«Четыре Сезона»

Алёна слушала, и ей казалось, что его слова – это не просто рассказ, а частичка его души, которую он делил с ней. Ей нравилось, как он говорит – с такой страстью, но без хвастовства. Она видела в нём человека, который знает, чего хочет, и идёт к этому, пусть и не торопясь. Она видела перед собой человека, который не просто работает, а служит чему-то большему – чужому счастью. И эта простая, негромкая сила восхищала её до глубины души.

– А ты? – спросил он, подбрасывая в воздух травинку, который тут же унёс ветер. – Если бы могла выбрать, что бы ты сделала?

Алёна задумалась, глядя на траву. Ей хотелось сказать что-то значимое, но слова ускользали.

– Я бы хотела… – начала она, теребя край шарфа. – Может, путешествовать, учить языки там, где на них говорят. Или открыть свою школу, где дети учились бы не только языку, но и тому, как он открывает мир. Но это всё так… далеко.

– Не далеко, – возразил он, глядя ей в глаза. – Ты уже делаешь это – открываешь мир своим ученикам. А остальное придёт. Я вижу в тебе столько света, Алёна. Ты просто ещё не знаешь, как его показать.

Она засмущалась. Ей нравилось, что он верит в неё, видит в ней больше, чем она сама. Она потянулась к его руке, и их пальцы переплелись – мягко, почти невесомо, но это было как мост между ними. Он улыбнулся, и в его взгляде было столько тепла, что она почувствовала себя дома.

– Знаешь, – сказал он, когда солнце начало клониться к горизонту, – я подумал, что пикник – это хорошо, но дома уютнее. Может, поедем ко мне? Приготовлю что-нибудь, посмотрим фильм. Хочу тебя удивить.

– Прямо сейчас? – она засмеялась, но её глаза блестели от любопытства.

– А почему нет? – он пожал плечами, и его улыбка была такой заразительной, что она не смогла отказаться.

Его квартира оказалась небольшой, но тёплой: деревянные полки с книгами и чертежами, старый диван с пледом, окно, через которое лился мягкий свет, отражавшийся от цветущих деревьев. На кухне пахло травами, и Михаил, закатав рукава, начал готовить пасту с томатным соусом и базиликом. Алёна сидела за столом, наблюдая, как он двигается – уверенно, но без суеты, добавляя специи с лёгкой улыбкой.

– Пахнет потрясающе, – сказала она, вдыхая аромат.

– Это ещё не всё, – ответил он, подмигнув. – Подожди, пока попробуешь.

Паста оказалась обжигающе-горячей, ароматной, с терпкой нотой базилика и лёгкой остротой перца, которая приятно покалывала язык. А на десерт он принёс яблочный пирог – тёплый, с хрустящей, рассыпающейся во рту корочкой и пряной, пахнущей корицей начинкой.

– Эксперимент, но, кажется, удачный, – сказал он, и Алёна, закрыв глаза от удовольствия, поняла, что это самый удачный эксперимент, который она пробовала.

Алёна ела, не скрывая восхищения, и думала, что его еда – это как он сам: простая, но полная тепла и заботы.

– Михаил, это правда вкусно, – сказала она, откусывая кусочек пирога. – Ты мог бы открыть ресторан.

– Может, когда-нибудь, – ответил он, и его улыбка была тёплой, но в ней мелькнула тень задумчивости. – Хотя, знаешь, я больше люблю готовить для тех, кто мне важен. Для друзей, для семьи… для тебя.

Его слова повисли в воздухе, и Алёна почувствовала, как её щёки теплеют. Она посмотрела на него, и в его глазах было столько искренности, что она на секунду растерялась. Он не просто говорил – он открывал ей частичку себя, и это было как подарок, который она не знала, как принять.

– Спасибо, – сказала она тихо, и её голос был мягким, почти шёпотом. – Мне… правда приятно

После ужина они устроились на диване, включив "Амели" – фильм, который Михаил выбрал за "чудеса в мелочах". Они сидели близко, и Алёна чувствовала тепло его плеча, его дыхание, которое смешивалось с её собственным. Когда фильм закончился, она повернулась к нему, задумчиво глядя на экран, где ещё мигали титры.

– Мне всегда было интересно, а что дальше происходит с героями фильмов? – сказала она тихо. – Как они потом живут, без приключений? Обычной жизнью? Я смотрю на Амели, на её смелость, на её чудеса, и думаю: а что, если её жизнь станет просто… рутиной? Сможет ли она быть счастливой без этих ярких моментов?

Михаил улыбнулся, глядя на неё с лёгкой нежностью, но в его глазах мелькнула задумчивость, как будто её вопрос затронул что-то глубокое.

– Наверное, они учатся находить чудеса в этой обычной жизни, – ответил он, откинувшись на спинку дивана.

– Знаешь, я думаю, счастье – это не в больших приключениях, а в том, как ты видишь мир. Амели, наверное, продолжала бы замечать мелочи: как свет падает на стол, как пахнет кофе, как кто-то улыбается на улице. Это как с нами – пикники, паста, такие вечера… Они простые, но в них есть что-то настоящее. Ты не думаешь?

Алёна задумалась. Его слова звучали так, будто он видел жизнь яснее, чем она. Ей вдруг захотелось поделиться тем, что крутилось в голове.

– Иногда мне кажется, что я боюсь этой обычной жизни, – призналась она, глядя на свои руки. – Боюсь, что она меня… поглотит. Что я останусь просто учительницей, которая пьёт чай и читает книги, и ничего больше не сделаю. А иногда думаю, что это и есть счастье – просто быть. Но как понять, что правильно?

Михаил посмотрел на неё, и сказал.

– Я думаю, это не про "правильно", – сказал он медленно, словно взвешивая каждое слово. – Жизнь – это не выбор между большим и малым. Это как дом: ты строишь его по кирпичику, и каждый важен. Ты учишь детей, ты смеёшься с друзьями, ты сидишь здесь, со мной – это всё твои кирпичики. И они уже складываются во что-то красивое. Ты просто ещё не видишь всей картины.

Он говорил, как-будто делясь чем-то сокровенным. Она вдруг поняла, что хочет быть частью его мира, где всё кажется возможным.

– Ты всегда так говоришь? – спросила она, улыбнувшись. – Будто знаешь, как сделать жизнь… легче?

– Не всегда, – рассмеялся он, но в его смехе была лёгкая грусть. – Иногда я сам не знаю, куда иду. Работаю над проектами, которые не всегда окупаются, но верю, что они того стоят. А с тобой… – он на мгновение замолчал, подбирая слова, – рядом с тобой об этом как-то легче думается.

Она кивнула, чувствуя, как тепло его слов оседает в её душе. Они попрощались у двери, и он обнял её – мягко, но так, что она унесла это тепло с собой. Идя домой под звёздным небом, она думала о нём – о его еде, его мечтах, его вере в неё. Он казался ей человеком, который может всё.

Алёна. Глава 23. Тихие воды.

Утренний свет, густой и золотистый, проникал в комнату, оседая тёплой пылью на корешках французских словарей и на гладкой поверхности старого деревянного стола. За открытым окном майский воздух был по-детски чист и звонок; далёкий гул города тонул в неумолкаемом птичьем хоре. Алёна сидела над тетрадями, готовясь к уроку, но строчки расплывались перед глазами. Её пальцы медленно скользили по странице, но мысли были не здесь, они возвращались ко вчерашнему дню, к тому, как солнце пробивалось сквозь молодую листву и оставляло на пледе дрожащие, живые пятна.

Она невольно улыбнулась, вспомнив не весь день целиком, а лишь одно мимолётное движение: как Михаил, не говоря ни слова, смахнул с её плеча сухой лепесток. Этот жест, его простая, не требующая объяснений забота, остался в ней, как тихая, тёплая нота, что продолжает звучать в полной тишине. Всё её существо было наполнено непривычной лёгкостью, словно кто-то отменил закон притяжения, и она парила в нескольких сантиметрах над полом своей квартиры, над своей привычной, размеренной жизнью. Это было похоже на кадр из старого фильма, где героиня идёт по набережной Сены, и мир вокруг неё вдруг обретает цвет и звук. И это ощущение было одновременно пьянящим и до странности тревожным.

Она встала, чтобы заварить чай. Привычные движения – достать чашку, налить воды в чайник – должны были вернуть её на землю, но даже фарфор под её пальцами казался сегодня иным, более гладким и тёплым. Её взгляд зацепился за старый блокнот на краю стола. Она не открывала его, но знала, что там, среди выцветших строк, живёт её давний вопрос: "Кто я?" И сегодня этот вопрос звучал иначе, потому что вчера, глядя в глаза Михаила, она на мгновение поверила, что знает ответ. Он смотрел на неё так, словно видел не её сомнения и страхи, а кого-то другого – цельного, светлого, достойного этой простой, ничем не омрачённой радости. Его принятие было таким полным и безусловным, что именно оно и рождало в ней смутный, подспудный протест. Так не бывает. За всё в этой жизни нужно платить, а этот дар казался слишком щедрым, слишком незаслуженным. Мысль, острая и холодная, как осколок льда, родилась из самого сердца этого тепла: "Если я убеждена, что недостаточно хороша, как я могу принять человека, который считает иначе?"

Эта мысль была мимолётной, как облако, закрывшее солнце, и Алёна отмахнулась от неё, возвращаясь к своим записям. Звонок в дверь прозвучал точно вовремя, выдёргивая её из вязкой паутины размышлений. На пороге стояла Ирина, её постоянная ученица, женщина лет сорока с внимательными, тёплыми глазами и аккуратной стопкой книг в руках. В её приходе всегда было что-то упорядоченное, правильное, и Алёна ухватилась за это чувство, как за спасательный круг, возвращая себе облик наставницы – спокойный, собранный, чуть отстранённый.

Они погрузились в работу. Сегодня они разбирали отрывок из Стендаля, и сухие грамматические конструкции оживали, наполняясь страстью и горечью его героев. Ирина читала вслух, её произношение было почти безупречным, но она спотыкалась на интонациях, пытаясь уловить ту тонкую грань между любовью и честолюбием, что двигала Жюльеном Сорелем. Алёна слушала, поправляла, объясняла, и на время её собственные тревоги отступили, вытесненные чужой историей, чужими страстями. Ей нравились эти моменты, когда язык переставал быть набором правил и становился ключом, открывающим дверь в душу писателя.

– Удивительно, как он пишет, – сказала Ирина, откладывая книгу и задумчиво глядя на Алёну. – Кажется, что каждое слово у него горит. Должно быть, он очень любил этот язык, чтобы так им владеть. А вы сами, Алёна, почему выбрали французский?

Вопрос, заданный без всякого подвоха, застал Алёну врасплох. Она на мгновение замолчала, её пальцы бессознательно потянулись к уголку тетради, сминая его. В памяти вспыхнула короткая, выцветшая картинка из детства: старый чёрно-белый телевизор в доме у бабушки, Катрин Денёв в полумраке комнаты, её голос, который звучал не как речь, а как музыка, обещавшая иной, недостижимый мир. Мир, где не было места ни скуке, ни страху, ни одиночеству.

– Наверное, потому что он казался мне дверью в другую жизнь, – ответила она, и её голос прозвучал тише, в нём слышалась нотка давней, почти забытой мечты. – В детстве я верила, что если выучу французский, то и сама стану частью чего-то… большого. Чего-то настоящего, как в тех фильмах.

Пока она говорила, её мысли унеслись прочь от Ирины, от Стендаля, от этой залитой солнцем комнаты. Она думала о Михаиле. То, что было между ними, никак не походило на чёрно-белое кино с его роковыми страстями и драматичными диалогами. Это было что-то тихое, тёплое, сотканное из простых вещей: из вкуса вишнёвого пирога, из его смеха, из того, как он убрал лепесток с её плеча. Это было реальностью, а не фильмом. И именно эта простота, эта незамысловатая подлинность и пугала её до глубины души. Она всю жизнь ждала бури, а получила тихую гавань, и теперь не знала, что делать с этим штилем.

– И как, получилось? – с мягкой улыбкой спросила Ирина, её проницательный взгляд говорил о том, что она услышала в ответе Алёны больше, чем было сказано.

Пауза, повисшая в комнате, показалась Алёне оглушительной. Она смотрела на пылинки, танцующие в солнечном луче, на свои руки, лежащие на столе, на раскрытую книгу. Получилось ли? Она преподавала, она дарила другим ключ от той двери, о которой мечтала. Она видела, как загораются глаза учеников, когда они вдруг начинают понимать красоту чужой речи. Но стала ли она сама частью того мира? Или так и осталась стоять на пороге, пропуская других вперёд? Её жизнь не была большой драмой. Она состояла из уроков, чая и одиноких вечеров с книгами. И теперь – из этих тихих, тёплых встреч с Михаилом, которые обещали не приключения, а покой.

– Иногда, – сказала она наконец, и слово это прозвучало в тишине комнаты почти как шёпот. Как признание.

Ирина кивнула, будто уловила в этом тихом слове всё, что осталось невысказанным. Она не стала расспрашивать дальше, и Алёна была ей за это благодарна. Они вернулись к Стендалю, но магия была нарушена. Слова на странице казались теперь лишь набором знаков, а страсти героев – далёким, театральным представлением. Когда время урока истекло, и Ирина, собрав свои книги, ушла, оставив после себя лёгкий аромат духов и ощущение тактичного понимания, Алёна осталась сидеть за столом в оглушительной тишине. Солнечный свет, падавший на стол, казался теперь слишком ярким, почти безжалостным, высвечивая каждую трещинку на старом дереве и каждое сомнение в её душе.

Она встала, чтобы убрать книги, и в этот момент её телефон, лежавший на краю стола, тихо завибрировал. На экране высветилось имя Михаила. Сердце сделало короткий, болезненный кульбит. Сообщение было простым, без всяких ухищрений: "Привет! Вчера было здорово. Может, в следующие выходные ещё куда-нибудь? Пикник можно повторить, или в кино, как хочешь". Эти слова, тёплые и открытые, были как протянутая рука. Но Алёна, глядя на них, почувствовала не только радость, но и укол паники. Всё было слишком просто, слишком правильно. Его предложение не оставляло места для домыслов, для драмы, для той сложной игры. Он просто хотел быть рядом. И это было самым пугающим. Она улыбнулась, чувствуя, как тепло от его слов разливается по венам, но улыбка эта была хрупкой, как весенний лёд.

Не успела она убрать телефон, как он зазвонил. На этот раз – Маша. Голос подруги, громкий, полный энергии, ворвался в её тихую квартиру, как порыв ветра.

– Привет! Ну, наконец-то! Я уж думала, ты до вечера будешь отмалчиваться, – выпалила Маша без предисловий, её голос звенел от нетерпения. – Как вчера всё прошло? Не томи, рассказывай, как твой архитектор?

Алёна присела на край стула, чувствуя, как её щёки теплеют. Она попыталась придать голосу беззаботность, но слова выходили натужными, как будто она произносила их на чужом языке.

– Да ничего особенного, – ответила она. – Пикник был, поболтали, поели пасту. Сегодня вот урок вела, как обычно.

– Пикник, паста… – Маша хмыкнула на том конце провода. – Это ты так пытаешься скрыть, что по уши втрескалась? Признавайся, он тебе правда нравится?

Алёна замолчала, её пальцы начали теребить край свитера. Слово, которое произнесла Маша, было похоже на цветок, который только начинает распускаться – нежный, хрупкий, полный жизни. И Алёне вдруг стало страшно, что неосторожным движением она может смять его лепестки.

– Ну, нравится, – призналась она наконец, и голос её прозвучал мягче, почти шёпотом. – Он… не знаю, как это объяснить. С ним легко. И он такой… внимательный.

– Вот это я понимаю! – рассмеялась Маша. – Слушай, Алён, просто наслаждайся моментом. Не думай слишком много, не копайся в себе, просто живи этим. Плыви по течению.

– Я пытаюсь, – сказала Алёна, заставляя себя улыбнуться. – Но иногда мне кажется, что всё слишком… хорошо. Как будто это не может быть правдой.

– Ой, брось, – Маша отмахнулась от её слов так легко, словно это была назойливая муха. – Ты просто привыкла всё усложнять. Ты сама строишь эти свои лабиринты, а потом героически в них блуждаешь. Дай себе шанс быть счастливой, а? Хотя бы один.

Слова подруги должны были ободрить, но вместо этого они ударили по самому больному месту. "Дай себе шанс". Как будто это так просто. Как будто можно просто взять и перестать быть собой. Она чувствовала, что Маша права, но это знание не приносило облегчения, а лишь усиливало тревогу. Она была как человек, стоящий у края пропасти, которого все вокруг убеждают, что внизу не бездна, а тёплое море, но её тело, её инстинкты, весь её прошлый опыт кричали об опасности.

Алёна кивнула, прощаясь с подругой, но её "пока" прозвучало глухо, как будто было произнесено из глубокого колодца. Она положила телефон на стол, и его тёмный экран, отразивший на мгновение её лицо, показался ей незнакомым. В квартире стало невыносимо тихо. Слова Маши, такие правильные и жизнеутверждающие, не успокоили, а наоборот, всколыхнули ту муть, что оседала на дне её души. Она чувствовала себя так, словно ей дали рецепт лекарства, но она знала, что у неё аллергия на главный его компонент – на простое, незамутнённое счастье.

Нужно было выйти, вдохнуть другого воздуха, сменить декорации. Она накинула лёгкое пальто и шагнула на улицу. День уже клонился к вечеру. Солнце опускалось за крыши домов, и город погружался в мягкие, лиловые сумерки. Фонари зажглись один за другим, их тёплый, оранжевый свет выхватывал из наступающей темноты фрагменты мира: лицо прохожего, блестящую от росы скамейку в сквере, ветку сирени, склонившуюся над оградой. Но этот свет не рассеивал тьму, а лишь подчёркивал её глубину. Тени домов вытянулись, стали длинными и причудливыми, превращая знакомые улицы в таинственный, почти чужой пейзаж. И Алёна чувствовала, что сама погружается в эту игру света и тени, где всё, что днём казалось ясным, теперь обретало двойной, тревожный смысл.

Она шла медленно, без цели, позволяя ногам самим выбирать путь. Её окружали люди, звуки, жизнь – из открытого окна кафе доносилась тихая музыка, мимо проехала пара на велосипедах, их смех на мгновение нарушил тишину. Её окружал свет – забота Михаила, участие Маши, тёплые огни города. Но внутри неё росла её собственная, частная темнота. Слова Маши – "Ты сама строишь эти свои лабиринты" – звучали в её голове, но она не видела выхода. Ей казалось, что она родилась внутри этого лабиринта, и все её попытки найти дорогу вели лишь к новым тупикам.

Она остановилась у небольшого фонтана, где вода тихо журчала, отражая искусственный свет. Она смотрела на её спокойное, монотонное движение и думала о том, что счастье для неё – это не тихая гавань, а хрупкая, тонкостенная ваза из венецианского стекла. Красивая, драгоценная, но одно неверное движение, один слишком резкий вдох – и она разлетится на тысячи осколков.

Она смотрела на своё расплывчатое отражение в тёмной воде, на дрожащие огни, и холодное, ясное понимание накрыло её, как ночная прохлада. Желание быть счастливой было в ней, оно трепетало, как пойманная птица. Но страх перед этим счастьем, страх оказаться недостойной, страх неминуемой потери был сильнее. Он был старше, мудрее, он пустил корни так глубоко, что стал частью её самой. И этот страх заставлял её искать трещины даже на самой гладкой, безупречной поверхности, прислушиваться к тишине, ожидая услышать в ней звук приближающейся катастрофы.

Алёна. Глава 24. Музей и Рильке.

Прошла неделя. Май перестал быть обещанием и стал свершившимся фактом. Он унял своё буйство, осел, налился зрелой, полуденной теплотой. Город жил теперь в ином, более ленивом ритме: солнце не било в окна, а мягко грело каменные ступени парадных, и воздух, лишённый резких запахов, был наполнен тихим, непрерывным гулом – шуршанием шин по асфальту, далёкими голосами, шелестом листвы, уже успевшей набрать силу. Этот покой, эта размеренность должны были успокаивать, и Алёна почти убедила себя, что так оно и есть.

Она шла на встречу с Михаилом, и её шаги были ровными, а дыхание – спокойным. Дни после их пикника прошли в тишине, нарушаемой лишь его короткими сообщениями. Она перечитывала их несколько раз, пытаясь найти то, что ускользнуло от неё при первом прочтении. Но там не было ничего скрытого. Простые вопросы: "Как прошёл день?", "Не устала?". Короткие зарисовки: фотография старинного фасада с подписью "Посмотри, какая резьба". Ни одного намёка на нетерпение, ни одной попытки форсировать события, ни тени той игры, в которой она привыкла видеть подтверждение интереса. Его общение было как гладкая поверхность речной воды в безветренный день – ясное, чистое, без единой ряби.

Именно эта безупречность и не давала ей покоя. Она заставляла себя думать, что всё хорошо, что она наконец-то встретила человека, с которым не нужно быть начеку. Но где-то в глубине, под слоем этого напускного спокойствия, сидел холодный, внимательный наблюдатель. Он разбирал каждое его слово, каждый смайлик, ища подвох. Он твердил ей, что такая простота невозможна, что за этим фасадом спокойствия и тепла непременно должен скрываться изъян. Люди не бывают такими. Рано или поздно он проявится – в случайной фразе, в нетерпеливом жесте, в охладевшем взгляде. И она, сама того не осознавая, ждала этого момента не со страхом, а с каким-то странным, почти болезненным облегчением. Провал был бы ей понятен. Он вернул бы мир в привычные, предсказуемые рамки, где за каждым светлым днём неизбежно следуют сумерки. А эта непрекращающаяся ясность выматывала. Она заставляла её постоянно быть в напряжении, постоянно сканировать горизонт в ожидании грозы, которую обещали все её прошлые прогнозы.

Михаил ждал её у входа, прислонившись к серой, нагретой солнцем колонне. Его тёмная куртка была слегка помята, но в этой небрежности не было неряшливости – скорее, спокойная уверенность человека, которому не нужно производить впечатление. Увидев её, он улыбнулся – не широко, а лишь уголками губ, но взгляд его потеплел, и этого было достаточно, чтобы её внутренний наблюдатель на мгновение замолчал, сбитый с толку этой простой искренностью.

– Привет, – сказал он, отходя от колонны. – Готова заглянуть в прошлое?

– Если там есть что-то красивое, то да, – ответила она, и её голос прозвучал легче, чем она себя чувствовала.

Они вошли в прохладные, гулкие залы, и шум майской улицы остался за тяжёлой дверью. Здесь царила тишина, плотная, почти осязаемая, нарушаемая лишь скрипом паркета под ногами редких посетителей. Свет, падавший из высоких окон, был мягким, рассеянным, он бережно касался потемневших рам и выцветших лиц на старых фотографиях. Алёна невольно замедлила шаг. Это место было похоже на хранилище чужих историй, заархивированных, обесцвеченных временем. Она чувствовала себя здесь на своём месте, словно сама была одним из этих экспонатов, хранящих под стеклом свои старые обиды и разочарования.

Михаил шёл рядом, и его присутствие не нарушало, а скорее, дополняло эту тишину. Он останавливался у снимков, подолгу всматривался в них, и в его молчании не было неловкости – лишь сосредоточенный интерес.

– Смотри, – сказал он наконец, остановившись у фотографии, где девушка в старомодном платье стояла у реки, держа в руках кружевной зонтик. – Это 1900-е. Она выглядит так, будто знает, что этот момент никогда не повторится. Фотография – это как… пойманное мгновение. Оно уникально, потому что даже если ты вернёшься на то же место, с тем же светом, всё будет уже другим. Время не стоит на месте, и мы тоже.

Алёна смотрела на снимок, на застывшую полуулыбку девушки, на блики солнца на воде, и слова Михаила отозвались в ней глухой, ноющей болью. Он говорил о красоте и уникальности, а она слышала лишь одно: обречённость. Каждый прекрасный момент – этот день, его голос, тепло его руки, если он вдруг возьмёт её за руку, – всё это уже потенциальное прошлое. Всё это обречено стать лишь выцветшим снимком в её памяти.

– А ты не боишься, – спросила она, не отрывая взгляда от фотографии, – что самые лучшие моменты так и останутся только на снимках? Что в настоящем их уже не повторить?

Он на мгновение задумался, и она напряглась, ожидая услышать банальность или уход от ответа. Но он посмотрел на неё, и его взгляд был серьёзным, лишённым всякой игры.

– Наверное, поэтому и не нужно пытаться их повторить, – сказал он. – Нужно просто жить дальше, в ожидании новых. Этот фотограф, – он кивнул на табличку под серией снимков, – снимал только то, что трогало его душу. Он не гнался за сюжетами, просто жил и ловил эти мгновения.

"Трогало его душу", – повторила про себя Алёна. Она искоса взглянула на Михаила, на его сосредоточенный профиль. А что во мне может тронуть его душу? Моя любовь к французским глаголам? Моя привычка пить чай по вечерам в полном одиночестве? И как долго это может его трогать? Она искала в его голосе, в его словах признаки непостоянства, скрытой усталости, чего-то, за что можно было бы уцепиться, чтобы подтвердить свои опасения. Но находила лишь спокойный, искренний интерес к искусству, к истории, и – что было самым тревожным – к ней самой.

Они прошли ещё несколько залов. Михаил что-то рассказывал об особенностях ранней фотопечати, о том, как фотографы добивались определённых оттенков сепии, но Алёна слушала его вполуха. Её внутренний наблюдатель, на время усыплённый его спокойствием, снова проснулся и теперь лихорадочно анализировал каждое его слово. Он казался ей человеком из другого мира, где вещи были простыми и понятными, где красота была просто красотой, а не предвестием утраты. Когда они вышли из прохладной тишины музея обратно на залитую солнцем, шумную улицу, она почувствовала себя так, словно вернулась из долгого путешествия, но груз, с которым она отправлялась, стал только тяжелее.