоть и за спиной, а ямки и бугорки он уже не различал. Но дед ряядышком. Она не волнуется. И голова не болит и не кружится. Вот тебе и дружба и любовь, и два поводыря.

А дед, своей бабуле рассказал, как в детстве, таком, правда, далёёёком, далёком теперь, его отчим рассказывал.

… Вот было раньше. Хорошо. Поводырь. Ну, малого, не совсем пригодного для тяжёлых работ в поле или ещё труднее, потяжелее работа была…– определяли в поводыри. Он, поводырь, долго ходил, водил, водил слепого дедушку по деревням. Милостыней прозябали. Трудно. Тошно, но ходили. Где приютят, а где и мимо – ничего, ни хлебушка, ни картофелину даже не дадут, не опустят нежно в сумку, которая висит почти пустая сбоку через плечо. Тоже много было бедных.

Устал пацан. Годами ходили и в дождь и снег, в морозы. Всё было.

– А у них, для поводырей, простой инструктаж, по технике безопасности, речевой, – как водить, ходить и, доходить, до места назначения, а не упокоения – диалог, школа, наука.

Если ямка на дорожке, где они шли по полям и дорогам, а они пути дороги, были как у нас в России и сейчас, то яма то канава, никак не могут ремонтировать и сделать, до сих пор. Традиция.

Дорожники, машины, дорогие, иномарки, ну миллионеры, бедные на них мучаются, ломаются, как таам, в далёкой деревне, в России.

А у них, нищих была наука – памятка, инструкция, для такого бездорожья,

Деду пацан – поводырь говорит, брык, – ямка, большой брык – ямка побоольше. Так и ходили, ни гаишников тебе, ни штрафов за превышение скорости. Красотаа. И вот. Надоело. Устал пацан. Подвёл деда к обрыву и, и сказал…– полный брык, и, дед загудел безвозвратно.

Все мы тогда смеялись. Тогда. Детство. Давноо. За столом, рассказывал отчим.

А.

А теперь нам было не смешно. Полный брык, не вызывал у нас приступы хохота, как тогда…

Вдруг дед услышал песню, своей, драгоценной бабули…

Просьба, убрать звук. Бабуля услышала в нашей комнате звонил мобильный. Дед сложил меха гармоники и пришёл послушать, звонил сынок.

Тишина, долгая, а потом прямая речь покруче, чем Персихора, в моей интертрепации.

Прошли и минуты и часы. Пока стало ясно обоим. Сынок был на Кавказе, одолел, покорил, очень трудную дорогу на озеро Рица. А теперь, едут домой.

Они, как всегда, по мнению бабули, в выходные дни, дрыхли до двенадцати, чесались, собирались, а потом мчались…

Ночь, темно, гололееедицаа, а им пятьсот километров, ночью, по серпантинам…Кавказа, потом ещё и по крымским строящимся, трудной, долгой этой стройкой века, дорогам, почти столько же!

Отец предупреждал. Он там бывал. И не часто, ему, рассказывал, сыну своему.

*********************************************

…– 1941 год. Война. Мне четыре годика, почти как теперь старшей внучке. Эвакуация на Кавказ.

Мама, и двое нас.

Отец остался в Крыму, истребительный батальон… а мы, на проливе в Керчи, бомбёжка.

Потом мама мне рассказывала, вот то, что записал тогда в свою толстую тетрадь.

… – Да вот, сынок, говорила тогда мама, отрывки, что сохранила память о твоем отце Ване.

***

… Старый Крым, – Карасу Базар, на большую землю, отправились сто человек, а семьдесят пять в землянках остались. Уже идти в такой поход, хоть и радостный не смогли, ослабели. Зима. Обувь осталась для питания. А что варили и какой навар с кожаных ботинок? Там пещеры и землянки. В пещерах хоть было чуть потеплее. Говорили и погиб отец, здесь бой был рядом, немцы выследили. А те, сотня ушли на берег, передали по рации, что Сталин пришлёт подводную лодку, забрать партизан на большую землю. Но, потом рассказывали.

… Подводную лодку не дождались, может потопила немецкая авиация или просто её не было. Так никто и не узнал, даже после войны. А те, которые не ходили с нами, уже половина, выжили.

А это рассказала мама, тоже, с отряда, Бартошин был, кацап и был у немцев но удрал или ещё что не помнит. Волков не известно имя и отчество, ой, вспомнила, Юрий Николаевич он был жив. Волков тоже ослаб и не смог идти, он остался жив. Где он? Начальник милиции, где мы жили до войны, Биюк Онлар, так он говорит, что всего было 700 человек, партизан. Начальник милиции Биюк Онлара, Рева, был в отряде, но когда Татаринцев, был в отряде, потом предал и сам, скрылся, предал, и выдал тайники с продовольствием, удрал, Рева убежал, но в армию его не взяли. В одном совхозе работали дядя Саша Запольский и Рева, так он на разговор не идёт. Рева не хочет вообще говорить на тему войны. Он живёт в Нижнегорском районе.

НАЧАЛО

… И вот она эвакуация. От пролива и бомбёжки быстро уходили на Кубань.

Но. Фашисты злились, что мы угоняли скот, да ещё племенной, чтоб сохранить породу, и овец угоняли. Понятно сожрут ведь вояки фашисты, если оставить. Да ещё племенной огромный бык, что бы стадо на Кубани росло, а не убывало. и был бычёк молодой, подростал, для работы, умножать стадо если с этим что случится. Война ведь а не прогулка. И на Кубани тоже доставали гады, бомбили.

Стадо большое, было хорошо видно на километры, фашистской раме.

Сопровождающие и охраняющие это добро, двигались на телегах.

Будки, как у цыган, шкурами покрытые, чтоб дожди не мочили, а после дождя, ароматизатор душистый, но дышали, затаив дыхание, особенно, когда пролетала немецкая рама.

Вот умницы, эти наши кормилицы, коровки. Их нужно было сохранить, беречь, спасать, ухаживать за ними. Ой, а какие они, очень умные эти наши кормилицы.

… Вот, сынок, какие воспоминания твоей бабушки, моей мамы.

– Коров то было, ещё после бомбёжек меньше, но стадо а нас, сопровождающих, и погонщиков мало. И, представь себе какой труд,– 45, 50 коров выдаивали, каждая доярка, а норма, до войны – 12. Руки потом болели. Страшно уставали. А они, коровки, бывало, одну доишь, остальные стоят, и лижут тебя, трудное было молоко. Трудно нам, тяжело и им, не доенным.

– Малий, был председатель, вспомнила.

Ох, а как вброд переправлялись через Терек. Воды, как после ливня. Горные потоки, а мы на телегах. Скот перегнали. Ничего, не утонули, а вот люди, и наша телега перевернулась и всё унесло. Только документы остались, а тетради. Отец писал дневники, утонули, унесло течением. Жаль. Три толстые тетради.

Летом около Шёлковской станицы, а у Гудермеса, опять бомбили, три дня стояли у Терека. Переправлялись войска, а мы ждали.

1942 год. Заболели малярией. Меня трясёт, говорит мама, а вот мы с Толиком ничего и едем дальше. Болеем на ходу. Температура высокая. А они, пацаны в бреду. Говорят, мама, печка горит жарко. Погаси, туши печку, жарко.

А и дурная была, укрою верблюжьим одеялом, толстое такое, думала пули не пробьют, а что мне было 25 лет. О пулях, что нам пули, думала, какое. Толстое, значит, не пробьёт. Это когда нас бомбили. Так я нас всех троих спасала, укрывала.

Комары малых заедали. Так он, Малий, руководил, мазь привозил и утром спрашивал, как дети. Спрашивал. Да, внимательный был, мазь от комаров привозил из Баку. А сейчас многие живут в Запорожской области, Большой Токмакский район, село Гришино.