Сказания о руде ирбинской

– Откуль красава така? Пошто ране не видел? Позвольте поручкаться с вами Сергею Макееву.

Смутилась Аграфёна, отшатнулась, а всё ж лестно внимание такого видного парня. Невольно затеплело на охолодавшем сердце, словно весенним лучом в снегу растопило проталинку. Прошлась с молодицами по улице, жаворонком взмыла в голубизну неба их песня, игривым колокольчиком зазвенел задорный смех. О времени Аграфёна совсем забыла.

А в это время из лесу неурочно воротился её муж. Ворота ему отворила хмельная мать и сразу запричитала:

– Знать, не на судьбе ты женился, сынок. Говорила те, на резвом коне жениться не ездят. Женитьба есть, а разженитьбы-то нету. Видела, видела, как Аграфёна на улке вместе с другими вертихвостками на шею гармонщику вешается. Много потачки давал своей выфорке, вот она и волю взяла по гулянкам шастать, пока ты в лесу болоньи надрываешь. Муж в лес за дровами, а молода жена за молодцами.

Разъярённым медведем рыкнул мужик, схватил метлу и выбежал на улицу искать блудню. Увидел её в толпе хохочущих баб и девок и остервенело начать лупить всех подряд метлой. Завизжав, бросились молодицы врассыпную, а родная жена, поджав губы, стояла перед ним столбом и не шелохнулась. Только злые огоньки зажглись во тьме вызывающего взгляда. И гармонист вытаращил на Константина наглые глаза, вырвал из рук метлу:

– Ты что, мужик, ошалел? На людей кидаешься.

Яростно заскрипел зубами Аграфёнин муж, схватил гармониста за горло:

– На чужое не зарься! Пр-р-идавлю!

А потом сорвал с головы жены серую шалку, намотал на кулак волнистые пряди волос и поволок к дому. Заволок во двор, повалил на снег. Сначала долго пинал ногами, а затем, остервенев, вытащил из подворотни доску и её ребром начал хвостать жену. Так бы и забил насмерть бабу, кабы опять не спасла молодуху бабка Федотья. Она потихоньку ковыляла с соседских родин мимо их избы. Услыхала глухие удары и надсадный хрип и догадалась заглянуть в полураскрытые ворота. А потом изо всей силы огрела изверга по хребту клюкой:

– У-у-у, изверг! Совсем осатанел, уёму на тя нет!

Оглянулся на старуху Константин, сгоряча даже замахнулся на ведунью, но та выставила вперёд клюку и зловеще проскрипела:

– Токмо посмей вдарить, вражина! Весь остатний век на болоте лягухой квакать будешь!

Опешил мужик, плюнул, бросил наземь доску и убежал в избу. И снова целый месяц оборотка ходила и выхаживала Аграфёну. Прикладывала к её безобразно распухшему лицу примочки, качала седенькой головой, бурчала под нос:

– Эх, каков цвет лесной изурочили. Каб ни дурню досталась, вообче бы красавицей писаной стала. Всем бы от той красы лучезарной на земле грешной светлее стало.

Но и на этот раз волхидка чудо свершила. Выправила молодухе лицо. Лишь небольшой шрам на лбу остался.

Стали молодые и дальше вразброд бытовать. Хоть сидят, спят вместе, да глядят врозь. А в недружной семье добра не бывает. Изменилась Аграфёна. С виду смиренна, а в глазах жгучая ненависть, как чёрная адова смола закипела.

Молчком живёт, хотя свекровь день и ночь зудит:

– Сколь можно бытовать кукушкой?[86] Мужу приплод нужон. А ты, нетеля, который год порожняком гуляшь.

Аграфёна вскинет на неё глаза и так страшно взглянет, что старуха попятится и перекрестится:

– Истинно говорю, сатанинское отродье в дом взяли.

Примолкнет, а сама бочком-бочком сыну наговаривать на сноху:

– Не хотит баба тебе родить. А так хочется до своей смертушки с внучонком потетешкаться. Знатьё, вдоволь не нагулеванилась ишо молодуха.

Скрипнул мужик зубами и злобно уставился на согнутую спину Аграфёны, добела шоркавшую дресвой тёсаные половые доски. Вдруг он ухмыльнулся в длинные усы и гнусаво процедил:

– Не нагулеванилась, баешь? А я щас враз устрою гулеваньице. Вдоволь потешу разлюбезную жёнушку.

Сходил в сени, принёс дряхлую ещё дедовскую ливенскую хромку и конский кнут. Сел на лавку, смахнул ладонью пыль с выцветших бардовых мехов, поставил на расшеперенные колени инструмент, кнут положил рядом на скамью. Неумело затыкал пальцами в пожелтевшие клавишные кнопки, и со всей дури рванул ветхие меха. Двухрядка медноголосо рявкнула. Константин издевательски прищурился на разогнувшуюся и насторожённо уставившуюся на него жену.

– Ну, что, дролечка, скушно те в мужнином дому?

Приподнялся и перетянул её по спине сыромятным плетевом кнутовища:

– А ну, пляши, выдерга! Да до упаду, штоб боле не тянуло на тырло с ухажёрами взлягивать.

Аграфёна вздрогнула от удара и неуверенно стала топтаться на одном месте, притопывая босой ногой в грязной луже, что натекла из опрокинутой ударом кнута помойной бадейки. Она исподлобья взглядывала то на злорадную улыбочку свекрови, то с отчаянием в свирепые, беспощадные, как у медведя-шатуна, маленькие глазёнки мужа. Нескладно хрипела и взвизгивала гармонь, нелепо взмахивали в безумной пляске бязевые рукава рубахи, подол сарафана елозил по грязному полу. Время от времени Константин взбадривал жену очередным хлёстким ударом:

– Шибче, шибче наяривай!

А свекровь из угла наставительно скрипела:

– Муж не бъёт, а тебя – беспонятницу – уму-разуму учит. Штоб не повадно было на дурное. Ишь ты, взяла волю от мужа родного морду воротить. А то я не слышу, как ты по ночам выкамуриваешь. Не больно ласкова-то к суженому. То ли жена гладила, толи кошка поцарапала.

И, прищурившись, ехидно добавила:

– Вишь ты, муж по дрова, а жена – была такова. Окулькиной веры[87] теперя нету, вышла взамуж, на других не заглядывай. А то не ровен час, да таскаться учнёшь, под забором с парнями валяться, блудом блудить.

Изо всех сил топнула Аграфёна пяткой по луже, остановилась и исподлобья ошпарила ненавистников смоляным взглядом, подбоченилась и с вызовом бросила старухе в лицо:

– Хоть под крыльцом да с молодцем, а не с твоим гугносым выродком! Выгадил мне всю душу, чёрт душной! Опостылел, невтерпёж ужо!

– Охти-и-и! Взбрындила-то как! Каково зубы-то безбоязно выскалила! Худо молвила. Да не очень-то бзыкай! Люб не люб, а чаще взглядывай! – побагровев, завизжала свекровь, а потом вдруг охнула, всплеснула ладошками, покачнулась и на пол грохнулась. Замычала что-то невнятное, пальцем в дерзкую сноху затыкала. Шатуном взревел оскорблённый Константин, остервился, повалил жену на пол и ну кулаками мутузить, сапогами утюжить. Опамятовался, когда в двери застучали. Кровавая пелена перед глазами расползлась. Глянул: жена – без памяти, мать – на полу вытянулась, на потолок остеклевшие глаза вытаращила. Оглянулся на дверь, а в дверной проём уже соседи Мальцевы ломятся. А с ними и старая карга бабка Федотья клюкой брякает по полу. Доковыляла знахарка до Аграфёны, наклонилась, вслушиваясь в слабое дыхание:

– Славь те Господи! Покуль жива без вины, без причины страдательница. Но вряд ли обыгается.

Повернулась и к свекрови:

– А энта упокойница ужо.

И в ярости затрясла клюкой перед лицом Константина:

– Додиковал? Сколь ишо будешь басурманить? Совсем из ума выпрягся, дикошарый! Одна вон на ладан дышит, а матерь и пововсе паралик дёрнул! Готовь две домовины!

Но недаром говорят, у кошки девять жизней, вот и Аграфёна, как кошка, живучей оказалась. Выкарабкалась. Выжила.

Хлопотами старой травницы поднялась на ноги. А злыдню-свекровь схоронила.

Глава третья

Завлекатель

Притих Константин. Угрюмое молчание повисло меж супругами. Тяжёлое, как чугунный колун, что небрежно вкривь брошен на чурку в дровянике. Вот-вот свалится с чурки и грохнется обухом об пол. А всё же чуточку вольнее стало Аграфёне. Ей кажется, как будто «кузнечные тиски» неусыпного надзора чуть-чуть да разжались. Муж на пашню или ещё по каким мужицким надобностям, а она и к подружке на минуточку может заскочить, лясы поточить, или вечерком у тына с бабами посудачить, семечки полузгать. Раньше свекровушка Аграфёну из ворот ни на шаг не выпускала. А куда как ей хотелось хоть издали, хоть краешком глазика вглянуть на тырло! А та всё строжилась да стращала:

– Пляски греховные ангелов божьих отпугивают и бесов смрадных приманивают. Неча бабе на них пялиться и в искушение богомерзкое впадать.

Теперь же ей любо было смотреть, как беззаботно молодёжь на околице хороводы водила и озорными игрищами тешилась. Но всех приглядней и задорней был Сергей Макеев. Вальяжно, горделиво выпрямившись, слегка откинув назад чубатую голову, лихо подбоченившись, выходил он в круг и останавливался напротив самой пригожей девицы. Та вспыхивала с лица и в притворном смущении отворачивалась от парня. Тогда молодчик, выделывая юфтовыми сапогами «коленца» и «выкрутасы», спесиво выкаблучиваясь, воркующим голубком обходил вокруг облюбованную девку, отводил от её зардевшегося лица ладони и нежно заглядывал в глаза синим с томной поволокой взглядом. Млела неразумница, а её безрассудных подружек и подавно завидки брали.

Родичи же девок на выданье косо глядели на Сергеево ухажёрство. Сидели мужики на завалине, самокрутками дымили, зорко за дочерьми доглядывали и толковали меж собой.

– Завлекательный он ухажёр, спору нет, а жених – негодящий. Девки – дуры! Краса-то его писаная скоро приглядится, а вот щи-то никогда не прихлебаются – так рассуждал зажиточный скотовод Иван Киряков. – У Макеева же ни щей своих, ни кола, ни двора, а из скота лишь вошь на аркане пасётся.

– Да не то бяда, што гол как сокол. Были б руки работящие и головушка умная, добро нажить можно, – качал седой головой чёрносошенный дед Мокей. – А то бяда, што гулеван он никчемушный.

– Это тока кажется, будто Серёга с ветринкой в голове, – возражал ему пожилой поселенец Трофимов, – а он ханорик[88] ушлый и шибко себе на уме. Любова, как Серка, за уши обведёт. Меня вот, как последнева дурня, по найму на сенокос при расчёте на рупь надул. И как это он без мыла в глаза самому Ефиму Игнатовичу влез, что он ему расчёты с батраками доверят? И чем-то он так угодил выборному сотнику, что в добрые вошёл? Пошто Лыткин этого беспутного захребетника у себя на хлебах-то держит? Хорошо, што у сотника девок нету, а то б давно этот дармоед у нево в зятьях был.

– Да, – опасался сельский лавочник, не отрывая глаз от пригожей дочери-плясуньи, – молодёхонек, а хитёр, как мелкий бес. Не дай боже, задурит Наське голову, улестит, ухлестнёт дурёха с ним в убёг самокрутом венчаться, и сядет этот нахлебник мне на загривок. Тут глаз да глаз за дурёхой нужон.

Как ни присватывался Сергей Макеев к зажиточным красавицам, везде ему отказ. Не гнушался и дурнушками. Держал себе на уме: «Хоть невеста и страшна, как драная коза, да золотые рога. А жена не стенка, отодвинется, коли я себе любушку-зазнобушку втихаря заведу». Но богатых не выдавали за него, а бедную он и сам брать не хотел.

Однажды шла Аграфёна с тырла задами огородов домой, но догнал её Сергей Макеев. Воровато огляделся по сторонам. Пусто. Ни доглядчиков, ни лишних ушей. Зацепил бабёнку за смуглый локоток, приостановил. А у Аграфёны сердечко зыбануло и затомилось в сладостном предчувствии чего-то неведомого ранее, несбыточного. Загорелось, как летошный оранжевый жар-цвет на стылой белизне снега. Наклонился ухажёр и соблазнительно зашептал в ушко, обволакивая молодуху патокой синего взгляда:

– Любезная Аграфёна Ивановна, не по закону, не по праву баю, да иссушила твоя прелестна краса.

Притиснул её спиной к изгороди силой, крепко обнял и, опалив страстным поцелуем, затараторил:

– Век бы целовал твой маленький ротик и глазки. Хочу тя всю расцеловать, кралечка ненаглядная.

У Аграфёны от сладостных речей вязкий туман перед глазами, ноги ослабли и подгибаются, сердце в груди горячо колотится. Но собралась с силами, оттолкнула соблазнителя слабыми ладошками:

– С ума решился, чё ли? Мало ль те девок на селе, што ты к мужней бабе вяжешься?

– Девки так… для отвода глаз! Полюбил я тя безумно. День и ночь мои думки лишь об одной тебе. Одна ты стоишь перед очами.

И глаза Сергея наполнились горестными слезами. Он опустился на колени, выразительно прижал ладони к атласной рубахе и с надрывом в голосе продолжил:

– Не смотри так холодно. Не брани. Что ж ты больно так спесива и безжалостна? Почто гонишь прочь пылкую любовь мою? Пожалей бедного меня. Не губи жисть молодую.

Тут он сокрушённо зарыдал, вновь схватил её за руку и омочил ладонь обильными слезами:

– А не сжалишься – навек пропащая душа моя! Надоело мне жестоко страдать. Ей-богу, зарежу тя вострым ножиком, а сам в глыбокий омут с головой кинусь. Ревность жуткая истерзала мине сердечушко. Если любишь – не отказывай. Выйди тёмной ночью к мне на свиданку любиться, покуль старый чёрт спит. Ведь я плачу, от страсти сгорая.

Она испуганно покачала головой и заспешила к задней калитке, что вела в их огород. А Сергей вдогонку ещё жалобней выкрикнул:

– Ждать буду севодня у энтой калитки! Глазонек вовек не сомкну. Выходь, коли смертушки моей не желаешь! Не выйдешь, к утру моё хладное тело здеся у калитки и найдёшь!

Не спалось Аграфёне. Растревоженному сердцу маетно, горячо. Огромная луна-сводница бесстыдно пялилась через перекрестие окна на супружескую постель и заливала волшебным серебряным светом бязевую подушку. А на ней – башка с жёсткими патлами тёмных волос. Постылый муж грузно, как медведь в берлоге, перевернулся с боку на спину и захрапел, как зарычал. А из дыры смрадного раззявленного рта на сивые лохмы бороды потянулась вязкая длинная слюна. Аграфёна неприязненно отодвинулась от него подальше. Как только закрыла она бессонные глаза, так перед взором залитое слезами пригожее личико Сергея явилось. А тут ещё и ветви черёмухи под лёгким ветерком вкрадчиво зашумели и, как будто бы костяшками пальцев, застучали в слюдяное окно. Аграфёна в ночной льняной сорочке белой змейкой соскользнула с края постели, на ощупь накинула на голые плечи полушалок и бесшумной тенью исчезла за дверью. Стремительной береговой ласточкой, едва касаясь босыми ногами взрыхлённой почвы, она летела к задней калитке огорода. Навстречу ей с травы поднялась чёрная тень Сергея, и Аграфёна безоглядно и бездумно пала в распахнутые объятья соблазнителя…

Домой возвращалась перед рассветом. Блудливой кошкой прокралась в избу, потихоньку полезла в осквернённую супружескую постель. Константин потревоженно заворочался, расклеил сонные веки, буркнул:

– Ты чё это, Фенька, как лягуха холодная?

Аграфёна замерла, сердце ухнуло в пятки, но она совладала с дрожью голоса и как можно безразличней ответила:

– Во двор в уборную до ветру[89] ходила.

Он вновь захрапел, а она дрожащими пальцами натянула на себя одеяло.

Утром Аграфёна пришла к бабке Федотье, пожаловалась на бессонницу и выпросила макового отвара. Теперь постылый муж ночами спал беспробудно, а любовники уже с приходом холодов встречались в бане во дворе Аграфёны Шапошниковой.

Глава четвёртая

Рогач

Недаром говорят, обман на тараканьих ножках ходит. Жидки они, того гляди обломятся. А ещё народ говорит: «Сколь верёвочке не виться, а кончик всё одно виден будет».

Расцвела Аграфёна. Глаза светились, как у кошки в темноте. В избе домовничала, песенки под нос мурчала. К мужу притворно ластилась, а в руки не давалась. А Константин всё чаще к бутылочке стал прикладываться. Всё-то ему внезапно почившая маменька вечным укором мерещилась. Молодухе же это на руку. Вернётся супруг от соседей Мальцевых поздно, пьянёхонький в стельку, и дрыхнет беспробудно до утра.

И в этот февральский вечер Константин еле добрёл до кровати, упал косматой бородой в вышитые крестовым узором подушки, поелозил грязными сапогами по белой простыне и захрапел. Так и не притронулся к похлёбке с маковым отваром. Ближе к полуночи Аграфёна ещё раз нагнулась над лицом Константина, удостоверилась: «Беспробудно храпит благоверный». Оделась, прихватила с собой лоскутное одеяло, приоткрыла дверь, прислушалась к густому мужниному храпу и выскользнула за дверь.

Морозило. Черноту ночного неба проткнули острые льдинки звёздочек. А из этих дырочек густо сыпалась и сверкала в лунном свете серебристая пыльца снежинок. Над печными трубами натопленных изб белыми столбами стояли плотные дымы. И над баней Шапошниковых тоже вился тоненький, вкрадчивый дымок. А задняя калитка из огорода во двор была распахнутой. От неё полузаметённые порошей ямки следов. Аграфёна счастливо улыбнулась догадке: «Знать, уже любый давненько меня поджидает». Шагнула с крытого со столбами крыльца в рыхлый сугроб и заспешила к бане, взрывая кожаными черками с холщовыми голяшками свежевыпавший искристый снег и оставляя за собой глубокие борозды.

Константин проснулся внезапно, словно чёрт его локтём в бок двинул. Похмельно гудела голова, в рот точно кошки нагадили, мучила жажда. Не открывая глаз, рыкнул:

– Фенька, воды подай!

Но в последнее время такая услужливая жена не только воды не принесла, а даже голоса в ответ не подала. Разлепил веки, пошарил рукой по постели. Пуста рядом супружеская половина. Одеяло с жёниной стороны откинуто, даже простынь выхолодилась. Поднялся, качаясь добрёл до кухонного шкафчика-блюдника, жестяным ковшом зачерпнул из берестяного жбанчика тёплый травяной взвар. В голове немного прояснело. Сел обратно на кровать, стал строить догадки: «Может в «скотной» половине ягнят проведует?» На днях пёстрая овца объягнилась и пала. Сироток Аграфёна выхаживала в избе, а потому часто ходила ночью поить их из рожка коровьим молоком. Он встал, вышел в сени, заглянул в «скотную» половину избы-связи. Никого. Слабый огонёк на скрученном фитильке сального жировника тускло осветил брошенную на чистые сухие плахи дряхлую, почиканную молью рванину овчинного тулупа. Константин нагнулся и нащупал в её шерсти четыре комочка влажных ягнят. Они, дрожа, потыкались мокрыми мордочками в его ладонь. Хозяин нагнулся и заботливо укрыл их старыми домоткаными половиками.

Снова лёг в кровать и стал поджидать жену: «Поди-ка в уборную подалась?» Уже и вздремнул было, а супруги всё нет и нет. Подивился: «Эт скоко в нужнике-то можно сидеть?»

И тут же вспомнил о супоросной свинье с тяжело обвисшим брюхом и набрякшими сосками, которая в последнее время поскучнела, беспокойно хрюкала и всё больше заваливалась на бок в стайке. Он не на шутку встревожился: «Не вздумала ли хавронья неурочно пороситься? Надо пойти глянуть, не нужна ли помочь Аграфёне?»

Нахлобучил на голову чёрную мерлушковую ушанку, накинул на плечи собачью доху и вышел на крыльцо. Огляделся. От крыльца избы следки тянулись не к стайке, а к бане. Над баней же дымок из трубы курился, в окошке свеча теплилась. Константин озадачился: «С каких это щей вдруг дуре-бабе посреди ночи баню топить приспичило? Чой-то здесь нечисто». Подкрался к оконцу, глянул и оцепенел: на полке его бесстыдница-баба с поселенщиком Макеевым блудным делом занимается. Дикая ярость крутым кипятком шибанула в голову мужику. В голове бестолково замельтешили злобные мысли, жалючие, как раздражённые шершни в разворошённом гнезде: «Даже дверь на крючок не закрыли, срамники! Даж окно не занавесили! Прибью-ю-ю потаскуху! Придушу блудодея!» Он одним ударом дюжего кулака распахнул дверь и, тяжело дыша, ввалился в баню. Рыча, с налитыми кровью глазами, растопырив длинные руки, пошёл враскачку на побледневшую парочку.

Первым опомнился Сергей. Он соскочил с полка и заметался из стороны в сторону. Истошно взвизгнув, Аграфёна рванулась к мужу и вцепилась в косматую бороду. Отчаянно свирепая и безудержная, как рысь когтила ногтями его волосатую грудь. И подарила растерявшемуся любовнику спасительные минуточки. Сергей ужом скользнул под руку разъярённого мужика в проём двери и бросился во мрак двора. Константин же, одной рукой отталкивая намертво вцепившуюся в него жену и волоча её за собой, другой судорожно нашаривал у каменки кочергу, в бессильном бешенстве наблюдая, как соперник босиком, без портков, в одной исподней рубахе сверкнул в лунном свете голым задом и сиганул в низкую калиточку. Затем одним прыжком перемахнул через груду жердей и брёвен, заготовленных хозяином для пристройки к «чистой половине» избы, и, оглядываясь и петляя, как пуганый заяц, огородами побежал к дому сотника. Тогда Константин с силой отодрал аграфёнины руки от себя, нащупал в поленнице полено и запоздало метнул его вдогонку трусливому хахалю, а оттого совсем осатанел. Сгрёб жену за грудки и тряхнул так, словно хотел вышибить из неё дух. Взревел лихоматом:

– Да на ково ты позарилась-то? Меня – вечного сибиряка[90] на бродячую посельгу[91] променяла! На вшивого гашника![92]

Швырнул обмякшую бабу в снег и жестоко, до полусмерти избил изменщицу-жену. Молчком, стиснув зубы, каталась по окровавленному снегу Аграфёна, и ни стона, ни мольбы о пощаде не услышал на этот раз от неё Константин.

На следующий день он прихватил брошенные сбежавшим полюбовником портки, шикарную рысью шапку-долгушку, франтовскую сборчатую сибирку, щегольские сапоги с подбором и пошёл на разбор к сотнику. Только подошёл к большому дому с четырехскатной крышей, а навстречу ему из широких резных ворот в медвежьей дохе важно шествует сам Ефим Игнатьвич Лыткин. А рядом с ним юлит и угодливо в глаза выборному заглядывает захребетник-ссыльнопоселенец. А одет теперь Макеев в плохонький полушубок, на ногах старые бродни, на голове не по погоде обшарпанный картуз. Швырнул Константин ему под ноги оставленные в позорном бегстве вещи, мол, нам чужого не надо, и, слова лишнего не говоря, гвозданул кулачищем по зубам. Сцепились соперники, словно петухи. Сотник рот от изумления разинул:

– Вы што, мужики, посдурели?

Но те только сопят, по земле катаются и волтузят друг друга. На драку любопытники сбежались. Тут Лыткин спохватился, вспомнил о своих обязанностях сотника, грозно нахмурился и велел сельчанам разнять драчунов. Мужиков растащили в разные стороны, заломили руки за спины и поволокли на сборню[93] вершить народный суд над нарушителями сельского мира. Стал сход допытываться у буянов:

– Пошто хвощитесь-то? Почто вас мир-то не берёт? Почто вражба такая?

Отвернулись непримиримые враги друг от друга. Молчат оба. Сергей Макеев глаза в сторону отводит. Полюбовнику совестно прошлую ночь вспоминать: «Срамота-то какая! Скакал, как заяц, от этого желопупа[94] с голым задом по чужим огородам. Слава богу, никто не встренулся. И ночь-то такая лунявая была, хуть иголки подбирай. Так и крался дурак дураком задворками, срам ладонями прикрывал. Ладно, что квартирую у Ефима Игнатьевича не в дому, а в отдельной избушке за огородом. Узнает кто про тако позорище, высрамят до смерти! Да и сотник уж больно строг. Сразу со двора сгонит. А я тока-тока к нему в доверенные пристроился. Службишка-то при Лыткине не тягостная, не хлопотная. Знай, держи нос по ветру и угадывай, что хозяину повадно».

Константин же ненавистно косил в его сторону глазами, скрипел зубами, стискивал челюсти так, что желваки на скулах твёрдыми буграми вздулись. Ему тоже стыдно признаваться, что вертлявый ссыльнопоселенец огулял его жену: «Нет, не из таковских я, чтобы дать себе на ноги топор уронить! Мы ишо посмотрим, кто кому в кашу плюнет! Пусть тока разинет пасть поизгаляться надо мной и рогачом назвать прилюдно! Удавлю на месте, а там хуть в чурьму!»

Бились, бились с ними уважаемые старики и степенные мужики, но ни слова из обоих не выдавили. Тогда сельское общество порешило:

«Отодрать обоих розгами пресильно, чтобы впредь было не повадно кулаками махаться».

Растянули обоих на бальберте[95] и от всей души выпороли, приговаривая: «Терпите, мужики, по мирскому установлению за вашу провинку сельское общество правёж чинит!»

Глава пятая

Смертный канун

С этих пор и вовсе свету белого не взвидела Аграфёна. Муж смертным боем бил за малейшую провинку, со двора ни на шаг не выпускал, а коли уходил куда недолго по временным хозяйственным надобностям, жене кисти рук бечевой туго перетягивал и за косы к спинке кровати привязывал.

В этот день с утра прибежал к ним выхрещенный[96] ясашный[97] инородец Кайбальского улуса Пипел Питежев. Он без смущения пригнездился у порога, костлявые ноги калачиком свернул. Простодушно разулыбался угрюмому чалдону худеньким личиком. Смуглая кожица собралась в сеточку незатейливых морщинок, а в узеньких бесхитростных глазёнках замельтешили ласковые светлячки.

– Дравствуй, Коста. Моя каровий пастух Ильи Мальцева. У хозяина говорка была, што у тебя табашный гаршок есть.

Тут он вытащил из-за пазухи длинную трубку, выразительно постучал ею об пол, демонстрируя отсутствие табака, и с огорчением покачал головой:

– Чох[98] табак. Мой без табака совсем плохой.

Затем просительно добавил:

– Коста, дай гаршок. Тебе моя говорка спасиба будет.

Увидев, как насупился домохозяин, огорчённо покачал головой и значительно огладил жидкую седенькую бородёнку:

– Мой – старик с белой сагал. Худо никому не делал. Христос знат, потом обратно принёсу.