Сказания о недосказанном. Том II

Костя ушёл далеко за город. Облюбовал себе песчаную косу.

Было тепло, и он стоял босиком, в одних плавках, как там, дома.

Речушка петляла, пряталась за лесными зарослями, а город светился синим ультрамариновым силуэтом.

Опять этот ультрамарин. Ребята в шутку иногда величали его так, за то, что он часто в своих этюдах, писал синие дали, такие же синие горы, и, от его работ, тянуло холодком. Как – то не уютно, но это зависело уже не от него… Сама рука, и его кисточка вносили в колорит этюда прохладу, – это же не юг, где прошло его детство.

… Но прошли годы, уже учился в институте. Радость.

Семья, родилась дочь, и, и тогда рука его и мысли увидели и показали дочери, хотя она ещё кроме мамы и материнской груди ничего не видела, не ведала, у него, ультрамарина, пошли и на выставке увидели, листы альбомные, листы ватмана,– акварели и гуашь, и, работы, где жили и радовали зрителя самого главного- дочь. Рука знала, что нужно пробудить в её и его душах – яркие, смешные, тёплые яркие рисунки, краски. А там, на этих листах уже одетых в рамы. Для выставки, Сказки. Зверюшки, птахи дивные, которых сам он гладил своими кистями и радовал зрителей. И первый ценитель – дочь. Знал – впитает вместе с молоком матери…этот праздник цвета и света.

… А теперь, сейчас…

Он, как всегда увлёкся – композицией, состоянием, блеском солнечных зайчиков на водной глади, прозрачных и призрачных далей, что не заметил, как на его острове появилась девочка.

Она церемониальным шагом принцессы из сказки, сделала круг почёта, в центре песчаной косы, где он стоял со своим этюдником.

Прошла между ним и солнышком и сумел, успел, увидел, как сияли завитки её волос выгоревших от света, на солнышке, её одуванчика – головы. Показалось, что он, одуванчик, беседует и смеётся с самим Светилом.

Отошла в сторонку, села. Села на песок. Цветное, цветистое, васильковое платьице, слетело, вспорхнуло бабочкой, летящей на цветок…

Молодое упругое тело, одетое в красоту, гладили весенние лучи тёплого солнышка.

Мотылёк – девочка, капельками воды и песка возводила крепости, замки.

… Время шло. Бежало. Остановилось. Был возведён дворец. С улицами, крепостными стенами, мостиками из сухих палочек… Защитный вал. И, канал, заполненный водой. Нет дороги для плохих пришельцев.

… И, вдруг, ой, совсем не вдруг… он услышал её голос. Голос- девочки. Девушки…

… Мелодия.

… Песня.

Костя вдруг вспомнил голос, голос обнажённой натурщицы, которая позировала на занятиях в училище, голос, надтреснутый, сиплыми звуками…старушки, про которую, ехидничали некоторые ребята, что бабуля с косой, где то пьёт водку с Кащеем и забыла куда шла… Потом самый весёлый студент продолжил…А, вот, как, сначала она в пластилине, колышет наши сердца, непонятностью задания по скульптуре, а. а её потом Мастер. В глину, размер, и, мрамор, и, уже будет возведена в кумиры, а он, мастер, как Роден, скажет и покажет миру, какая она была прекрасная Омиэр…

……………Нет. Это был другой голос. Ей вторили птицы, которые порхали, в траве на берегу и в роще, совсем рядом…

Волосы свисали на плечи, закрыли спину, казалось до самых ног, колечки, завитки, её одуванчика – головы, так же сияли как тот луговой цветок, против Светила…Она стояла сама против солнца, и вся её хрупкая стать, светилась.

Бликовала, вместе со сверкающей на солнце мелкими волнами – рябь, на синей волне, а чуть дальше контуры леса и отдельных деревьев – белые кружева облаков. А она парила, плыла вокруг своей крепости, – замка, вдоль берега нашего острова. Следы её босых ног оставляли на песке маленькие сверкающие прудики – озерца и они тоже сверкали голубыми и золотистыми зайчиками.

Она никого не видела. Ни к кому не обращалась, шла и щебетала. Пела. Пели птицы, ветерок и она. Шла, летела призрачным миражом.

А может это трели соловья?

– Жил был маленький остров. Он был далеко от людей.

– Не было трамваев.

– Не пылили автобусы.

– Жил был на этом острове небольшой замок. Его окружали заливные луга. Была там и гора, покрытая прозрачным лесом.

Птиц утренних, сменяли дневные – солнечные, а вечером щебетали грустные мелодии.

– Провожали солнышко! Ночь летом короткая.

Солнце садилось за гору, мерцая в прозрачном лесу, и птицы провожали его песней.

На лугах песни, хороводы, пляски русалок, звуки жалейки и скрипки кузнечиков.

В замке жил художник. Он любил одиночество. Много рисовал. Писал этюды. Картины. Долго ночью читал.

Художнику нужно много знать, видеть. Изучать мир. А потом создать такое, как никто другой, не смог увидеть и передать это. Не такой, как многие привыкли. Смотреть и не видеть. И он уходил в мир, созданный им. Даже на его острове не было такой сказки. Он населял свои этюды и рисунки, такими образами и сам жил этим.

Там, на острове жила девочка. Она пряталась, не хотела ему мешать, смотрела, любовалась. Удивлялась, как можно прикосновением кисти оживлять холст и передавать запах цветов сияние солнца, бескрайнее небо… Воздух. Настроение. Она иногда смеялась, реже плакала. Но он этого не знал, не видел и не ведал. А она этим уже почти дышала и жила, жила сейчас уже первую взрослую свою весну.

Смотрела на его руки.

Сегодня она проснулась вся в слезах. Ей приснился его поцелуй. И она поняла, что уже не может жить без него. Видеть его всегда, каждый день. Согревать его руки, своей заботой.

Подойти близко к нему она боялась. Когда работал, он казался таким строгим, сердитым, и, даже злым. Губы плотно сжаты в одну полоску, глаза устремлены вдаль, в бесконечность. Движения резкие. Точные. Ни одного лишнего движения. И ничего не видит, его взгляд только, туда, в далёкую бесконечность.

Она стала ходить с ним на этюды. Была с ним рядом. Садилась в сторонке, тихонечко мурлыкала мелодию и творила венок. Одевала ему на голову, когда он чуть отвлекался на птиц или мотыльков и уходила, улетала далеко – далеко. Далеко в песнях птиц и мелодиях – стрекотавших кузнечиков.

… Растворялась, сливалась воедино с песнями, трелями, бликами воды, с солнышком.

Голос затих.

Ушёл.

Звенящая тишина.

… Плещется, звенит вода, у её ног.

Тихие осторожные шаги.

Она рядом.

Совсем рядом.

– Принц, можно посетить ваш остров?

… Принц – столб.

Принц камень.

Он стоит и не знает, что ему делать.

Беззвучно. Тихо проплыла вокруг него.

Посмотрела ему в глаза…

… А её взгляд…

… Её волшебные глаза…

В них светился огонёк.

Погас.

Засиял лучезарной красотой…

Она … вся светилась счастьем, которое осенило и, и его…

На её юном, но уже не детском лице.

Это длилось мгновение.

Это было всегда.

Это была вечность.

Она обняла его.

Она обвила его своими руками – крыльями Ангела…

Обожгла его своей обнажённой упругой грудью…

Таким горячим, горящим поцелуем её сочных, медовых, вишнёвых девичьих губ…

Время остановилось.

… Непослушно оно, нам, землянам.

Время…

Время…

*

Разомкнулись, растаяли её руки.

Она сделала шаг назад…

Медленно стала отдаляться, уплывать.

Вот уже вытянутые навстречу друг другу руки.

Вот уже пальцы разомкнулись. Она ещё рядом. Она пока ещё с ним.

Отдаляется спиной вперёд.

Засветился сверкающий контур, её хрупкой воздушной фигурки.

Тело её трепетало и растворялось…

– Подари мне самую твою любимую краску.

…………………

– Сверкающий серебром тюбик ультрамарина лежал на её ладонях.

Прикрыла его, тюбик ладошкой. Прижала к сердцу.

Ты будешь помнить меня?

………………………………

Долго?

– Очень долго?

– Всегда.

И, она ушла.

Сначала плыла, летела. Потом превратилась в марево.

Мираж.

И, только светились на мокром песке следы её босых ног.

Вот уже её прозрачный силуэт.

Призрачный…

Зарябило в глазах, от золотистых бликов…

… Солнышко закатилось за прозрачный лес.

Её песня

Они целовались так, как будто целовались в последний раз.

Они целовались так, как будто утром ложиться на лавку гильотины.

Они целовались так, как будто целуются впервые, их могут увидеть папа с мамой и, тогдааа…

Из соседней кабины – ниши ресторана, уже изображали танец. Они не знали и не ведали, не видели себя со стороны и не могли даже догадаться…Партнёр был похож на кузнечика…с оторванной ногой, но пытался, нет, он видел себя испанцем – стройным, гибким и пластичным.

Она, его партнёрша – с перегрызенным крылышком, пыталась изобразить знаменитый и всем известный, полёт шмеля, Гане. Но, увы, шмель и не взлетал и не кружился. Не выдавал тех полётов, которые все так ждали.

Она била лапкой – крылом – рукой по месту, где бывает талия. Ноги выдёргивала, прилипшие к чему-то. Не было танца. Не было. Это была сцена петуха, который добивался любви и признания у своей самой любимой… двадцать пятой жены – Пеструшки, или курочки рябой – но самой любимой, из соседнего петушиного гарема.

У него …и взлёт и посадка, и снег и дожди – не получились. А посадка – он сел, нет, он упал…у ног своей возлюбленной, стал красиво на одно колено, поднял руку к небу, и пропел, известный классический романс,

– Хоть не догнал, да разогрелся.

Его соседи одобрительно заворковали, и, даже с дуру начали аплодировать.

Они целовались и не видели, что ресторан забит юбилейными компаниями.

Вот столики с пузатенькими, кругленькими старичками. И морщинистыми сухонькими, но интеллигентными старушками.

А!

Вот ещё уютная кабинка – гнёздышко, старички со своими старушками, но это другие старушки: юные, но старушки, ещё более дряхлые, чем те, чопорные и подтянутые, которые и беседы ведут о прекрасном, но прошлом и, увы, ушедшем. Тогда было всё не так, тогда было красиво. И музыка и танцы, и беседы. И, они, тоже.

Вон, сидят, каак сидят?

Взгляд. Нет. Пустота в глазах. Потухший взгляд. Как спящий, потухший Карадаг. Внизу горы, обломки скал. Камни у подножья. Но это горы, высота…

Оторваться, ужраться, ободрать. Только это и осталось, и то так глубоко, что и себе признаться сил уже нет.

Вот и они цвет тех, кто пьёт, танцует, орёт, шепчется, целуется, обнимается и, с дрожью в коленках шепчет – неужели это всё моё.

У больших, этих, большие дела, большие успехи – зелёные и друг – враг. Они это называют игры, игрищи. Ноо, это игра в одни ворота. Без ничьей. Ничья там и жизнь, как у гладиаторов. Не бывает аплодисментов, но реквием звучит. Звучит уже сейчас. И это не обязательно Моцарт. А пока звенит хрусталь, без увертюры. Сразу, основная не музыкальная тема. И, гранитный или белого мрамора стела. Очень шикарная, дорогая – Человеку в назидание.

Красивые, стройные, юные, и чуть постарше. Они впервые пришли встречать своего принца. Их приглашают. Танцуют, кружатся, почти вальс, как на балу или кино. Проходит час, потом другой. Уже вечер. Полночь. Перегар. Разговор ни о чём. Пустота, и, приглашения, но, нет. Это не принц. Принца в ресторане они не встретили. Ни одна.

Вот они, целовальники. Пьют. Но как. Так пьют хозяин и его гарем – петушиный.

– Опустит головку, пощёлкает клювиком, а посудина, или в ручейке с водой, наберёт сколько может водицы, ну капли три, потом долго тянет шею высоко -высоко.

– Уже на шее пёрышки редко, шею голую видно, а он её всё ещё тянет вверх. Стоп. Дальше не идёт. Чего доброго оторвётся, или свалится на бок от натяжения.

–Уже гребешок загорелся алым огоньком на солнышке, и вот теперь он, красавчик, снова постучит, пощёлкает клювиком и тогда только горлышко, кадычёк, проглотит живительную влагу. Подруга петушиная, ресторанная всё делала синхронно, но результат был один, на природе – петушинокурочкином.

И, только в перерывах между пощёлкиванием, он, петух обозревал окрестности Онежского озера. Но был полный порядок – обнажённой, Ольги…

И не было…

А что время. Его никто не считал. Потом. Но потом. Долго жили этим временем. А может в том времени.

Эстрада. Возвышение. Оркестр, и она, певица.

Нет. Оркестра не было.

Всё- таки ресторан. Серые музыканты. Серая певица. Серенько исполняли. Серенько пели.

И серенько смотрели.

Но…

Но. Среди них один, колоритная фигура. Его инструмент.

Нет.

Это не был Страдивари или Гварнери. Не был и 24 Каприз Николо…

И всё-таки он выдавал.

Самый обычный саксофон. Красивый, изящный, но звуки, скрип телеги, бульканье, и вздохи проснувшегося таинственного грязевого вулкана Керченского полуострова. Глубокие стоны, потом вдруг звуки гейзеров Камчатки.

Он, музыкант, обладал юмором, он хохотал, над подвыпившей публикой, потому, что, интересное, что было для него и немногих ценителей необычного, в их голову, сознание, никак не вошло. Как часть оркестра, или хотя бы ансамбля. Нет, это была хорошая, но хохма для себя.

А она пела и он красиво, ах как красиво показывал движения самого музыканта, и, конечно самого инструмента. Ах, как я изогнут, как изящно, но в руках держатель сварочного щитка он был и чужим, и скорее напоминал удава. Ах, закрутит он, музыкант, ох обовьёт, а потом сомкнёт колечки, проглотит. И выплюнет, как скорлупу яйца страуса. Но он работал, вдохновенно.

Его холёное лицо с подбородком, пышные бакенбарды, дедушки Крылова, прилизанные остатки волос, блестящей пушистой лысинкой. Аккуратный. Это был саксофон – кентавр, Саксофон – памятник. Его было видно, он также величествовал, как Пётр, на скале, взлетевший на вершину своей высоты и значимости. Ну, глыба. Ну, кентавр, сотвори публике и певице хорошее, большое.

Но нет. И он, и его великий удав переваривают что-то внутри себя.

И.

Она.

Стояла рядом – пела. Он её не замечал. И она его тоже. Странный симбиоз, дуэт.

*

Наш дружный столик пока ещё не дремал. Говорили, нет, пели один за другим.

Тосты. Дифирамбы. Говорили. Беседовали. Закусывали. И, конечно договаривались, встретиться на следующем юбилее, когда уважаемой Вере Герасимовне будет все ровненькие сто пятьдесят годиков. А Вале, впрочем ей всегда будет столько, как и сейчас, молодая, пышная, да гарная, гарнэсенька… Она и не очень сопротивлялась, комплиментам.

Была согласна. И разговор зашёл о музыке, искусстве, и, о…

– Валя, у вас в ресторанах все так поют?

– Вот у нас в посёлке, и то, если, Ласковый Май, так не хуже, чем сами они исполняют. Не хуже этих пацанов, хотя и талантливых…

Валя большой начальник во всём художественном комбинате – она расценивает всем художникам, их значение в мировом искусстве. И, если забыла поставить нолик, в твоём наряде, значит мировая культура немного потеряет, от того, что тебе придётся дегустировать Плиску ложками, а не стопарями. А то и вообще перебраться на другой берег бытия и пития, где повсюду царствует природа, и всегда царит сухой закон. Потому-то Валя у всех была вся внимание, и, любовь.

Поэтому Николай и не стал выдавать громкое заявление, что и голосок не мешало бы иметь певунье, да и с такими ножками можно было бы не носить такую коротенькую юбочку, а то ведь ноги идут и приросли к чему-то, а того, почему-то и нет.

– Нет сиделки, и всё тут. Голова как у Черноморского бычка и хвостик тоже.

И личико не первой свежести…

Но Вале, жителю такого города, да ещё столице Крыма, достаточно было и взгляда и тех пару слов, которую он уже выронил.

А он, продолжал.

– Ты знаешь, у нас в посёлке, дом культуры, школьницы обыкновенные, ещё малышня, а поют. Их в Киев приглашали, даже в закарпатский хор, ансамбль, по заграницам – на гастроли. Вот тебе и деревня.

– Лёша, наливай, а то Коля трезвый, как стёклышко. Сидит и брюзжит.

– Подожди, она ещё распоётся. Лёша, наливай, видишь, гости грустные.

Лёша дал усиленную дозу каждому, и, беседа, пошла. Поехала, а он, будущий зять стал уговаривать Лену-дочь юбиляра.

– Лена, ну соглашайся, ну соглашайся, ну выходи за меня, бери меня в мужья, я для тебя всё сделаю. Ну, вот скажи, что ты хочешь? Я всё смогу для тебя.

– Всё. Ну, хочешь, папа с мамой будут сажать огород, а мы с тобой только кидай картошку в луночку. Ну, возьми меня в мужья.

– Горько, горько.

Но Лена, подняла руку и все затихли.

– Рано ещё, горька…

Лёша красавец – богатырь, пригнулся, сел и затих. Но быстро одумался, и снова с большой охотой взялся за своё дело – виночерпия.

Вот уже крики ура, пошли три веточки – креветочки, и, танцы.

Вспомнили как на острове Бирючем, ловили вёдрами креветок – чилимов…

…Все повеселели, но у Вали глаза засияли. Ах, как засияли. Жаль. Не сияние, – огонёк, искры кобры…

И, она начала издалека, по принципу, погладить, а потом…

– Ты, конечно, Коля, личность, понимаешь, – Лииичность. У тебя керамика своя, а эти, почти пятьдесят керамистов – дерут.

– У тебя, своё лицо – вазы, тарелки, даже исполнение, вот на советах, х удожественных, помнишь? Тебя ругали, за акварельность, а на закрытом заседании Валера, скульптор сказал, что так никто не владеет и акварелью, а тем более таким письмом на глине. Ты говоришь, тебя Мурад в Балаклаве научил, дааа, Мурад показал тебе и принцип гравировки по сырой глине, а ты ещё докатился до техники, которую никто не применял в керамике – сграфитто.

– Ты живёшь в горах – это твоя беда, но, видимо, больше счастья – они, горы тебя учат.

– Но ты совсем не бываешь с нами, в коллективе.

– Даа, Валечка, мне в Москве говорили, что они все больше кампиляторы, они из пальца сосут, а ты от земли, от жизни.

– Ну, правильно, ты молодец, от скромности не умрёшь, но цену себе знать надо.

Валя пошла в наступление, на деревню.

– Настоящий талант всегда легкораним, и я знаю, сколько ребят пропали…

– Говорят, что они слабаки. Нет, они просто талантливы. Вот ты о певице, так нехорошо брюзжишь.

– Ты играешь на гармошке, на аккордеоне, свой репертуар – русские, украинские, итальянские, испанские, Мурада, любимое Сулико…

– Помнишь, вы с Мишкой лепили мозаику в Евпатории?

– Да, конечно, тогда нас сильно дуранули с оплатой.

Вы с ребятами, тогда гудели, а я была в другой комнате, соседней, не хотела светиться, ты играл, пели вы с Мишкой, а я, не поверила, как профессионалы, вы умудрялись – на два голоса,– Галю. Я прослезилась. И не потому, что скучала по хохляндии, а просто так, душевно поют только у нас – на Украине.

– А я, Валечка, прослезился тогда от получки. Нолик, ты забыла ещё один нарисовать в нарядах наших.

– Ну да ладно, что теперь?

– Ничего, ты сильный мужик, но пойми, я тоже, как и ты, не могу делать и не хочу, а приходится, – то, чего не хочу. Такова жизнь.

– Помнишь, ты сделал большую работу? И её принимали в сырце, не успел обжечь?… Совет приехал к тебе в Соколиное? Помнишь!

– Ты их угостил, как и все. Но потом. Вот это потом тебе очень помогло, ты даже об этом и не догадываешься.

– Весь вечер ты играл, пел, истории разные рассказывал, страшные и смешные, они даже отменили ещё одну поездку – гудели у тебя. И, добил их, неуязвимых, что ты при всём том, о чём я уже говорила, такой музыкант, гармонь, аккордеон… профессионально, и у них, этих инструментов свой репертуар , совершенно разный и по колориту и тематике, ну, сам понимаешь. Два разных исполнителя, – это был тыы, был… тогда в ту минуту, то время…Такого у нас во всём комбинате нет, да и не было никогда.

– Прошёл год. Киевская команда присваивала категории. Тогда тебе дали, высшую, творческую. Через категорию перепрыгнули. Такого у нас в истории тоже. не было…

Он, на закрытом, ругался, сам знаешь с кем. У директора, в кабинете. Хвалил тебя, вспоминал Соколиное, и все твои достоинства.

– Так вот опустись до нас, побудь, поучаствуй в наших делах житейских, почти семейных.

– Совершенно будет другое к тебе отношение.

– Валя, спасибо тебе за поддержку духа.

– Но мне важнее и дороже всего, время.

– Ты должна знать, сколько после таких тёплых вечеров, стали холодными, не дожив до утра…

Помнишь скульптор? Я так и не понял. За что его?

– Нет, ты не прав. Он ушёл в горы, и там заблудился, видимо и замёрз. Зима.

– А письмо. А то, как его нашли, и что, у него нашли?

– Он наглотался снотворного.

– А в письме? Одно, отдал кому то, потом его озвучили.

– Второе было при нём.

– Его постоянно зарубали и на Советах и на выставкомах. Парень был очень талантливый. Два сына остались, в училище учатся, да, Самокиша.

– Горька, горька! Гляньте, как эти голубки воркуют.

– Правда, Валя. Расцелую до пьяна, уведу в кусты.

– Молодец Есенин. Мог петь, тоже рано ушёл. Недопел. А сколько бы ещё подарил нам песен…

– Наливай, Лёша, что-то ты мышей не ловишь?

– Ну ладно, Лена, расскажи теперь ты. Повеселее.

Расскажи. Помнишь?

– Это интересно.

– Ладно. Уважу. Поведаю. Слушайте.

– Калашник, помните сын директора, последнего. Длинный такой, гусь с Володей работал в модельном участке. Ну, трезвый, нет его, не видно, хоть и большой. А выжрет, дурак – дураком. Были мы с мамой на вечере, банкет почти. Всё хорошо, как всегда, но вот он там всегда и дурковал. Чудил. Драться, нет! Хлипкий, хоть и длинный, какой то раскаряка. Но вот в том – то и дело. Что чудил… Котлетой измажет, будто нечаянно, то рубаху рванёт. Много за ним было. Но сдачи не давали – папа директор. Не тронь его…

– Наливай, Лёша, Лена запела, сейчас мелодия основная пойдёт.

– Не мешайте!

– Ну вот. Сидим мы с мамой, никому не мешаем. Кто – то говорит тост.

– Тишина, а он, козёл этот, берёт бутылку газировки, открывает её, закрывает пальцем, взболтнул, и давай нас с мамой поливать. Тишина. Он спокойно сел и, улыбается. Все видят и молчат. Он тоже молчал, а потом стал хохотать.

– Я тоже посмеялась. Молча, встала. Взяла у него эту бутылку, закрыла большим пальцем, зашла со спины, что бы видеть всех. Хорошо поболтала, покрутила, и, тихо молча всю до дна, всю вылила на его лысину. Так же улыбнулась, села, где и сидела, почти рядом с ним. А бутылку держала так высоко, что видели все. Ты, Коля не представляешь эту сцену. Я стою, вода булькает, льётся туда, где проплешина с пушком, и, дальше по ушам, волосам, и далее везде.

– Немая сцена казалась вечностью, и, гробовая тишина. Я не видела его лица, но я видела весь зал. Я видела, как все сразу протрезвели. Затихли. Моментально.

– Жаль, я не видела его харю…

– Мне потом рассказывали, долго смеялись. Но тогда мне было не до смеха.

– А теперь он сидел тихо, мирно, и хотя бы пошевелился. Он был ошарашен. Он оцепенел. Наглец был ошарашен моей смелостью…

– Я села. Все потихоньку отошли, налили каждый себе стопки. Сказали нейтральный тост и выпили. Снова налили, забалагурили. И хотя бы кто напомнил или…

– За весь вечер никто, хотя бы, один, хоть намёком. Нет. Тишина. Буд то ничего и не было. Буд то ничего и не случилось. И только потом в раздевалке, одна Валя сказала, молодец Лена, хамов надо учить. И тут мужиков, как прорвало, ржали всю дорогу.

… Прошли томительные недели, месяцы, год.

– Ничегоо. Не съели.

– Думали где – ни будь прижмёт, пощёчину врежет… Хренушки, зауважал, здороваться стал. А то сквозь зубы, как одолжение – цедил.

– Ребята говорили, что утих. Больше не было, может потому, что папа уже не директор. Ушёл на пенсию…

– Наливай Лена.

– За тебя, керамиста, за воспитателя подрастающего, лысеющего поколения.

– Пошли лирические рассказы, и… песня. Певица пела. Она пела.

Гурманы

*

… Ночь. Уже никто, ни на кого не обращал внимание. Все разобрались в любви, обидах…и, даже те, кому кто и сколько был должен…

Остальные делились радостями, а те, кто был голоден в любви, тоже успокоились…

Кого приговорили,– видел страшные сны. Только, вот эти соседи, сидели сосредоточенно работали. Они, Ели.

… Ею было заполнено всё кресло. Удивительно. На такой куче мяса, – такая маленькая головка. По трём её подбородкам струились трудовые ручьи пота. Она очень серьёзно молотила уже не первую порцию мясного. Я не видел начала – старта этого пожирания, но невозмутимый официант уже показывал своим коллегам, по пищеблоку это уникальное -*мясооорубко*.

После каждой порции, проглоченного, она осторожно отодвигала пустую тарелку, глубоко дышала, делала медленно, но долго выдох, затем так же, набирала воздух, полную свою утробу. И, и, задерживала дыхание, очень правильно – по системе йогов – трамбовала, и, ещё, и, ещё рраз… трамбовала…Может она вырабатывала таким образом, таким непосильным трудом, удобрение для цитрусовых, для своей дачи?

Да это был комбинат втор серьё.

Там, видимо был у неё помощник, садовник портной и всех дел мастеровой.

После этой титанической работы, у неё вывалился язык, она почему-то им вертела, против часовой стрелки, как крыльчатка вентилятора, который медленно, но чётко гонит воздух, перегара, на улицу к кипарисам, у неё над головой. Но почему, против часовой стрелки? Это была её маленькая тайна. Потом, когда уже и эта процедура завершилась, она пухленькими своими пальчиками…возвращала его на своё положенное место. Доставала платок – простынь, как парус фрегата, и тщательно сморкала, протирала всё, что можно было тереть, что было обрызгано её пищевыми гейзерами.