«Четыре Сезона»

Её рука, словно сама по себе, потянулась к сумке, достала блокнот и ручку. Пальцы не слушались, они были как чужие, деревянные. Она хотела записать его слова, чтобы потом, в спокойной обстановке, разобрать их, проанализировать, найти в них слабое место, опровергнуть. Но вместо стройного изложения на странице появились лишь три кривых, почти детских слова, выведенных дрожащей рукой:

"Кто смотрит на меня?"

Она посмотрела на написанное. Это был не его тезис. Это был её собственный вопрос, её крик, вырвавшийся из самой глубины её смятенной души. Если всё, что она видит, – это она сама, то кто же тогда та, что смотрит? Кто этот наблюдатель внутри, который видит и её боль, и её страх, и её жалкие попытки всё контролировать?

Она захлопнула блокнот с такой силой, что он глухо щёлкнул. Нет. Она не будет об этом думать. Не сейчас. Это слишком много, слишком страшно. Это безумие.

Карина встала, чувствуя, как дрожат её колени. Ей нужно было уйти отсюда, от этой скамейки, от этого пруда, от этого парка, который стал свидетелем крушения её мира. Она пошла прочь, почти побежала, не разбирая дороги, её шаги были быстрыми и сбивчивыми. Она хотела вернуться домой, в свою квартиру, где всё было знакомо и упорядочено, где книги стояли на полках в строгом алфавитном порядке, где можно было заварить крепкий чай, включить музыку и сделать вид, что ничего не произошло.

Карина. Глава 18. Вкус пепла.

Низкое серое небо, казалось, опустилось на самые крыши, придавив город своей молчаливой тяжестью. Воздух был неподвижен и плотен, в нём застыли запахи вчерашнего дня, и даже звуки доносились приглушённо, словно пробиваясь сквозь вату. Карина проснулась не от света или шума, а от этой гнетущей тишины, что просочилась в её сны и вытолкнула на поверхность тревожного бодрствования. Ночь прошла в лихорадочной полудрёме, в лабиринте тревожных снов, где тёмная фигура в шляпе молча следовала за ней по бесконечным, пустым коридорам, и каждый поворот приводил её обратно к началу.

Она встала, чувствуя, как ноет каждая мышца, словно она не спала, а всю ночь боролась с невидимым противником. В голове стоял туман, но сквозь него, как набат, билась одна мысль: нужно вернуть всё на свои места. Вернуть контроль. "Это был просто странный разговор, – твердила она себе, идя на кухню босыми ногами по холодному паркету. – Стресс. Переутомление. Мой собственный разум сыграл со мной злую шутку, спроецировав мои страхи на случайного прохожего". В эту ложь хотелось верить так сильно, что она почти становилась правдой.

Её руки сами потянулись к ритуалу, к якорю её упорядоченной жизни. Она достала с полки банку с зелёным чаем, вдохнула знакомый, тонкий аромат жасмина. Этот запах всегда был для неё синонимом покоя, ясности, возвращения к себе. Он был частью её мира – мира, где всё было предсказуемо и понятно, мира, который существовал до той кофейни, до рыжеволосой девчонки, нарушившей её внутренний порядок одним лишь взглядом. Она заварила чай в своей любимой фарфоровой чашке, наблюдая, как кипяток оживляет сухие листья, как вода окрашивается в нежный, золотистый цвет. Всё было как всегда. Всё должно было быть правильно.

Она села за стол, сделала первый, ожидаемый глоток… и замерла. Ничего. Вкус, который она знала наизусть, который мог успокоить любую бурю в её душе, исчез. Она ощущала лишь тепло и лёгкую горечь, но той самой глубины, той ноты жасмина, что расцветала на языке, не было. Чай стал просто тёплой водой. Безжизненным, пустым напитком.

Этот пустой вкус испугал её больше, чем ночные кошмары. Если даже её якорь сорвался, то что тогда осталось? Что-то внутри неё оборвалось. С внезапной, почти животной яростью она поднялась и выплеснула содержимое чашки в раковину. Золотистые брызги разлетелись по белому фаянсу, как слёзы.

Её взгляд метнулся по кухне, ища что-то другое, что-то, что могло бы пробить эту ватную пелену безвкусия. Он остановился на пачке кофе, купленной давно и забытой. Она вспомнила тот день в кофейне, когда Ника, вместо того чтобы принять заказ, просто поставила перед ней чашку с кофе, сказав: "Значит, ты хочешь посмотреть, что будет, если выйти за рамки привычного". Тогда это показалось ей дерзостью. Сейчас – единственным выходом.

Она сварила кофе в старой турке, и кухня наполнилась густым, терпким ароматом, который был полной противоположностью лёгкому запаху жасмина. Это был запах земли, огня, чего-то первобытного и сильного. Это был запах того мира, в который её толкнула Ника, а вчерашний незнакомец лишь распахнул дверь настежь. Она налила чёрную, дымящуюся жидкость в первую попавшуюся кружку и сделала большой, обжигающий глоток.

Горечь. Сильная, бескомпромиссная, почти злая. Она ударила по её рецепторам, заставив вздрогнуть. И в этой горечи было спасение. Кофе не успокаивал, не убаюкивал. Он будил, он кричал: "Ты здесь! Ты жива!". Это был не ритуал, а бунт. Маленький, иррациональный акт неповиновения своему прошлому "я", которое так цеплялось за иллюзию порядка.

Карина сидела с кружкой в руках, глядя в окно на серый, застывший город. Кофе обжигал ей горло и странным образом прояснял мысли, но не давал ответов. Наоборот, вопросов становилось только больше. Вчерашняя встреча в парке не была просто странным эпизодом. Она была чем-то вроде разлома, трещины в монолите её упорядоченной жизни. И теперь, сидя в своей тихой кухне, Карина чувствовала себя стоящей на краю этой трещины, заглядывающей в тёмную, пугающую глубину. Она не понимала, что там, в этой тьме, но знала одно: вернуться на другой край, где всё было просто и понятно, она уже не сможет.

Кофе допит, но его горький привкус остался на языке, как послевкусие от дурного сна. Карина сидела в своей тихой, упорядоченной квартире, и впервые в жизни это место казалось ей не убежищем, а клеткой. Буквы на экране ноутбука расплывались, превращаясь в бессмысленные чёрные значки. Работа, её спасение, её цитадель логики и порядка, сегодня была ей недоступна. Мысли, тяжёлые и вязкие, как утренний туман, бродили по комнате, не находя выхода, и тишина квартиры давила, усиливая внутренний гул. Ей нужно было двигаться. Непременно двигаться, чтобы не дать этому оцепенению поглотить её целиком, чтобы почувствовать что-то настоящее, пусть даже холодный апрельский воздух.

Она набросила пальто, взяла зонт по привычке, и шагнула за порог. Город встретил её своей обычной, размеренной жизнью: машины текли нескончаемым потоком, люди спешили по своим делам, их лица были масками сосредоточенности или усталости. Карина погрузилась в этот людской поток, но чувствовала себя отделённой от него невидимым стеклом. Она видела их, но не была одной из них. Она была наблюдателем, призраком, скользящим сквозь чужую, понятную жизнь, в то время как её собственная рассыпалась на части.

Она шла без цели, подчиняясь лишь смутному, неосознанному импульсу. Ноги сами несли её по знакомым улицам, сворачивая там, где требовала какая-то внутренняя, неведомая ей логика. Она не признавалась себе в этом, но её тянуло туда, к источнику этого разлома, к той маленькой кофейне, где её привычный мир впервые пошатнулся. Словно преступник, которого тянет на место преступления, она шла туда, где её прежнее "я" получило смертельную рану, втайне надеясь то ли найти противоядие, то ли получить новую дозу этого странного, пугающего яда.

Когда она толкнула знакомую дверь, колокольчик звякнул так же, как и в прошлый раз. За стойкой стояла она – Ника. Её рыжие волосы были собраны в небрежный пучок, а на запястье виднелись тонкие чернильные линии, будто следы её тайных мыслей. Она подняла взгляд, и в её зелёных глазах не было удивления. Лишь лёгкая, понимающая усмешка.

– Вернулась, – сказала она, и в её голосе не было вопроса, только спокойная констатация факта.

– Да, – ответила Карина, садясь за стойку. Она чувствовала себя школьницей, пришедшей на пересдачу важного экзамена. – Кофе, пожалуйста.

Ника кивнула, не отводя от неё пронзительного взгляда, и начала готовить напиток. Её движения были плавными, почти гипнотическими, и Карина поймала себя на том, что наблюдает за ней с каким-то новым, почти испуганным интересом.

– Ты ведь не просто за кофе пришла, – сказала девушка, ставя чашку перед ней. Аромат был густым, с нотками шоколада и чего-то пряного. – Что-то тянет тебя сюда, да?

Карина сделала глоток, чувствуя, как тепло растекается внутри, но не согревает. Она посмотрела на Нику, пытаясь понять, как та так легко читает её, и это раздражало и притягивало одновременно.

– Может быть, – сказала она наконец. – Вчера я встретила человека. Он говорил странные вещи… про тени, про то, что всё вокруг – это я. И что я – центр.

Ника слегка прищурилась, словно в её голове уже рождался новый рисунок.

– Человек в чёрном? – спросила она, и в её голосе мелькнула тень узнавания.

Карина замерла, её пальцы сжали чашку чуть сильнее.

– Ты его знаешь?

– Он приходил сюда, – ответила Ника, пожав плечами. – Не говорит много, но его слова остаются. Как линии, которые нельзя стереть. Что он сказал тебе?

Карина на мгновение заколебалась, но потом слова полились сами, как будто она не могла их больше держать.

– Что люди – это отражения меня. Что всё, что я вижу, – это диалог с собой. И что есть Чёрный и Белый… что-то вроде богов, но они – одно. И я – тоже.

Ника кивнула, будто эти слова были ей давно знакомы.

– Он видит людей, – сказала она тихо. – Не только их лица, но и то, что под ними. Я бы нарисовала его как тень, которая движется между светом и темнотой.

А тебя… тебя я бы нарисовала как воду. Спокойную сверху, но с течением внутри.

Карина молчала, чувствуя, как её слова ложатся рядом с теми, что сказал человек в чёрном, создавая пугающе цельную картину.

– Почему воду? – спросила она.

– Потому что ты текучая, – ответила девушка, опираясь локтями о стойку. Её поза была расслабленной, но взгляд – острым и сфокусированным. – Ты держишь форму, но внутри всё движется. Ты думаешь, что контролируешь это, но оно само ищет путь.

Карина молчала, слова Ники отозвались в ней странным, тревожным эхом. Её мысли тут же ухватились за знакомую аналогию.

– Это как река, – сказала она, сама удивляясь, как её голос пытается облечь это смутное чувство в привычную форму. – Река тоже течёт, ищет путь. Но если её не направлять, она будет просто петлять по равнине, искать самый лёгкий путь, разливаться болотом. Поэтому люди строят плотины, каналы. Чтобы дать ей силу, направить её. Разве контроль – это всегда плохо? Может, без него мы просто… расплывёмся?

Ника слушала её, слегка наклонив голову, и в её глазах не было ни спора, ни согласия. Лишь лёгкая, почти незаметная тень улыбки, словно она наблюдала за интересной, но предсказуемой игрой.

– Ты думаешь о плотинах, – мягко сказала она. – А я вижу, как ты стоишь посреди реки и пытаешься удержать воду в ладонях. Ты боишься, что она утечёт, и сжимаешь пальцы всё сильнее. Но чем крепче ты сжимаешь, тем быстрее она уходит.

Она сделала паузу, её взгляд скользнул за окно, на серое, неподвижное небо.

– А что, если попробовать просто опустить руки в воду? – продолжила она, и её голос стал почти шёпотом. – Не ловить, не держать. Просто почувствовать её течение. Её холод. Её жизнь. Может, тогда ты поймёшь, куда она на самом деле течёт?

Она допила остывший кофе. Горечь обожгла горло. Она не знала, что ответить. Любые слова казались сейчас мелкими и бессмысленными.

– А что ты рисуешь, когда не знаешь, что чувствовать? – вдруг спросила она, переводя разговор, уходя от этой пугающей темы.

Ника улыбнулась, и в её улыбке было что-то тёплое, но неуловимое.

– Тогда я рисую линии. Просто линии. Они сами находят смысл. Хочешь посмотреть?

Карина кивнула, и девушка достала из-под стойки небольшой блокнот. Она открыла его на странице, где тонкие чёрные линии переплетались, создавая что-то похожее на круги на воде – хаотичные, но гармоничные. Карина смотрела на них, чувствуя, как её дыхание замедляется.

– Это как мысли, – сказала она тихо. – Они текут, но не всегда знаешь, куда.

– Именно, – ответила Ника. – Иногда не надо знать. Просто дай им течь.

Они замолчали, но тишина между ними была живой, наполненной чем-то, что не требовало слов. Карина допила кофе, чувствуя, как его вкус смешивается с воздухом кофейни, что всё ещё витал вокруг. Она задержалась дольше, чем планировала, наблюдая за людьми, за тем, как Ника готовит напитки, как свет падает на её руки. Она не нашла ответов, но почувствовала, что её внутреннее напряжение немного ослабло. Словно она, сама того не заметив, на мгновение опустила руки в воду.

Когда она вышла из кофейни, серый свет дня показался ей резким и неуютным. Разговор с Никой не принёс облегчения. Она чувствовала себя потерянной, словно ей вручили карту от неведомой страны, написанную на языке, которого она не знала.

Она пошла дальше, уже совсем бесцельно, погружённая в свои мысли. Тревога смешивалась со странным, почти болезненным любопытством. Она свернула на тихую улочку, где старые дома дремали под серым небом, проходя мимо подъезда, где рабочие меняли старые провода, вдруг раздался знакомый голос.

– Каринка? Ты, что ли?

Она вздрогнула и обернулась. Лёша. Старый друг, почти родственник, с которым они выросли в одном дворе и не виделись уже пару лет. Он стоял, сунув телефон в карман потёртой рабочей куртки, с неизменной сумкой инструментов через плечо. Его лицо, обветренное, простое, светилось искренней, добродушной улыбкой. Он был воплощением реальности – той самой, от которой она сейчас бежала. В нём не было ни теней, ни двойных смыслов. Он был твёрд и понятен, как молоток в его сумке.

– Лёша! – Она заставила себя улыбнуться, и улыбка получилась на удивление живой. Она шагнула к нему, и на мгновение его простая, земная аура принесла ей облегчение. – Сколько лет! Как дела?

– Да нормально, – он пожал плечами, вытирая о штаны руки, испачканные чем-то вроде мела. – Работаю, детей кормлю, жену радую, как могу. А ты как? Всё такая же умная, красивая?

– Стараюсь, – ответила она, чувствуя, как его простота согревает её, как старый плед.

– А ты всё такой же… настоящий. Как семья?

– Живём помаленьку, – он хмыкнул, и в этом простом звуке была целая жизнь, полная забот и маленьких радостей. – Дети растут, старший уже в садик ходит, младшая пока дома с женой. А ты чего такая… потерянная? Будто не здесь.

Она опустила взгляд. Даже Лёша, заметил. Её отстранённость, её внутренняя буря были видны невооружённым глазом. Поддавшись внезапному, отчаянному порыву выговориться, пусть даже тому, кто вряд ли поймёт, она сказала:

– Просто гуляю. Знаешь, я тут в последнее время много думаю… про себя, про жизнь. Встретила странных людей. Одна говорит, что я как река, и мне нужно научиться плавать, а не строить плотины. Другой – что всё вокруг это мои отражения, и что внутри меня есть тень, которую я не вижу.

Она говорила это, глядя куда-то в сторону, на мокрый асфальт, и не видела, как меняется его лицо. Когда она подняла глаза, она увидела на нём смесь искреннего недоумения и лёгкого, добродушного сочувствия, какое испытывают к человеку, говорящему очевидные странности. Лёша посмотрел на неё, прищурившись, и вдруг усмехнулся – не зло, а так, как смеются над любимым, но непутёвым ребёнком.

– Ну вы даёте, – сказал он, качая головой. – Поиски себя, внутренний мир, тени какие-то… Вы все страдаете фигнёй, Карин. Работать надо, тогда не останется времени на эти страдания. Вот скажи, что тебе эти тени дают? Еду на стол? Деньги в карман? Я с утра до ночи провода тягаю, чтобы детям было что жрать, а ты тут про отражения какие-то. Жить надо проще.

– А если я не могу проще? – сказала она тихо. – Если мне нужно понять?

– Понять что? – Лёша хмыкнул снова, но в его голосе не было злобы. – Себя? Да что там понимать? Ты живая, здоровая, красивая, работаешь, друзья у тебя есть. Чего ещё надо? Это вы, умные, всё усложняете.

Замуж тебе надо, Карин, – сказал он вдруг, глядя на неё с лёгкой ухмылкой. – Детей родишь, сразу поймёшь, кто ты такая, без всяких там теней и философий.

Карина посмотрела на него, чуть прищурившись, и усмехнулась, качнув головой.

– Да ну, какое замуж? – ответила она, и в её голосе мелькнула насмешка, но мягкая, без остроты.

– Обычное! – Лёша развёл руками, будто это было очевиднее всего на свете.

– Найди себе мужика нормального, работящего, непьющего – вроде меня, – он засмеялся, хлопнув себя по груди, и его смех был громким, искренним, как у человека, который не боится быть собой.

Карина опустила взгляд, её улыбка стала тише, и в ней проступила тень чего-то старого, давно спрятанного.

– Не надо мне, Лёш, – сказала она, и её голос дрогнул, выдавая печаль, которую она обычно держала за стеклом. – Я уже пробовала. Не моё это.

Лёша нахмурился, глядя на неё внимательнее. Он всегда был прямым, но не грубым, и сейчас в его тоне появилась смесь возмущения и тёплой тревоги.

– Сколько уже прошло с тех пор, лет пять? – спросил он, чуть повысив голос. – Ты что, всё ещё страдаешь по тому придурку? Ну не повезло раз, бывает! Но не все же такие, Карин. Не приравнивай всех к нему, слышишь? Жизнь-то идёт.

Карина подняла глаза, чувствуя, как его слова цепляют её – не больно, а как-то глубоко, там, где она привыкла держать всё под контролем. Она улыбнулась, и в этой улыбке было что-то хрупкое, но настоящее.

– Не страдаю я, Лёш, – сказала она тихо, почти шёпотом. – Просто… не верю уже в это. Замуж, дети – это как чужая жизнь.

Я смотрю на тебя, на твою семью, и вижу, что тебе это подходит. А мне… мне будто другое нужно, только я пока не знаю, что.

Лёша почесал затылок, глядя на неё с лёгким недоумением, но без осуждения.

– Ну ты даёшь. Другое – это что? Книжки твои умные? Или люди, которые тебе что-то впаривают? Ты ж сама себя накручиваешь, Карин. Начитаетесь этих умников в интернете, всяких псевдопсихологов, они вам мозги пудрят, а потом ходите как потерянные. Может, у тебя всё нормально, а ты просто придумала себе проблему?

– Не придумала, – возразила она, но без раздражения. – Я чувствую, что что-то есть. Не знаю, как назвать, но оно живое. И это не от постов в соцсетях, Лёш. Я их почти не смотрю. Это от меня самой.

– От тебя самой? – он хмыкнул, и его тон стал почти отеческим. – Ну тогда тем более замуж тебе надо.

Я ж тебе говорю – жизнь проще, чем вы её рисуете. Вот я домой прихожу, дети орут, жена ворчит, а я счастливый. Может, и тебе такое надо, а ты просто боишься попробовать. Бросай ты это всё. Найди себе кого-нибудь, живи как человек, а не как… как эти, которые в телефонах сидят и страдают на пустом месте. Ты ж нормальная, умная, красивая. Чего тебе не хватает?

– Не знаю, – сказала она тихо, глядя на него с теплотой. – Может, себя. Но не в том смысле, как в этих постах пишут. Не диагнозы, не травмы. Просто… я ещё не вся тут, понимаешь?

– Не понимаю, – честно признался Лёша, но его тон был мягким. – Но если тебе так надо, разбирайся. Только не зацикливайся. И мужика нормального не пропусти, если подвернётся. А то будешь с книгами обниматься да с тенями своими, а они не обнимут в ответ.

– Обнимут, – возразила она, и её улыбка стала чуть шире. – Ты просто не читал правильных.

Он засмеялся снова, громко, от души, и хлопнул её по плечу.

– Ладно, философ, живи как знаешь, – сказал он. – Но к нам всё равно заходи. Детям конфет принесёшь, жене привет передашь. Они тебя любят, хоть ты и чудная.

– Хорошо, – кивнула Карина. – Передавай им привет. Спасибо, Лёш.

Они разошлись – он к своей работе, к проводам и счётчикам, к миру, где у каждой задачи есть решение, она – обратно в свой лабиринт мыслей, где каждый ответ рождал лишь новые вопросы. Карина шла по улице, и слова Лёши оседали в ней, как тяжёлый пепел. Они не ранили её своей грубостью, нет. Они ранили своей искренностью, своей непоколебимой верой в простоту жизни, которая для Карины была недостижима.

Он был прав. Во всём. В том, что она усложняет. В том, что она прячется в книгах. В том, что её "поиски" со стороны выглядят как блажь, как бегство от настоящей, земной жизни. Его мир был цельным, понятным и по-своему счастливым. Мир, где счастье – это уставшие руки после работы, смех детей и ворчание жены. И в этом мире не было места для её теней, её отражений, её Чёрных и Белых Богов.

Она чувствовала себя чужой. Чужой не только рядом с Лёшей, но и в этом городе, в этой жизни, где все, казалось, знали правила игры, кроме неё. Его слова, призванные вернуть её на "путь истинный", лишь глубже загоняли клин между ней и тем, что принято было называть "нормальной жизнью". Она ощутила приступ такого острого, всепоглощающего одиночества, что на мгновение ей стало трудно дышать.

Она не пошла дальше. Желание двигаться, искать, что-то делать – пропало. Она развернулась и почти механически побрела домой, в свою тихую квартиру.

Войдя, она не стала включать свет. Комната тонула в серых апрельских сумерках, и эта полутьма соответствовала её внутреннему состоянию. Она прошла в гостиную и опустилась в кресло, чувствуя невыносимую усталость. Не физическую, а душевную. За последние дни на неё обрушилось столько всего, что её система дала сбой. Она больше не могла обрабатывать информацию, не могла выстраивать логические цепочки. Она чувствовала себя перегруженным процессором, который вот-вот сгорит.

Она не хотела больше думать. Не хотела анализировать, сопоставлять, искать ответы. Она хотела тишины. Не той глубокой, наполненной смыслами, о которой говорила Ника, а простой, пустой, мёртвой тишины. Она хотела выключить свой вечно работающий мозг, который стал её главным мучителем.

Её взгляд упал на книжную полку. Раньше вид книг успокаивал её, обещал убежище. Сейчас он вызывал лишь отторжение. Все эти тома, полные чужих мыслей, чужих истин, казались ей насмешкой. Что они ей дали? Лишь ещё больше вопросов, ещё больше сомнений, ещё большее отчуждение от жизни.

Карина встала, подошла к бару и достала бутылку красного вина и большой бокал. Она налила его почти до краёв, не заботясь об этикете. Это было не для удовольствия. Это было лекарство. Анестезия.

Она вернулась в кресло, закуталась в плед и сделала большой глоток. Терпкое, густое вино обожгло горло и медленно начало разливать по телу тяжёлое, вязкое тепло. Она смотрела в окно на огни ночного города, которые зажигались один за другим, как холодные, далёкие звёзды.

В её голове была только одна мысль, простая и ясная, как аксиома: "Хватит. Просто хватит".

Хватит поисков. Хватит вопросов. Хватит попыток понять. Хватит этого мучительного самокопания.

Она сделала ещё один глоток.

И она приняла решение. Она решила взять паузу. Отключиться. От работы, от людей, от книг, от самой себя. Пусть мир катится к чёрту со своими загадками. Пусть Ника рисует свои линии, а человек в чёрном бродит по паркам. Пусть Лёша будет счастлив в своём простом, понятном мире. Ей всё равно.

Она просто хотела, чтобы всё это прекратилось. Хотя бы на время.

Карина допила вино, поставила пустой бокал на пол и закрыла глаза. Сумерки в комнате сгустились, превратившись в ночь. Она погрузилась в безмыслие, в тёмную, спасительную пустоту. Это была её капитуляция.

Алиса. Глава 19. Отголоски старого мира.

Алиса стояла под холодными, упругими струями душа, и вода, казалось, была единственной субстанцией в этом мире, которая не лгала. Она просто была – холодная, чистая, безразличная. Она закрыла глаза, позволяя воде стекать по лицу, смывая невидимую грязь вчерашних открытий и сегодняшних тревог. Каждое решение, которое она принимала в своей жизни, было результатом анализа, взвешенным и просчитанным. Но сейчас она сделала шаг в неизведанное, положившись на слово незнакомца, и это ощущение риска было похоже на хождение по тонкому апрельскому льду.

Под ногами – тёмная вода неизвестности.

Её мысли вернулись к отцу. К его усталому, непроницаемому лицу. К его слепой вере в человека, который, как теперь выяснялось, был хищником, притаившимся в самом сердце их мира. Она злилась на него за эту слепоту, за эту слабость, которую он всегда презирал в других и не замечал в себе. Но под этой злостью, где-то на самой глубине, шевелилось другое, более древнее чувство – страх. Страх не за себя, а за него. За то, что её попытка вскрыть правду разрушит не только империю Семёнова, но и тот хрупкий, иллюзорный мир, который построил её отец.

Телефон, оставленный на столике в спальне, завибрировал. Его звук, приглушённый расстоянием, показался ей настойчивым и требовательным. Выйдя из душа и закутавшись в тяжёлый банный халат, она увидела на экране имя "Артём".

– Да?

– Ты как? – его голос звучал мягко, но в этой мягкости была деловая собранность.