«Четыре Сезона»

– Но почему эта энергия становится массой? – Карина наклонилась ближе, её голос стал серьёзнее. – Почему не светом, не теплом, а именно массой?

– Это и есть главная тайна, – Роман развёл руками. – Мы знаем, как это происходит: поле Хиггса даёт массу частицам, а в протонах энергия связывания кварков делает то же самое. Но почему Вселенная устроена так, что эти процессы создают массу? Физики пока описывают, как это работает, но не могут объяснить, почему. Это как если бы ты нашёл рецепт пирога, но не знаешь, почему ингредиенты именно такие.

– Хм, – Карина задумалась, глядя на небо. – А если вернуться к остановке времени? Ты сказал, что гравитация останется, потому что масса – это энергия, которая не исчезает. Но без времени как понять, что гравитация вообще есть? Ведь мы привыкли, что гравитация – это когда что-то падает или притягивается.

Роман кивнул, его взгляд стал задумчивым.

– Ты права, без времени мы не увидим, как планета кружит вокруг звезды или как яблоко падает с дерева. Но гравитация – это не только про движение. Это изменение самого пространства. Представь, что пространство – это не просто пустота, а что-то вроде гибкой ткани, хотя я не очень люблю эту аналогию. Лучше скажи, как ты сама представляешь гравитацию?

– О, у меня есть идея! – Карина оживилась. – Я думала, что гравитация – это как шарик, который опускаешь в стакан с водой. Он вытесняет воду, и вокруг него образуется давление воды. Может, масса как-то вытесняет пространство, создавая это давление, и всё остальное туда скатывается?

– Классная мысль! – Роман широко улыбнулся. – Твой шарик в воде – это хороший способ представить, как масса влияет на пространство. Только вместо воды – пространство-время, а давление – это искривление, которое масса создаёт. Даже если время остановить, эта искривление никуда не денется, потому что масса всё ещё там, вытесняет пространство, как ты сказала. Без времени ничего не будет скатываться, но само искривление остаётся.

Они присели на скамейку с видом на пруд. Роман откинулся на спинку, задумчиво потирая подбородок.

– Но как это измерить, если всё замерло? – Карина нахмурилась. – Если нет движения, как узнать, что пространство искривлено?

– Это сложнее, – Роман потёр виски, словно пытаясь поймать ускользающую мысль. – В обычном мире мы видим гравитацию через движение: планеты на орбитах, свет, который изгибается около звёзд и чёрных дыр. Но в замороженной Вселенной мы могли бы, например, измерить форму пространства. Если бы у нас был способ посмотреть на расстояния или углы вокруг массивного объекта, они были бы не такими, как в пустом пространстве. Представь, что ты рисуешь треугольник около звезды – его углы не сложатся в 180 градусов, как в школе учили. Это и есть след гравитации.

– Интересно, – Карина задумчиво потёрла пальцем по щеке. – А есть какая-то формула, которая описывает эту гравитацию в замороженном мире?

– Да, есть! – Роман оживился. – В физике есть способ описать, как масса искривляет пространство вокруг себя, даже если ничего не движется. Это называется метрикой Шварцшильда. Она показывает, как пространство сжимается или растягивается около массивного объекта, вроде Земли или чёрной дыры. Если время остановлено, эта формула всё равно работает, но описывает только пространство, без движения. А в более простом виде, как у Ньютона, гравитация – это сила притяжения между массами, которая зависит от их величины и расстояния. Эта сила существует, даже если время замерло, но без времени ничего не будет двигаться.

– То есть гравитация – это как отпечаток массы в пространстве? – Карина посмотрела на него, пытаясь уловить суть.

– Именно! – Роман кивнул. – Масса оставляет след в пространстве, как твой шарик в воде. Этот след и есть гравитация, даже если всё застыло.

– А как тогда связать это с наблюдателем? – Карина провела взглядом по дорожке парка. – Ты часто говоришь про кого-то на Земле, но я хочу понять, как это выглядит для наблюдателя, который смотрит на всю Вселенную, как бы с высоты.

– Хорошее уточнение, – Роман улыбнулся. – Представь наблюдателя, который движется вместе с общим потоком Вселенной, как будто плывёт по её расширению. Физики называют это комовирующей системой отсчёта. В такой системе галактики кажутся неподвижными относительно фона Вселенной. Для такого наблюдателя гравитация – это всё те же искривления пространства вокруг звёзд, планет, чёрных дыр. Если время остановлено, он видит статичную картину, где пространство деформировано массами, но ничего не движется.

– А время? – Карина наклонилась ближе. – Ты говорил, что время течёт по-разному, например, около чёрной дыры. Но для того, кто там, время кажется нормальным, верно? Как это связано с нашей замороженной Вселенной?

– Ты права, – Роман кивнул, впечатлённый её вниманием. – Время – это штука, которая зависит от наблюдателя. Если ты около чёрной дыры, твои часы тикают как обычно, но для кого-то далеко, в космосе, они кажутся замедленными. Это из-за того, что масса чёрной дыры сильно искривляет пространство и время. Даже на земле, мы научились измерять миллионные доли секунд, и время идет иначе, на высоте всего нескольких сантиметров. В замороженной Вселенной времени нет, так что сравнивать не с чем. Но масса всё равно оставляет свой след в пространстве, и гравитация существует.

– Окей, но вернёмся к массе, – Карина откинулась пнула ногой небольшую, сухую ветку. – Ты сказал, что поле Хиггса и энергия связывания создают массу. Но почему эти процессы делают массу, а не что-то другое? Можно ли это объяснить проще?

– Простого ответа нет, – Роман вздохнул, глядя на распускающиеся ветки деревьев. – Поле Хиггса – это как фон Вселенной, который даёт частицам вес. Без него все частицы были бы как свет – без массы. Когда Вселенная остыла после Большого взрыва, это поле как бы застыло, и частицы, которые с ним взаимодействуют, стали тяжёлыми. А в протонах масса – это энергия, которая держит кварки вместе, как невидимые пружины. Эта энергия так велика, что становится массой. Но почему именно масса, а не свет или тепло? Это как если бы Вселенная выбрала определённые правила, и мы пока не знаем, почему они такие

– То есть мы знаем, как это работает, но не почему? – Карина прищурилась.

– Да, – Роман развёл руками. – Физики описали, как поле Хиггса и сильное взаимодействие создают массу, но почему эти процессы именно такие – загадка. Есть гипотезы, что это связано с более глубокими законами, вроде струн или информации, но это пока только идеи.

– А если попробовать включить время в формулу е мц в квадрате? – Карина оживилась. – Может, это поможет понять, как масса связана с временем?

– Любопытная мысль! – Роман улыбнулся. – Эта формула описывает массу в покое, без времени. Но если учесть движение, время появляется, потому что движение – это изменение во времени. Есть более сложная формула, которая включает скорость, а значит, и время. А в замороженной Вселенной время не нужно для массы – она просто есть, и гравитация остаётся.

– Всё равно кажется, что время – ключ ко всему, – Карина посмотрела на на небольшой пруд. – Без него как будто ничего не понять. Или действие?

– Может, ты и права, – Роман задумался. – Время – это как мера изменений. Без него Вселенная – это картина, где всё замерло. Но масса и гравитация остаются, потому что они – часть самой структуры пространства.

– Слушай, Роман, – сказала Карина – Мы всё время говорим про время, но что это вообще такое? Это просто смена событий? Или что-то глубже?

Роман улыбнулся, его пальцы задумчиво теребили пальто.

– Время – это как река, в которой мы все плывём. Мы замечаем его, потому что вещи меняются: солнце движется, почки распускаются, мы сами стареем. Но физики спорят, что такое время на самом деле. Для Эйнштейна время – это часть пространства-времени, как четвёртое измерение. Оно не просто тикает, как часы, а меняется в зависимости от того, где ты и как быстро движешься. Около чёрной дыры, например, время для тебя течёт как обычно, но для того, кто смотрит издалека, оно почти замирает.

– Но почему оно так течёт? – Карина нахмурилась, её голос стал чуть резче. – И ты говорил, что масса искривляет пространство-время. Это из-за какой энергии? Ведь не просто же масса, как кусок камня, делает это?

– Отличный вопрос, – Роман кивнул, его глаза загорелись. – Пространство-время искривляется не просто массой, а энергией в самом широком смысле. Это может быть масса, как в формуле е равно мц в квадрате, где масса – это сгущённая энергия. Но сюда входят и другие формы: энергия движения, давление, даже электромагнитные поля. Всё, что имеет энергию, влияет на пространство-время. Например, внутри звезды давление раскалённой плазмы тоже добавляет свою лепту к гравитации, хотя масса – главный игрок.

– Погоди, – Карина подняла руку, словно останавливая поток его слов. – А откуда вообще взялись эти взаимодействия, вроде электромагнитного? Почему электроны притягиваются к ядру? Это же не гравитация, а что-то другое. Как это появилось?

Роман сделал вздох, собираясь с мыслями.

– Электромагнитное взаимодействие – это одно из фундаментальных правил Вселенной. Представь, что у частиц, вроде электронов и протонов, есть заряд – как плюс и минус. Они притягиваются или отталкиваются, потому что обмениваются невидимыми частицами – фотонами. Это как если бы они кидали друг другу мячики, и эти мячики создавали силу. Но почему это взаимодействие существует? Это как спросить, почему Вселенная вообще есть. В ранней Вселенной, сразу после Большого взрыва, все силы – электромагнитная, гравитация, сильное и слабое взаимодействие – могли быть единым целым. Потом они разделились, как будто Вселенная выбрала, как ей быть устроенной. Но почему именно так? Это пока тайна.

– Хм, – задумалась Карина. – А как вся эта масса атомов, с их энергией и взаимодействиями, превращается в гравитационное поле? Как куча крошечных частиц создаёт то, что держит Луну на орбите?

– Это как складывать пазл, – Роман улыбнулся, его голос стал мягче. – Каждый атом – это маленький кусочек массы, а масса – это энергия. Все атомы Земли, все их протоны, нейтроны, электроны, вместе создают огромное количество энергии, запакованной в массу планеты. Эта энергия искривляет пространство вокруг, как твой шарик в стакане с водой. Сумма всех этих маленьких искривлений от атомов и складывается в гравитационное поле Земли, которое тянет Луну или нас к поверхности. Физики описывают это через сложную математику, которая учитывает, как вся эта энергия меняет форму пространства.

– А можно посчитать все эти энергии вместе? – Карина прижалась ближе, её глаза блестели от любопытства. – Электромагнитную, давление, энергию полей, всё, что ты упомянул. Как они все работают в гравитации?

– Это непросто, но можно, – Роман откинулся назад, его взгляд устремился к солнцу. – В физике есть уравнение, которое связывает все виды энергии – массу, движение, давление, поля – с тем, как они искривляют пространство-время. Оно говорит, что всё, что имеет энергию, вносит свой вклад в гравитацию. Например, внутри звезды масса, давление и тепло плазмы работают вместе, усиливая гравитационное поле. Но чтобы точно посчитать, нужно знать, сколько каждой энергии и как она распределена. Это как пытаться сложить все ингредиенты в супе, чтобы понять его вкус. Там есть ещё и странные вещи, вроде энергии тёмной материи или тёмной энергии, которые тоже влияют на гравитацию, но мы почти ничего о них не знаем.

– Тёмная энергия? – Карина прищурилась. – Это что, ещё одна загадка?

– О, да! – Роман рассмеялся. – Это как невидимый ингредиент, который заставляет Вселенную расширяться быстрее. Но вернёмся к твоему вопросу. Все эти энергии – электромагнитная, давление, поля – суммируются в гравитации через то, как они искривляют пространство. Физики могут посчитать это для простых случаев, например, для звезды или чёрной дыры, но для всей Вселенной это невероятно сложно.

– А что, если Эйнштейн что-то упустил? – Карина вдруг оживилась, её голос стал резче. – Мы всё время опираемся на его формулы, на его идеи о пространстве и времени. Но вдруг он видел только часть картины? Как если бы мы смотрели на тень дерева, не видя его ветвей и листьев. Может, есть что-то ещё, какой-то кусочек пазла, который всё изменит?

Роман замолчал на секунду, впечатлённый её мыслью.

– Это мощная идея. Эйнштейн перевернул физику, показав, что пространство и время – это не просто фон, а гибкая структура, которая меняется под действием массы и энергии. Но ты права: его теории – это как тень дерева, которая показывает форму, но не все детали. Может быть, есть что-то ещё, что мы не видим. Например, в квантовом мире его формулы не работают так хорошо. Физики уже сто лет пытаются объединить гравитацию с квантовой механикой, но пока не получается. Есть идеи, вроде теории струн, где всё состоит из крошечных вибрирующих нитей, или петлевой квантовой гравитации, где пространство-время – это как сеть. А может, время – это не просто измерение, а что-то, связанное с информацией или сознанием. Но чтобы найти этот недостающий кусочек, нужны новые эксперименты, новые идеи.

– Это как искать иголку в стоге сена, – Карина вздохнула, но её глаза горели. – Но если мы найдём этот кусочек, что тогда? Всё изменится?

– Может быть, – Роман улыбнулся, его голос стал тише. – Это как если бы мы вдруг увидели не тень, а всё дерево целиком – с ветками, листьями, корнями. Может, мы поймём, почему поле Хиггса даёт массу, почему гравитация работает, что такое время на самом деле. А может, мы просто найдём новые вопросы. Это и есть красота науки – каждый ответ открывает новую дверь.

– Время, масса, гравитация… – Карина покачала головой. – Всё это кажется таким простым, но на деле – сплошные загадки. Может, время – это просто наш способ замечать, что всё меняется? Или это что-то большее?

– Возможно, и то, и другое, – Роман пожал плечами. – Некоторые физики думают, что время – это просто мера изменений, как тиканье часов. Другие считают, что оно вплетено в саму ткань Вселенной, и без него ничего бы не существовало. А если Эйнштейн упустил что-то, может, время – это ключ к чему-то ещё, чего мы пока не видим.

Они замолчали, глядя на небо, которое из серого стало нежно-голубым, прощаясь с уходящим днём. Разговор иссяк не от усталости, а от наполненности. Казалось, они коснулись чего-то такого большого и важного, что любые дальнейшие слова были бы излишни. Тишина, повисшая между ними, была не пустой, а звенящей от невысказанных мыслей и рождающихся вопросов.

Солнце, уже клонившееся к горизонту, пробилось сквозь облака, и его косые лучи окрасили голые ветви деревьев в тёплый, золотистый цвет. Парк преобразился, наполнившись мягким, прощальным светом.

– Смотри, – тихо сказал Роман, кивая на реку. – Даже у света есть своя гравитация. Он тоже изгибается, проходя мимо звёзд.

Карина проследила за его взглядом. Вода в реке больше не казалась тёмной. Она поймала закатный свет и заиграла тысячами золотых бликов.

– Красиво, – выдохнула она. – И тоже загадка.

– Вся наша жизнь – загадка, – улыбнулся Роман. Он встал со скамейки и протянул ей руку, помогая подняться. Его прикосновение было лёгким и почти невесомым. – Уже вечер. Пора, наверное, возвращаться в мир, где действуют более простые законы.

Они пошли по аллее к выходу из парка. Шаги их были неспешными, словно они оба хотели продлить этот момент.

– Спасибо за прогулку, – сказала Карина, когда они подошли к оживлённой улице, где шум города снова вернул их в реальность. – Мне… мне давно не было так интересно.

– Мне тоже, – ответил Роман, и в его голосе звучала неподдельная искренность. – Знаешь, мы сегодня говорили о стольких вещах… но это лишь верхушка айсберга. Есть ещё столько всего.

Он помолчал, глядя на неё, и в его глазах мелькнула тень нерешительности, которая тут же сменилась спокойной уверенностью.

– Я подумал… на следующей неделе обещают настоящее тепло. Может, сходим в ботанический сад? Там как раз должны расцвести первые цветы. Будет красиво. И мы могли бы продолжить наш разговор.

Его предложение было простым и прямым, лишённым всякой двусмысленности. Он предлагал не свидание, а ещё одну встречу двух умов, двух исследователей, которым интересно быть вместе.

– Ботанический сад? – переспросила Карина, и на её губах появилась лёгкая улыбка. – Звучит… умиротворяюще.

– Именно, – кивнул он. – После всех этих чёрных дыр и параллельных вселенных, думаю, нам не помешает немного простой, земной красоты. Я напишу тебе ближе к делу?

– Хорошо, – ответила она. – Напиши.

Ника. Глава 27. Музыка на воде и огни в чужих окнах.

Кофейня доживала последние минуты своего рабочего дня. Ника протирала стойку, двигаясь в ритме тихого джаза, лившегося из колонок, но её движения были механическими. Мысли блуждали где-то далеко, цепляясь за слова незнакомца о линиях на картине мира. Эта фраза занозой сидела в сознании, тревожила, заставляла вслушиваться в паузы между нотами, в молчание посетителей, в собственное дыхание.

Дверь звякнула в последний раз, выпуская наружу запоздалую парочку. Остался только Макс. Он сидел у стойки, перебирая струны гитары, висевшей на коленях, и терпеливо ждал, пока она закончит. Его присутствие было тёплым и реальным, оно разгоняло дымки, оставленные человеком в чёрном.

– Всё, – выдохнула Ника, скидывая фартук на стул. – Можно закрывать эту лавочку.

– Спасёшь от скуки? – Макс поднял на неё глаза, и в его улыбке было что-то мальчишеское. – Вечер тёплый. Не хочу домой.

– Только если не будешь бренчать слишком громко, – ответила она, бросив на него насмешливый взгляд. – А то распугаешь мне всех призраков на стенах.

– Договорились, – он подмигнул и закинул гитару за спину. – Куда поведёшь, огненная?

Она пожала плечами, и они вышли в прохладный, влажный воздух. Вечер окутывал город мягкой синевой. Фонари зажглись, их свет дрожал в лужах, и воздух пах свежестью, рекой и просыпающейся землёй. Они шли вдоль набережной. Город шумел где-то вдалеке, но здесь, у воды, его гул превращался в низкое, убаюкивающее бормотание.

– Знаешь, – нарушил молчание Макс, засунув руки в карманы. Его плечи чуть опустились. – Иногда мне кажется, что жизнь моя похожа на утиную. Плыву куда-то по течению, барахтаюсь, а толку мало. То работа есть, то нет, то деньги, то пусто. Нестабильно всё. – Он помолчал, пнув носком ботинка камешек. – Иногда так устаёшь от этой неопределённости, что хочется простого покоя. Чтобы знать, что будет завтра.

Ника искоса взглянула на него. Обычно она пресекала такие разговоры, но сейчас в его голосе она услышала не жалобу, а настоящую, тихую усталость. Она сделала то, что умела лучше всего – переключила его внимание на мир вокруг.

– Посмотри туда, – сказала она, кивнув на огромный жилой дом на другом берегу. Его фасад был мозаикой из светящихся окон. – Каждое окно – это отдельный мир. Целая вселенная. И никто из них не знает, что будет завтра.

Макс проследил за её взглядом.

– И что ты там видишь?

– Я вижу истории, – её голос стал тише, задумчивее. – Вон там, на седьмом этаже, где свет тёплый, жёлтый, – там, наверное, тихий семейный ужин. Кто-то рассказывает, как прошёл день, а на кухне пахнет пирогом. А выше, где окно горит холодным белым светом и шторы задёрнуты не до конца, – там, может быть, ссора. Молчание, которое звенит громче любого крика.

Она перевела взгляд на другое окно, где свет то гас, то загорался.

– А здесь… здесь кто-то готовится к путешествию, суматошно собирает чемодан, радуется и немного боится. Вон там, в угловом, где свет приглушён, – кто-то, может, только что узнал, что станет отцом. А в соседнем – кто-то принял решение о разводе и теперь сидит один, глядя в темноту. – Она вздохнула. – Рождение, смерть, любовь, предательство – всё это происходит прямо сейчас, за этими стенами. И все они думают, что их история – самая важная. А на самом деле они просто огни в большом городе.

Макс молчал, глядя на мозаику окон.

– Ты так это видишь… – сказал он наконец. – Как будто читаешь книгу. А я вижу просто свет. Наверное, поэтому и хочется покоя. Потому что я не умею видеть истории, а умею только чувствовать свою собственную. И она меня иногда выматывает.

Ника почувствовала укол сочувствия, смешанного с неловкостью.

– Может, покой – это просто ещё одна история за окном, – проговорила она, скорее для себя, чем для него.

Они дошли до маленького ларька, откуда пахло ванилью и горячим тестом. Макс оживился и настоял на том, чтобы купить вафли с шоколадом.

– Это тебе вместо ужина, – сказал он, протягивая ей тёплый свёрток. – А то ты, небось, весь день на одном кофе и джазе.

Они уселись на скамейку. Вафли были восхитительны, горячий шоколад таял на пальцах, и Ника слизывала липкие следы. Этот простой, почти детский момент вернул её в реальность.

– Кстати, – Макс повернулся к ней. – Какая тебе музыка нравится? Ну, кроме моего бренчания, конечно.

Ника задумалась, глядя на реку. Её пальцы слегка сжали остатки вафли, и она ответила, чуть тише, чем обычно:

– Чайковский, "Щелкунчик", например, Макс Рихтер, его ноябрь – это невероятно! Ещё неоклассика – Хания Рани, где рояль удивительный. Мехеммед Кавадов, где сочетаются рояль и скрипка, настолько грустная и волнующая музыка. Это так трогает… знаешь, будто кто-то берёт струны твоей души и играет на них. Рояль – он глубокий, как дыхание, как будто внутри тебя что-то большое шевелится, медленно и мощно. А скрипка – она дрожит, волнует, цепляет там, где всё живое, где-то на грани слёз и радости. Это не просто звук, это… как будто слышишь себя, но глубже, чем можешь понять.

Макс посмотрел на неё, и его привычная ироничная усмешка медленно сползла с лица. Он молчал несколько секунд, словно пытаясь сопоставить образ дерзкой девчонки из кофейни с той, что сейчас говорила о Чайковском с такой тихой, взрослой печалью.

– Серьёзно? Я думал, ты вся в джазе, в этом лёгком хаосе.

– Джаз тоже люблю, – она пожала плечами, улыбнувшись. – Но рояль и скрипка – это другое. Они цепляют там, где слова не достают. Иногда включаешь такую музыку, и она привязывается к моменту, к человеку. Бывает, слушаешь одну композицию на повторе, и она становится как якорь – вспоминаешь, где был, с кем, что чувствовал.

Макс кивнул, задумчиво глядя на реку.

– У меня так с одной песней было, – сказал он. – ДДТ, старая, с гитарой. Лет пять назад играл её с другом, мы тогда на крыше сидели, пиво пили. Теперь как услышу – сразу тот вечер перед глазами. Музыка – она как машина времени, да?

– Да, – согласилась Ника. – Или как человек, который с тобой говорит, даже если его нет рядом. У меня "Щелкунчик" однажды был на повторе всю зиму, я тогда в другой кофейне работала. Каждый раз, когда слышу, вижу те улицы, запах снега, людей, которые заходили. Будто часть меня там осталась.

– А как вообще такое можно было написать? – Макс почесал затылок. – Ну, "Щелкунчик" этот. Столько лет назад, а до сих пор цепляет. Что у Чайковского в голове было?

Ника улыбнулась, глядя на свои липкие от шоколада пальцы.

– Не знаю. Может, он просто чувствовал больше, чем мог сказать. Представь: сидит человек, XIX век, вокруг свечи, перья, бумага, а у него внутри – целые миры. Рояль звучит, как его мысли – тяжёлые, глубокие, а скрипка – как его сердце, которое то радуется, то плачет. Он же не просто ноты писал, он выливал себя, что нельзя сказать словами. Целые вселенные без единой буквы. Это одно волшебство. И странно, что это до сих пор работает – мы слушаем, и будто с ним разговариваем.

– "Щелкунчик"? – усмехнулся Макс. – Сказочки?

– Сказочки, порой намного глубже, чем мы их видим.

Но есть и другое, – она посмотрела на тёмную воду. – Есть музыка, которая рождается не из волшебства, а из разлома. Вот, например, Дельфин, Николло Пагианини. Или многие другие. Ты слушал?

– Слышал, конечно. Дельфин, мрачновато.

– Это не мрак, – возразила Ника. – Это честность. У многих каждое слово – будто вырвано из груди. Это искусство, рождённое из боли, которая не стала красивой печалью, как у классиков, а осталась раной. Они не строят миры, они вскрывают свой собственный. И когда я их слушаю, я понимаю, о чём эта музыка на самом деле.

Она замолчала, а потом добавила почти шёпотом:

– Мы всегда будем помнить тех, с кем хотелось, но не получилось. Кто коснулся души, но не стал судьбой. Вот о чём они поют. О той памяти, которая не отпускает.

Макс долго молчал, глядя на воду. Он медленно вращал в руках бумажку от вафли.

– Да… это сильно, – сказал он наконец. – Но вот… что делать, если боль – это просто боль? Если она не превращается ни в музыку, ни в картины? Когда она просто давит, и ты не знаешь, куда от неё деться. Когда нет никакого разлома, из которого рождается искусство, а есть просто тупая, серая пустота. Что тогда?