Сказания о недосказанном. Том II

……. Шли дни за днями. Я, как и прежде, ходил в море, радовался таранке, радел от того, что теперь рядом всегда был он.

Он был мой ПУТЕВОЖДЬ.

Ох, как трудно и радостно было осознавать это состояние -сказка за семью печатями, потому, что не знал, как мне к этому относиться, кого благодарить за такое. И, только, вечером оставался один, стала меня донимать мыслишка. Мысль это или, правда, мыслишка? Ведь когда его не видел-скучал. Пусто как-то. Потом ещё труднее. Эта коварная дума. А что же я теперь буду делать тааам, так далеко?

… У меня никогда не было семьи. Потому, что жизнь на пороховой бочке, сам-то ладно, а зачем и кому ещё нужна такаая, жизнь. И рядом с ним я улетал от него. Может это тоска по любви, по жене, детям, которых я не имел. Никогда не было… Может это маразм… так будто бы рано. Ещё не старик, у них такое случается. Нам психологи и это вставляли. Я потом просто подумал. Пеереегрелсяаа. На солнышке. В воду, бегом и с песней, к водице, она смоет грязные мыслишки.

Шли дни за днями. Немного попривык, он рядом, всегда рядом, местные жители удивлялись, они здесь веками,ан такого ручного дельфина у них не было. Он и на рыбалке мне помогал, но не любил, когда рядом были ещё, лодки с рыбаками. Казалось, понимал, когда можно порезвиться и устраивать мне цирк. Каким-то своим чутьём знал, когда меня приводить в телячий восторг. Трудно было привыкать, а привыкнуть к такой интересной и сказочной дружбе, ещё труднее. И, казалось, что вот уже завтра ему надоест. Шли, уходили недели, всё оставалось, как в первый день. Праздник. Это я не смог принимать как прозу жизни.

Всему приходит конец, даже такому долгому, сказочному житию. Нужно было возвращаться в мои, теперь уже нерадостные края, далёкие и грустные.

Пришёл на берег, а он, а он что-то не стал куралесить, а тихо-мирно двигал плавно хвостом. От меня не уходил, как обычно, в море. Не было и в небе полётов, фонтанов. Его как будто подменили. Долго играли в молчанку, а потом я сказал:-ну, смотри, тут, не балуй, не бегай без меня по этому песочку, дорогой бой братец Иванушка, поеду я в свой край далёкий, смотри, не прыгай на берег. А летом опять приеду к тебе, мне здесь уже, и делать нечего, но я буду скучать. Мы снова, снова и снова будем рыбачить. Хорошо? И странно, он слушал, стоял на месте, не резвился.

Иногда мордашку свою высовывал из воды и был, ну совсем как человек, как малыш, у святой материнской груди.

Не хватало ещё слёз на прощание. Я ушёл резко, чтобы совсем не раскиснуть. Уж очень не хотелось, показывать свою слабость. Не такое пережил. А тут, вдруг… такое.

Ничего не хотелось.

Мои первые шаги были даже неуверенные, и ноги не хотели нести в другую сторону от моря, от него, такого теперь близкого, и уходящего.

***

Прошёл год, потом и два, три года пролетело как в сказке. Каждое лето я встречался с ним и мы, как всегда, совершали ритуал и торжественно двигались к тому месту, где судьба уготовила нам, такую чудесную встречу. Ничего не изменилось в наших отношениях. Он по-прежнему выдавал мне гастроли, а я счастливый, к ним, никак не мог привыкнуть. Разве можно привыкнуть к чуду? А чудо было, каждый день. Местные, да и туристы снимали о нём фильмы, а я жил и дышал этими днями и минутами…

Не хотел суррогат репродукций.

– Дышал этим счастливым сказочным воздухом, плеском волн и его мелодии, которые иногда мне чудились как скрипка, как эхо, как эхо и отголоски тех счастливых дней моего детства. И моя мама утром шептала, -Вставай сынок. Солнышко уже светит. Вставай сыночек, уже утро. Потягуушечкии, расти большой и умный.

И вот он. Вот этот год. Я не смог. Я жил там, безвыездно. Такая уж работа. И странно, старался прибыть в эти края на свидание со своей Любовью. Большой любовью. Старался в одно и то же время… И видеть, как он радуется.

Да.

Ждёт.

Видно было.

Ждёт.

И как встречает.

Даже туристы прибывали прежние и всё снимали, снимали. Кому-то из них повезло, хоть немного смогли увидеть и пережить, увидеть и почувствовать, хотя бы немного пожить той радостью, которой мы жили, жили с ним и дышали, казалось дуэтом…

Часы.

Дни.

Годы.

И теперь я знаю, даже самые талантливые люди и их аппаратура – мёртвые игрушки. Фибры Души, Души Человека никакой аппаратурой не передать. Слово. Тут ещё можно подумать, слово это великий дар, но не каждый скрипач, даже на скрипке самого Паганини, не сможет подарить Человечеству то, что делал этот великий мастер. Это дар и дар, Свыше.

***

Прошёл ещё год. Тревога донимала. Причин не было. И откуда. Это. Появилось. Непонятное. Грустное.

– Был я, далекооо. Далеко – далеко,где кочуют туманы, но света и тепла этого, южного и солнышка моего друга, товарища и брата – не было. А дальше пустота. Стою на берегу, моря, южного, ласкового, на том месте, где мы обычно встречались с Ним.

Тишина. Тишина. Пустота. Щемящая пустота.

Его нет.

Прошла неделя, а может и больше, я сидел, ждал.

Чего ждал, не знаю, и ожидание ли было это. И вот тот день. Тот тёмный день. Скорее это была ночь. Около меня сидели люди, те, которые пытались тогда остановить время, записать кадры нашей жизни с этим чудом. Они спрашивали, они тоже ждали и, даже приезжали эти три года, когда меня не было. Они потом мне рассказали. Потом. Да это было позже. И вот что. Лучше бы его и не было.

Надежда оставалась, а тут и её зачеркнули.

Перечеркнули.

Как жизнь того несчастного, приговорённого, – колода и топор палача.

Но, где-то там, в тайниках души теплится лучик, а может это не его, нашли, здесь, на берегу. Здесь я всегда встречал его после долгой разлуки.

Говорят, мужики, туристы с камерами собрались и ждали, но меня и Его здесь не было и тогда, чуть позже.

Утром.

Чёрным утром.

Увидели, как в полный штиль.

На берег, на этом месте…

Выбросился.

В полный штиль.

С синим небом и зеркальным морем. Ну, штиль, вода-зеркало. Зеркало, тоже это видело. Совпадение? Какое уж там совпадение. Я прикинул сроки, дни, год, когда это случилось. Всё совпадало.

И, чёрная, гремучая, тоска грызла меня.

Тоска в эти дни, таам, далеко далече.

Вот вы, радуетесь морю, отдыху. Я не скажу, что тогда, это меня убило, обесцветило. Нет, это не так.

Художник, когда его посетил и поборол дальтонизм это да! Это горе. Но у меня Оно, то, время, было.…Осталось в памяти. Сохранила моя память ту грустную и радостную жизнь, нас двоих – ощущение. Опустошения не было.

Торричеллева пустота. Потом вдруг вспомнил, больных ребятишек в Севастополе лечат дельфины. Но это нужен контакт – как у Иисуса Христа. К нему прикоснулась слепая, и зрение вернулось, а Он почувствовал это. Вы знаете наше коммунистическое воспитание.

Хотя в моей школе, немного, так, вскользь говорили о чудесах японских лам и мне, повезло увидеть, почувствовать какие они премудрые.

Вот сейчас я встретил своего утопленника наоборот, чуть бедолага не утонул, на солнышке. Я понял, – он перекроил, соскрёб с меня ту атеистическую плесень. Вы, ребята думающие, это вижу -никому этой истории раньше я никогда не рассказывал. Не поймут, хорошо хоть те времена ушли, а то ведь и на казённый харч перевели бы. Дурка, его называют.

… Вот и подошли мы с вами к самому главному. Слышите? Это то, что и ради чего эта песенка дельфина с его ультразвуками и Песней Его Души. Наша с ним песня. Я рад, что вам её подарил.

Да.

А вот это было в первый же день нашей с ним встречи. Я обливал водой, он почти пришел в себя. И первое, что меня удивило… знал, что мне делать и как его окунуть в свежие морские волны. Никогда в подобной ситуации не был. А тут было ощущение, что моей головкой, та, что на плечах, кто-то управляет. Потом чуть позже, после второго Перекопа, как, в Крыму, который и нам с ним нужно одолеть. И, силы меня оставили, это уже недалеко от берега, где волны, я почувствовал прилив своих, своих силёнок. Эту сказку я боялся все это время, поведать кому бы то ни было. Прошли годы – всё отфильтровал и вот что дальше.

Здоровье, последние годы, не дало трещину, после того, что со мной случилось по службе. А тут после нашей дружбы и встреч в этом месте я пережил другое, вопреки нигилизму, который приклеивали и вживляли в нас те годы. Их, эти чудеса, всегда превращали в шутку. А с бигфутом, вообще считали дурачками тех, кто говорил, что вытворял снежный человек. Его нет. Восточные люди, конечно же, не все…говорят, что онии, нас, а не мы их учим. Они видят на расстоянии недоступном для человека. Вот и думай – телепат это не русский мат. Это мудрость. Так вот эту мудрость мне телепортировал мой морской брат.

… У нас, с моим ныряльщиком, другое. Как он мог вставить в мою голову инструкцию, бери, тащи, смочи. Я и сейчас не могу вспомнить как это я смог. Возвращение сил. Ну и самое-самое. Он откалывал свои номера, на бис. Как я мог чувствовать и переживать то, что и он?

Дышал как он, летел и кувыркался в воздухе, замирало сердце от высоты, я чувствовал. Что? – Я, рыбка, я дельфин, плескало море, как моя кожа дышала, когда поливал его своими ладонями. Как это можно объяснить. Я это был? Скорее он и я это было одно существо. Это были мы. Одно целое. Как он мог вселить, вставить в мою черепную коробочку, телепортировать, наконец, свои мысли, ощущения и чувства?

… И…

И, когда он выбросился на берег, я там, далеко за тысячи километров, задыхался, хватал воздух. Кожу жгло огнём, она засыхала, трескалась, и было очень, очень больно. Вот этого я и теперь никак не могу понять и вычеркнуть из памяти своей.

… Да и не хочу.

Теперь мне показывают больше фильм о тех славных минутах, когда мы были вместе, его концерт, этим я живу и сейчас. А мысль никак не уходит. Зачем. Что заставило его это сделать. Неужели он скучал за, моей, особой. Теперь никак не могу понять этого.

Или ещё дальше, может он вселился в мою скромную хоть и нескладную персону и мы, теперь уже Мы. И живём в разных мирах, но вместе. Это даже не сиамский вариант.

Я часто очень вижу, чувствую-мы с ним вдвоём. И вот она, снова солнечная радость. Я и он-это монолит. Сила внутри меня звенит и вибрирует на волнах морских и волнах Души моей, Его сила внутри меня. Я ощущаю его и свою силу, защиту, становлюсь таким, каким я никогда ещё не был. Это и не человек амфибия, это, это скорее свет-симбиоз, слияние двоих в одно целое, одно, так как мы с ним, каждый сам собой и как одно целое. Научил меня чувствовать и переживать как он. Это скорее звучание Органа в Домском соборе, Прелюдии Баха. Вот что это.

Я никогда не любил море, так как сейчас, хотя оно было всегда рядом. Но вот полёты, пируэты, радуга семицветная вокруг меня и во мне, такое не передать. Живу теперь этим, живу и чувствую, что я там. В воздухе. Под водой. Полёты с замиранием, когда летишь вниз и уходишь под воду.

***

Ну, вот ребятки и конец моей повести.

Я, теперь, ой, нет, тогда, доставил вашего художника, и вы подумали. Да что там подумали. Было так. Ушёл человеком, а вернулся трупом.

Но первое, я увлёкся и самое главное, была такая волна, что нас, нет, нам бы пришлось хлебать морскую водичку, а тем более этот с бородой в таком объятии был с морской болезнью, что, просто не способен был собраться и тем более добраться до вашего костра. Даже когда утихло и мы там хорошо потрудились, разворачивал наш пароход, носом к волне и то пришлось крутить и руками и головой. Но у берега вы не поняли, что делать и чуть не перемолотило ваши красивые ноги. Ну да что теперь. Всё обошлось и слава нашему Нептуну.

Ну, будьте здоровы и если не были никогда в обнимку со штормом, лучше не спешить на дно морское, там пусть лучше «Садко богатый гость» пирует с царём-батюшкой и водит хороводы с прелестными русалочками. Меня тоже туда ещё не тянет. А вам нужно детей и внуков, пустить на белый свет.

Пусть себе бродят, бегают, по земле родной, радуют вас, родителей, ваших бабушек и дедушек.

Смерть дерева

Дед сидел на лысой скалистой горе и смотрел, смотрел невидящими глазами от слёз и времени, на домики внизу, на лес, который тоже белел голыми скалами, где уже ничего не росло. Камни и камни – трескуны. А чуть ниже у самых его ног, пенёк, корни, бывшего ещё вчера дерева. Были они в земле, но это был не тот, почти лесной чернозём крымских степей.

Совсем недавно здесь величаво стоял красавец великан- Можжевельник. Как он смог крошечным семенем умудриться добраться до, почти земли,– сплошные камни и, сила то такая в нём,– прорасти, пустить маленькие, но такой богатырской воли, мощи – корешки, на скале и решил устроить свою жизнь?

Решил. Устроил. Жил.

Прошли – пролетели годы. Он помнил и засушливые времена, помнил и грозные годы лихолетья. Набеги варваров. Войны. Стрельба. Взрывы. Видел, как люди собирали ягоды – плоды, лечились, укрепляя сердце их целебными соками.

Корни дерева мудро росли веером, что бы собирать драгоценные капельки дождя. А ниже была сплошная скала.

… И вот новое лихолетье. Турбаза. Мотоциклы. Квадроциклы и другие циклы – в головах лиходеев. Рычали, грохотали, карабкались как клещ, под хвост бездомной собаки. Летели камни, борозды углублялись дождями. Ушла. Ушла щебёнка. Обнажились корни. Рванул ветер. Накренилось дерево. Застонало. Упало.

Дед, со своей бабулей ходили и подкладывали камешки, чтоб дождевые ручейки собирались у корней упавшего дерева. Дед разговаривал с ним, просил, уговаривал крепиться. Рассказывал про великую Вангу, как она общалась с деревьями, надеялся, что и его голос услышит упавший великан.

В поссовете успокоили, это не их работа, а лесники, слепые и глухие… не пробовали даже спасти этого красавца – богатыря. Долгожителя.

Волки, случилось однажды. Только един раз… поселились в Крыму. …Были сильные морозы. Пролив стал, закованный льдом и прибежали с кубанских плавней. Извели их. Опасно. Люди. Туристы. Радуются. Дышат, глубоко и с радостью. А тут волки.

Откуда прибыли шакалы?

Вселились в души людей?

– Ванга! Помоги. Расскажи. Расскажи как их извести.

Срубили. Спилили и утащили шакалы. Такое! Такое дерево. Чудо Дерево.

Читал дед, что те, кто любят опустошать чужие карманы и кошельки, в следующем воплощении родятся с шестью пальцами на руках.

А.

В деревушке, Счастливцево, помнится, жила была семья. Так и родители, и дети были шестипалые. Существовали, а не проживали, как то обособленно. Они, и к ним почти никто никогда, даже соседи, не приходили. Не общались…

Было же такое.

… А у нас, 1947 год, в Молочанском детском доме, жил и учился с нами был малый, во втором классе, так у него были руки,– крюки. Одна кисть правой руки- все пять пальцев, и ноготки, как у всех, а ладонь вся в кожаном мешочке, как в целлофане. Вторая рука…страшно было смотреть, один большой палец – ладонь и один ноготь. Как у великана.

Видимо родители отказались. Правда, это были сороковые годы после войны. Но, в школу обычную, ходил вместе с нами детдомовскими, ручку держал двумя ладошками и мог писать. Ручку с пером, уточка называлась, окунал в чернильницу, как и мы все. Каково было ему? И относились к нему, как и ко всем. Правда, ребята жалели его, всегда угощали кукурузой или сахарной свеклой, которую находили, после того как колхозное стадо кормилец коровок, после сбора урожая, очищали, они тоже любили сахарную свеклу.

В столовой, ложку держал двумя руками. Вот. Вот такое было.

А каково ему.

Что творил в прошлом воплощении. Чем можно было заработать такое?

… Наказание или награда, – неотвратимы!!!

Заработал,– получай.

Слёзы радости,

Или горечь со слезами.

Читал в мудрых книгах, что эта земная жизнь и это воплощение – гонорар или пощёчина ежовой рукавицей…за ту жизнь, того воплощения. Как ты её прожил и что хорошего творил или вытворял тогда.

А шакалы – черви древесные, шестизубые короеды, и ещё хуже,– точильщики, которые жрут, грызут и живое дерево и стволы жилого дома! Так это жуки, а люди? Родятся ли они с зубами, ржавыми как у пилы с двумя деревянными ручками?

Господи, ты прав, что это правда.

*

Плакала Маша,

Как лес вырубали.

Ей и теперь его жалко до слёз.

Землячка

Воскресенье. За окном метёт, воет, свистит. Ветер запутался в проводах.

У меня в мастерской на окне стоят сочные зелёные кактусы и один сияющий красным арбузом цветок. Им нипочём непогода. Здесь тепло и уютно.

У огромного дома, большого города, растёт белая акация моя милая южная землячка. Она ещё совсем молоденькая. Тонкий ствол, тоненькие, зелёные, с колючками веточки и изумрудные листочки.

Весной она вдруг зацвела. Белые гроздья цветов душистых, наших южных. И она, совсем взрослая, стояла, радовалась своей первой весне, первым своим цветам, своей повзрослевшей весне, своей взрослой поры. Теперь она уже не деревце, а дерево. Осенью созреют семена, и тогда появятся ещё маленькие акации, выросшие здесь, в центре России.

Осени для неё не было. Было лето. Ведь у нас на Юге только наступает осень, а здесь уже холодно. Она верила. Будет ещё осень и листья высохнут, пожелтеют и слетят, шурша, с веток. Но вот она уже наступила, а листья не пожелтели, не высохли, висят, крепко держась за ветки – зелёные, крепкие, листья.

Здесь много воды, но не так, как там, на Родине, на Юге. И вот стоит, гнётся на ветру с зелёной кроной. А листья, живые, трепещут от ветра… Холодно шепчут… холодно, тоскуют по тёплым крымским дням. По особому запаху моря…

Когда деревце было совсем маленьким, оно было дома, на юге. И там бывает зима, снег, морозы. Но вдруг выглянет солнышко, пригреет. Снег быстро сходит, впитывает сухая земля живительную влагу. Радуется. Она в степном районе всегда сухая. Лужи. Их там не бывает – не увидишь. Уйдёт в землю водичка, зазеленеет травка на пригорках. И за сараем уже куры купаются в пыли. Лежат, греются, подсыпают свежей тёплой землицы то под одно крылышко, то под другое. Летом смотришь: по стене бегут красные «божьи коровки», «солдатики». Они тоже замирали на стенке, на солнышке, их красные в чёрных пятнышках спинки гладили тёплые ладони Солнышка.

Уходило Солнце. Пряталось за тучи. Начинались затяжные нудные дожди… День, два, неделю. Свистел ветер, крепчал мороз. Но не страшен был холод. Все были согреты Светилом. Оно было внутри них – божьих коровок, кур. Стены дышали теплом. Земля хранила ещё тепло. И ей, акации, тоже не было холодно, как здесь. Как сейчас…

Потом деревце выкопали, привезли сюда. Здесь было так много воды, зелени. Пригорки, поляны – всюду цветы, а у нас они выгорают летом…

Речушки-ручейки пересыхали.

А весной первый раз увидала половодье – очищающее всё и уносящее грязь на пожухлых и почерневших льдинах.

После большой воды, пригревало Солнышко. Наступала весна…

Но теперь зелёные пригорки не радовали акацию. Они были холодные и сырые. Там, на Юге, горы скалистые, камни, песок. Они были тёплые. Люди на них сидели, отдыхали, даже спали ночью. За день так нагревались, прогревались Солнышком, что и ночью от них шли невидимые тёплые лучики…

Деревце вспомнило, как среди зимы приехал художник с этюдником. Долго стоял и смотрел. Потом смеялся с воробьёв, когда они учинили разбой. Воробьи барахтались в пыли, отчаянно чирикали, клевали друг друга. Кто прав, а кто виноват – не понять: игра это была или борьба.

Он стоял и корил их: «Глупые вы, глупые. Вам – то ещё ссориться? Что не поделили?». Он, махнул ладонями, похлопал, кышикнул на них – улетели.

Потом уселся на землю. Сидел долго, не шевелясь, позабыв, видимо, об этюднике. Смотрел на греющихся красных «солдатиков». Трогал пальцами лопухи и гладил мохнатые, зелёные, серебристые, мягкие листочки «заячьего ушка».

Видимо, и он, художник соскучился по крымскому Солнышку… Лицо его было бледным, совсем незагорелым. Видно, только приехал. Его родина на юге. И он долго сидел, грелся на солнышке с красными «солдатиками», у тёплой стенки.

… А деревце гнулось от ветра.

Холодно.

Сбросить бы листья.

Ветер не трепал бы так, было бы легче. Живые они ещё. Крепко приросли к веткам. Не хотят раньше времени умирать. Рано. Вот все вместе и держатся, тянут свои веточки-руки к Югу. Они ещё помнят, что родились там. Их тянет туда, и они шепчут:

– Домой.

Домой.

Тепла.

Тепла.

Кара

Был яркий солнечный день.

Было радостное солнечное настроение.

Было и такое – само солнышко улыбалось.

Бескрайнее море – поля подсолнечника и огромные головки солнышка – подсолнечника, поворачивались и пили от него – светила, живительные лучики. Вечером, Оно уходило за поля, пахнущие мёдом, и совсем пряталось на целую ночь в море, тоже тёплом и радостном.

Ребятишки только тогда покидали с тоской, непонятной ещё их блестящим, белым макушкам, выгоревшим и побелевшим от солнышка, покидали этот подсолнечный лес.

Они целыми днями бродили в этом, как им тогда виделось – по дремучему бору. Приходили в дом, вносили с собой ореол запахов лохматых шмелей и пчёл, которые трудились там, где царил запах пыльцы и мёда. Тогда они этого не знали и не ведали. Просто сами были этой частицей, рая на земле, которого ещё и не осознавали. Им было хорошо. Солнышко – подсолнышко, с ними, и в них самих.

… И как же оно ещё долго будет их согревать…

Годами.

…До самых побелевших, но уже не от солнечных лучей, белых, волос, гладить их головы.

…Как, в те далёкие годы…

Ладонь мамы.

Это было его детство.

Там,

Теперь в далёком Крыму.

*

А сейчас, белая блестящая макушка, с остатками, уже совершенно седых волос, сверкает на солнышке. Оно не то, южное, зябким, потягивает от Финского залива.

Крайняя граница родной страны. Но, северная.

Дед сидел и грелся.

Проходили мимо ребятишки, думали, видимо, так же, как и он когда то. Бедный дед, доживает свои дни, и ничего – ничего-то ему уже не нужно и, не интересно. То, яркое и радостное, чем живут дети – исчезло, заснуло, и непонятно, дышит ли он. И, быстро – быстро убегают от деда и самих себя.

Так и он думал тогда. Было детство. Голова светилась от ожидания радости, безоблачного будущего, предстоящей юности.

Он сидел на лавочке, у самого маяка и часто гладил его холодные стены и ладонями и мыслями: маяк – спасатель, маяк и есть маяк. А рядом с ним огромная стена внизу, без конца и края – порт, с тружениками – кранами до небес. Вот там – то и бегают – снуют эти самые кары. Ну, бегают они себе, возят грузы. Ничего особенного, да только люди – много их с детьми – малыми и повзрослее, стоят и смотрят, как он, водила, этой маленькой кары, лихо, виртуозно разворачивается на этой маленькой чудо машине. Загружает и разгружает контейнера и автофуры. Потом, когда выруливает на дорогу, несётся как будто, за ним гонятся волки и ему грозит эта радость встречи. Правда и то, что за ним бежали, не волки, а обычные собачки, тех непонятных кровей, которые иногда и на собак то не похожи. А так себе: что-то несуразное, Богом обиженное, бегут, да ещё и громко лают.

Это громкое многоголосье хора, непонятных солистов, напоминало скорее не жуткий пересмех, злых кикимор, кошачьи голоса, мартовской поры, уханья ночного филина, и, простуженного, старого, утомлённого лохматого пса.

Потом их любимец – хозяин, останавливает свой грузотакси, и, они, радостные, прыгают ему под ноги, прямо на педали и рабочие ботинки. Радостно, теперь визжат, но это уже мелодия поближе к собачьей, лезут ему прямо в лицо, пытаются, в порыве дружбы и любви, лизнуть его куда попадёт, или перепадёт, как дар свыше, получают свою порцию, радости и благодарности кусочек чего – ни будь съестного.

Им, конечно, нужна эта награда – пища, но и сам процесс, игра, как тому умнику, жителю Кавказа.

– Здравствуй, даарагой, у тебя таак много детей. Ты их любишь?!

– Нет, кацо, мне нравится сам процесс…

А у них свой процесс – радость.

Вот уже солнышко спряталось за тучу.

Так на Байкале – солнце светит, – тепло, спряталось – опять повееялоо, потянууло, ледяным ветерком, и дед открыл глаза, приложился к горлышку, пивной бутылочки, и вспомнил такую, точно, такую, кару, только заводскую. Таам. Доома.

На юге.

В Крыму.

В Балаклаве.

… И собачки бегали, и водила был свой, парень на деревне, вся рубаха в петухах.

И тёзка он был деду, Колей звали его. Молодой, симпатичный, красавец, можно сказать. Сохли по нему девушки незамужние, и, даже не совсем холостые, но девушки. Уж больно хорош был. Весёлый. Улыбчивый. И никаких проблем. Вечно смеялся, даже, когда бегала за ним целая свора бездомных, почти, теперь заводских собак.

Так вот. Он, этот женский сердцеед, учил своих собачек – брать кошек, как берут медведя, лайки, в тайге. Но ведь там промысел. Охота. Работа. Риск. Умение. Наконец, жизнь промысловиков, их благополучие. Семья. А тут с дурру двадцать.