«Четыре Сезона»

– Вы тут впервые, – сказала она, не спрашивая, а утверждая.

– Да, – ответил он, обхватив чашку длинными пальцами. – Но такие места… они везде одинаковы. Люди приходят, оставляют свои мысли, свои тени. Вы их видите, Ника, не так ли?

Она замерла. Он знал её имя, хотя она не называла его. Её брови слегка сдвинулись, но она постаралась не выдать удивления.

– Откуда вы знаете, как меня зовут? – спросила она, и в её голосе мелькнула тень вызова.

– Имена – это следы, – сказал он, и его зеленоватые глаза блеснули, как будто в них отразился свет, которого не было. – Вы оставляете их в каждом шаге, в каждом взгляде. Все мы оставляем след в чьей-то памяти. Вы рисуете, чтобы понять мир, но не всё можно поймать линиями. Есть то, что живёт глубже.

Ника смотрела на него, и её мир на мгновение потерял резкость. Она привыкла, что люди – это набор деталей, которые можно сложить в историю. Жесты, взгляды, обрывки фраз. Но он… он был не набором деталей. Он был целым. Единым, тёмным, непроницаемым. И он смотрел на неё так, словно видел не её внешнюю оболочку, а тот самый механизм внутри, который и складывал эти истории. Словно зритель смотрел не на картину, а на самого художника. Она хотела возразить, но слова застряли.

– Вы странный, – сказала она наконец, отворачиваясь. – Пейте свой кофе.

Она ушла за стойку, но его взгляд остался с ней, как эхо, что не стихает.

Он молчал, медленно пил кофе, а кофейня жила своей жизнью: посетители болтали, чашки звенели, музыка текла фоном. Но Ника то и дело бросала на него взгляды, пытаясь разгадать его. Кто он? Откуда? Почему она не может его понять?

Через час он встал, положил деньги на стол и ушёл, не сказав больше ни слова. Дверь звякнула за ним, и Ника проводила его взглядом, пока его чёрная фигура не растворилась в толпе. Она подошла к столику, убрала чашку и заметила клочок бумаги под ней. На нём было написано: "Самые важные линии на картине мира – невидимы". Она скомкала записку и бросила в мусорку, но слова вцепились в неё, как заноза.

К вечеру в кофейню завалился Макс. Он вошёл с гитарой за спиной, растрёпанный после ветра, и сразу направился к стойке.

– Привет, огненная, – сказал он, улыбаясь. – Скучала?

– Ты слишком много о себе думаешь, – ответила Ника, но её губы дрогнули в ответной улыбке. Она была рада его видеть. Его простое, земное присутствие разгоняло тот липкий, потусторонний холод, что оставил после себя человек в чёрном.

Макс заказал капучино и сел за соседний столик, перебирая струны. Ника принесла ему кофе, и его простое присутствие на мгновение отогнало её тревожные мысли. Он был здесь, настоящий, со своей гитарой и лёгкой усмешкой.

– Ты сегодня какая-то… не здесь, – заметил Макс, сделав глоток. – Что-то случилось?

– Да так, – отмахнулась Ника. – Просто день странный. Посетитель был один… необычный.

– Необычнее меня? – он прищурился.

– Ты невыносимый, знаешь? – она фыркнула, но улыбнулась шире.

– Слышал, – он усмехнулся, глядя ей в глаза. – Уже звучит как комплимент.

Ника покачала головой и вернулась к стойке, но даже тёплая улыбка Макса не могла согреть тот участок души, к которому прикоснулся незнакомец. Он ушёл, но мир вокруг изменился, словно кто-то повернул невидимый калейдоскоп. Привычные детали – блик света на чашке, тень от стула на полу, молчание старика в углу – вдруг обрели новую, тревожную глубину. Он был не просто посетителем. Он был как капля тёмной краски, упавшая в стакан с чистой водой, – она растворилась, но вода уже никогда не будет прежней.

Весь вечер, пока она убирала кофейню, закрывала кассу и гасила свет, её мысли кружились вокруг этого странного человека. Она не могла его прочитать, и это злило её, но в то же время будило что-то внутри – любопытство, тревогу, желание понять. Кто он был? И почему его слова звучали так, будто он говорил не только с ней, но и с кем-то ещё – с теми, кто наблюдает за её жизнью издалека?

Карина. Глава 17. Наблюдатель.

"Смотри внимательнее. Ты видишь больше, чем можешь понять".

Эта фраза, брошенная рыжеволосой девчонкой из кофейни, впилась в сознание Карины, как заноза, которую не вытащить, не растревожив плоть. Она шла по апрельским улицам, не замечая ни серого неба, ни влажного ветра, что трепал полы её пальто. Весь мир сузился до этих нескольких слов, звучавших в голове настойчиво, почти издевательски. Мысль билась в черепе, как пойманная птица: кто она такая, эта Ника? Откуда в ней эта древняя, почти звериная проницательность?

Её отточенный, выверенный ум кричал, он возмущался. Это же примитивно, до смешного просто! Дешёвая психология, нахватанная из глянцевых журналов или модных блогов. Примитивная софистика, эффект Барнума – скажи человеку нечто туманное и глубокомысленное, и он непременно найдёт в этом отражение своих терзаний. "У тебя внутри тишина, где что-то шепчет…" – да у кого её нет, этой тишины? У каждого второго, кто хоть раз в жизни открывал книгу толще меню в ресторане. Это же старый трюк, описанный ещё у Платона

"Простушка с краской на руках, – мысленно язвила Карина, ускоряя шаг, словно пытаясь убежать от самой себя. – Возомнила себя пророчицей, способной видеть души. Насмотрелась псевдодуховных передач, начиталась эзотерической макулатуры и теперь ставит диагнозы по тому, как человек держит чашку".

Ей хотелось верить в это. Хотелось разложить всё по полочкам, приклеить ярлык "шарлатанство" и успокоиться. Но честность, эта жестокая, беспощадная черта её натуры, не позволяла. Потому что дело было не в словах. Слова можно было отбросить, высмеять, забыть. Но взгляд… Тот спокойный, чуть прищуренный взгляд зелёных глаз, в котором не было ни оценки, ни осуждения, ни даже любопытства. В нём было чистое, прямое видение. Она не анализировала. Она видела.

А та фраза? Брошенная ею так просто, между делом, когда Карина уже собиралась уходить: "Ты ищешь тишину, но боишься того, что в ней услышишь". Эти несколько слов, произнесённые без всякого нажима, но с абсолютной уверенностью. Они ударили по ней, как наотмашь. Это было точнее любого психологического теста, точнее сотен страниц философских трактатов о дуализме человеческой натуры. Это была она. Её портрет, написанный не красками, а самой сутью её бытия.

И от этого осознания Карине становилось дурно. До дрожи, до лёгкой тошноты. Её крепость, её интеллектуальная цитадель, возводимая годами из кирпичиков знаний – Кант, Гегель, квантовая механика, теория струн – рухнула, погребая её под обломками собственных доказательств. Все её знания, вся её эрудиция были лишь способом говорить о жизни, но не жить в ней. А эта девчонка, казалось, знала какой-то тайный язык, на котором мир говорит с теми, кто готов слушать не умом, а сердцем.

Какое право она имела? Какое право она имела так просто, так беззастенчиво заглядывать туда, куда сама Карина боялась смотреть? В ту самую тишину, где действительно что-то шептало. Шептало о тщетности её выверенной жизни, о пустоте её безупречных дней, о том, что за фасадом успешной и умной женщины прячется маленькая девочка, которая всё ещё ищет ответы и боится не найти.

Она свернула в парк, где деревья только начинали покрываться робкой зеленью. Воздух здесь был чище, но он не приносил облегчения. Наоборот, тишина парка лишь усиливала тот внутренний шум, что поднялся в ней после встречи в кофейне. Карина чувствовала себя обнажённой. Словно кто-то сорвал с неё не платье, а саму кожу, под которой обнаружилась трепещущая, уязвимая плоть её души.

Она опустилась на первую попавшуюся скамейку у пруда. Вода была тёмной и спокойной, и в её неподвижности Карине чудилась угроза. Весь её мир, такой понятный и упорядоченный, дал трещину. Она больше не была уверена в незыблемости своих знаний, в силе своего разума. Если простая бариста с рыжими волосами видит её насквозь, то чего стоили все её дипломы, все её прочитанные книги, вся её жизнь, построенная на знаниях? Она чувствовала, как земля уходит из-под ног, и в этом падении не за что было ухватиться. Всё, во что она верила, оказалось лишь тенью, а настоящая жизнь, настоящая истина, была где-то там, за пределами её понимания. И это пугало её больше, чем что-либо на свете.

Она сидела, глядя на тёмную, непроницаемую гладь пруда, и ощущала, как её собственный мир становится таким же – застывшим, лишённым отражений. Мысли о Нике, о её пронзительном взгляде, о той безжалостной точности, с которой девчонка коснулась её сокровенных страхов, не отпускали. Карина пыталась собрать осколки своей привычной картины мира, но они рассыпались в пальцах, оставляя лишь ощущение пустоты.

– Какая встреча! Ты что, сбежала от своих маркетинговых империй?

Голос, громкий и до боли знакомый, вырвал её из оцепенения. Она вздрогнула, словно её застали врасплох за чем-то постыдным. Рядом, без всяких церемоний, плюхнулся на скамейку Дима. Его клетчатая рубашка, добродушная ухмылка и запах чего-то неуловимо-технического, исходящий от его куртки, были воплощением того самого простого, земного мира, от которого Карина сейчас чувствовала себя бесконечно далёкой.

Она заставила себя улыбнуться, убирая в сумку блокнот, на страницах которого так и не появилось ни слова.

– Просто дышу, – ответила она. – А ты что тут делаешь?

– Гуляю. Надоело пялиться в чертежи, – он откинулся на спинку скамейки, с удовольствием потянувшись. – Ты сегодня какая-то… не здесь. Опять Кант в голове крутится?

Его шутка, обычно вызывавшая у неё лёгкую улыбку, сейчас прозвучала почти кощунственно. Кант, с его категорическим императивом и строгой логикой, казался сейчас таким же беспомощным, как и она сама.

– Не Кант, – сказала она, и голос её прозвучал тише, чем она ожидала. – Просто… думаю о тенях.

Дима удивлённо приподнял бровь, его ироничная ухмылка сменилась искренним любопытством.

– Тенях? Это что, метафора? Или ты про квантовые тени? Потому что если второе, я могу рассказать тебе про интерференцию и коллапс волновой функции. Увлекательнейшая штука.

Она покачала головой, её взгляд снова вернулся к неподвижной воде пруда. Как объяснить ему, инженеру, человеку схем и формул, что речь идёт не о физике, а о той тьме, что живёт внутри, которую она сама боится назвать?

– Нет, – выдохнула она. – Это про меня. Про то, что я не вижу.

Он замолчал, и Карина почувствовала, как его взгляд стал внимательнее. Дима, при всей своей внешней простоте, обладал редким даром – он умел слушать. Не просто ждать своей очереди высказаться, а именно слушать, улавливая то, что скрыто за словами.

– Ты всегда говоришь загадками, – произнёс он наконец, и в его голосе уже не было насмешки. – Но если это про то, что ты чего-то не понимаешь в себе, то, может, и не надо? Ты же сама как сложная книга – умная, красивая, но не всё сразу открывается. Может, в этом и есть вся прелесть?

Карина посмотрела на него, чуть прищурившись. Его слова, такие простые, были неожиданно точны.

– Ты думаешь, я скрываю что-то даже от себя?

Он усмехнулся, но на этот раз его усмешка была тёплой, почти сочувствующей.

– А ты думаешь, что нет? – Он перестал улыбаться и посмотрел на неё серьёзно, так, как она редко его видела. – У тебя всё под контролем, Карин. Работа, жизнь, даже эти твои философские штуки. Всё разложено по полочкам, всё выверено. Но иногда мне кажется, что ты боишься потерять этот контроль. Поэтому и не смотришь туда, где его нет.

Слова Димы ударили её, как наотмашь. Они были оглушительны в своей простоте и точности. Одно дело – услышать это от загадочной Ники, чья проницательность казалась почти сверхъестественной. И совсем другое – от Димы, её друга, простого парня, который видел её насквозь без всякой мистики. Значит, это было так очевидно? Её рамки, её стены, её страх – всё это было написано у неё на лбу, видно любому, кто удосужится присмотреться?

Она замерла, не в силах вымолвить ни слова. Воздух вдруг стал плотным, тяжёлым. Крепость её самообмана, уже пошатнувшаяся после визита в кофейню, теперь рушилась, погребая её под своими обломками. Ей стало неуютно, стыдно, как будто её самую сокровенную тайну выставили на всеобщее обозрение.

Дима, словно почувствовав её состояние, снова сменил тон, возвращаясь к своей обычной лёгкости.

– Ладно, не грузись. Пойдём лучше вечером пива выпьем, а?

Расскажешь мне про свои тени, а я тебе – про новый мост, который мы проектируем. Там тоже, знаешь ли, своя философия.

Он хлопнул её по плечу, встал и, помахав рукой, пошёл прочь по аллее. А Карина осталась сидеть, оглушённая и опустошённая. Слова друга, сказанные без всякого умысла, оказались страшнее любого обвинения. Они подтвердили то, от чего она бежала: её жизнь – это иллюзия контроля, а за её пределами – пугающая неизвестность, в которую она боится даже заглянуть. Она смотрела на воду, и ей казалось, что из её тёмной глубины на неё смотрит её собственная тень – и насмехается.

Дима ушёл, а его слова остались, повиснув в прохладном апрельском воздухе тяжёлым, невидимым облаком. "Ты боишься потерять контроль… Поэтому и не смотришь туда, где его нет". Просто. Безжалостно. Истинно. Карина сидела неподвижно, как изваяние, чувствуя, как холод скамейки пробирается сквозь тонкую ткань пальто, проникая до самых костей. Но этот внешний холод был ничем по сравнению с тем ледяным оцепенением, что сковало её изнутри.

Мир вокруг утратил звуки и краски. Шум города стал далёким, неразборчивым гулом, шелест просыпающихся деревьев – безмолвным движением. Она смотрела на пруд, и ей казалось, что она тонет в его тёмной, безразличной воде, тонет в осознании собственной трусости. Вся её жизнь, выстроенная с таким дотошным трудом, её карьера, её знания, её безупречный фасад – всё это было лишь сложной системой зеркал, созданной для того, чтобы не видеть одного – себя настоящей.

В этот самый миг, когда её внутренний мир рухнул, она почувствовала на себе взгляд.

Это было не простое любопытство случайного прохожего. Этот взгляд не скользил по поверхности, он проникал вглубь, как луч, что проходит сквозь мутную воду и достигает самого дна. Он не был тяжёлым или осуждающим, но в нём была такая плотность, такая… абсолютность, что Карина невольно выпрямила спину. Она медленно подняла голову.

Он стоял у старого клёна, чуть поодаль от её скамейки. Длинное чёрное пальто, шляпа, скрывающая верхнюю часть лица в глубокой тени. Он не приближался, но его присутствие заполнило всё пространство вокруг, сделав его густым и звенящим. В его неподвижной фигуре было что-то вечное, как в древнем камне или самом времени. Не было ни угрозы, ни приглашения – лишь факт его существования. Здесь. Сейчас.

Карина замерла, но не испугалась. Странным образом, она почувствовала, что ждала этого. Не его, но этого – момента, когда реальность окончательно разорвёт свои привычные швы.

Он сделал несколько шагов – медленных, бесшумных – и сел на другой конец скамейки. Не близко, но и не так далеко, чтобы это можно было счесть случайностью. Тишина, повисшая между ними, была неловкой и одновременно наполненной смыслом, которого Карина ещё не могла постичь. Она обратила внимание, как её ум отчаянно пытается заработать: "Кто он? Почему он здесь? Что ему нужно?". Но механизм давал сбой. Мысли не складывались в логические цепочки. Оставалось лишь чистое, первобытное ощущение – ощущение присутствия.

Он повернул голову в её сторону, хотя лица по-прежнему не было видно. И заговорил. Голос его был низким, спокойным, без интонаций, словно он просто озвучивал то, что всегда было истиной.

– Люди, которых ты встречаешь, – это отголоски твоего сознания.

Слова упали в тишину, как камни в воду, и круги от них разошлись по всему её существу. Это было не предположение, не философская концепция. Это звучало как аксиома. Как закон физики, который не требует доказательств.

Её ум, цепляясь за последнюю возможность вернуть контроль, вытолкнул вопрос. В нём смешались и скепсис, и отчаянное желание понять, и страх перед тем, что она услышит в ответ.

– То есть… я сама создаю их? – голос её прозвучал хрипло, чужеродно.

Тень под шляпой слегка качнулась, словно он отрицал её трактовку.

– Не создаёшь, – ответил он так же ровно. – Ты играешь с ними, как с частями себя. Принимаешь их, отвергаешь, проходишь мимо, но в конце всегда возвращаешься к тому, кто смотрит изнутри.

Он сделал паузу, давая словам впитаться. Карина не дышала.

– Они – тени твоих глубин, зеркала твоих скрытых состояний, – продолжил он, и его голос, казалось, стал ещё глуше, проникая под кожу. – Если кто-то ранит тебя, это знак, что внутри есть боль, ждущая исцеления. Если кто-то приносит тепло, это свет, что уже горит в тебе. Каждое слово, каждый взгляд, каждый миг – это ты говоришь с собой. Ты – сцена, они – актёры, и пьеса эта бесконечна.

Она сидела, парализованная его словами. Её мир, только что рухнувший, теперь собирался заново, но по совершенно иным, непостижимым законам. Ника, с её пронзительным взглядом. Дима, с его простой, убийственной правдой. Они не были просто людьми. Они были ею. Её собственными, вынесенными вовне частями, которые кричали ей то, что она отказывалась слышать. Вся её жизнь, все её встречи, все её книги – это был бесконечный диалог с собственным отражением.

Ей стало страшно. По-настоящему страшно. Потому что если это так, то бежать было некуда. Спрятаться было не за что. Вселенная оказалась огромным зеркальным залом, и куда бы она ни повернулась, она видела лишь себя.

И в этом страхе родилась ярость. Ярость загнанного в угол зверя, который готов броситься на охотника.

– А если я не хочу этой пьесы?! – выкрикнула она, сама удивляясь силе своего голоса.

Он не дрогнул.

– Тогда ты просто не видишь, что уже играешь, – сказал он, и его губы чуть дрогнули, почти улыбнувшись. – Но ты не можешь выйти за пределы себя, Карина. Всё, что ты видишь, – это ты.

Имя. Он произнёс её имя.

Слово "Карина", слетевшее с его губ, прозвучало не как обращение, а как приговор. Как ключ, повернувшийся в замке её последней внутренней защиты. Она вздрогнула, словно от удара. Холод, до этого лишь сковывавший её, теперь пронзил насквозь, достигая самого сердца. Весь её скепсис, вся её интеллектуальная ирония, весь её выверенный годами самоконтроль – всё это рассыпалось в прах в один миг. Он знал. Он не предполагал, не угадывал – он знал.

Её ярость, только что вскипевшая, мгновенно сменилась первобытным, почти детским ужасом. Она смотрела на тёмную фигуру рядом, и её разум, в отчаянной попытке найти объяснение, ухватился за единственные образы, которые могли вместить в себя подобное знание.

– Откуда вы знаете, как меня зовут? – голос её сорвался, превратившись в сдавленный шёпот. – Кто вы? Демон?

Слово "демон" повисло в воздухе, абсурдное и наивное в тишине апрельского парка. Но для неё в этот момент оно было единственной реальностью. Перед ней сидело нечто, что выходило за пределы человеческого. Нечто, что видело её насквозь.

Тень под шляпой снова качнулась, и в этом движении было что-то похожее на усталое снисхождение, как если бы учитель слушал неверный, но предсказуемый ответ ученика.

– Ангелы, демоны… – его голос стал мягче, но от этого ещё глубже, словно он говорил не ртом, а напрямую в её сознание. – Это лишь образы, которые люди присваивают чему-то или кому-то. Так проще принять то, что они не понимают. Кто-то называет их Чёрный Бог и Белый Бог.

Карина замерла, вцепившись пальцами в холодное дерево скамейки. Её мозг подбросил десятки ассоциаций: манихейство, гностицизм, дуалистические мифы древности. Но это было не то. Его слова не были отсылкой к книгам. Это было что-то иное.

– Чёрный, – продолжил он, и его голос, казалось, исходил от самой земли, от корней деревьев, от тёмной воды пруда, – это голос земли, корней, того, что живёт в тебе и под тобой. Он учит помнить, держать связь с тем, что было. Белый – тот, что зовёт к небу, к дороге, к тому, что впереди. Он открывает горизонты.

Он говорил, а перед её внутренним взором проносились образы. Чёрный – это её прошлое, боль от слов Антона, стены, которые она строила, её тело с его усталостью и желаниями, её страхи. Белый – это её бесконечный поиск истины, её книги, её мечты о домике в лесу, её стремление к порядку, её разум.

– Чёрный – это твоя плоть, твоя память. Белый – это твой разум, твои мечты. И оба они – я.

Она смотрела на него, и её мир, только что собранный по новым законам, снова начал распадаться и перестраиваться. Он не был ни добром, ни злом. Он был… всем. Он был самим принципом бытия, воплощённым в этой спокойной, тёмной фигуре.

– Мир дрожит, – продолжил он, глядя на воду, где лёгкий ветерок создал едва заметную рябь. – Нет в нём покоя. Всё движется: радость оборачивается тоской, слёзы – смехом, нежность грубеет, дружба становится любовью, любовь – привычкой, привычка – холодом, а холод – новым любопытством. Чёрный течёт в Белого, Белый – в Чёрного. Они кружатся, меняются местами, и в этом их танец.

Карина слушала, и слова были откровением. Она видела этот танец в своей собственной жизни: как её любовь к Антону обернулась холодом, как её дружба с Димой согревала её одиночество, как её интеллектуальная радость от книг сменялась тоской от непонимания. Всё было движением. Всё было перетеканием.

Её губы сами собой сложились в вопрос, последний, самый отчаянный вопрос, который мог задать её ум, стоящий на краю пропасти.

– А если они остановятся? – прошептала она.

– Когда Чёрный выходит на свет, он теряет свою черноту и становится серым, как всё вокруг. Когда Белый погружается во тьму, он тоже бледнеет, растворяется в серости.

Он сделал паузу, и эта пауза была тяжелее любых слов. Карина поняла. Её попытки всё контролировать разумом (Белым) привели к тому, что её жизнь стала серой, безжизненной. Её страх перед своими чувствами, перед своей тенью (Чёрным) обесцветил её мир.

– Но когда они смотрят друг на друга, мир вспыхивает красками. А когда они сливаются – рождается я. Тело и разум, былое и грядущее, здесь и сейчас.

Я – центр. Ты – центр. Тот, кто держит равновесие – между глубиной и высотой, внутри и снаружи, – тот стоит над миром. Тот правит и Чёрным, и Белым.

"Ты – центр". Эта фраза ударила её с новой силой. Не Бог, не судьба, не другие люди. Она. Она сама была точкой, в которой сходились все нити. Она сама была ответственна за этот танец, за это равновесие. Это было знание одновременно освобождающее и невыносимо тяжёлое.

Её последний вопрос был уже не вызовом и не попыткой понять. Это было смирение. Признание.

– Значит, вы – это я?

Он посмотрел на неё, и на мгновение Карине показалось, что под тенью шляпы она увидела отблеск его глаз – глубоких, как сама вселенная.

– Я – это сейчас, – ответил он. – И ты тоже.

Он встал. Так же тихо и плавно, как и появился. Его тёмный силуэт казался частью пейзажа, частью этого мира, который он только что перевернул для неё. Он не прощался. Он просто пошёл прочь, растворяясь в сгущающейся тьме аллеи, оставив её одну на скамейке.

Карина сидела, не в силах пошевелиться. Воздух вокруг неё, казалось, вибрировал от невысказанного, от того знания, что обрушилось на неё, не спрашивая разрешения. Она смотрела вслед тёмной фигуре, пока та не растворилась в тумане, пока не стала просто частью атмосферы, оставив после себя лишь звенящую пустоту и холод скамейки.

Она не чувствовала ни облегчения, ни просветления. Наоборот, её душа была ввергнута в ещё больший хаос. Слова незнакомца – о зеркалах, о Чёрном и Белом Боге, о ней как о центре – не легли в её сознание стройной системой. Они ворвались в него, как варвары в древний город, круша всё на своём пути: её логику, её убеждения, её привычный способ видеть мир.

Её ум, её верный, натренированный годами слуга, отчаянно пытался найти за что-то ухватиться. Он метался, подбрасывая ей обрывки теорий: Юнг и его архетип Тени, дуализм в восточной философии, солипсизм, утверждающий, что существует лишь её собственное сознание. Но всё это было лишь пылью, сухими листьями, которые не могли заглушить гул, стоявший у неё в ушах. Книжные знания казались жалкими и беспомощными перед лицом того, что она только что пережила.

Что это было? Галлюцинация, вызванная стрессом? Изощрённый розыгрыш? Или она действительно столкнулась с чем-то, что не укладывается в рамки рационального? Она ощупала холодное, влажное дерево скамейки, чтобы убедиться в реальности происходящего. Скамейка была настоящей. Парк был настоящим. Значит, и он… он тоже был.

Тяжесть. Вот что она чувствовала. Невыносимую тяжесть от этих новых мыслей, которые она не просила, которых не искала. "Ты – центр". Эта фраза давила на неё, как могильная плита. Если это правда, то вся её жизнь, все её страдания, вся её пустота – это её собственная вина, её собственный выбор. С этой мыслью было невозможно жить. Легче было верить в несправедливость мира, в ошибки других, в случайность. Легче было быть жертвой.