Сказания о руде ирбинской

Глава девятая

Воровская академия

На выезде из города Ванька ткнул пальцем в убогонький домок с ветхими распашными воротцами и с окнами, затянутыми брюшиной.

– Тока я с вами, дяденьки, не пойду. Васька кишки мне враз выпустит. Побожитесь и не выдайте, што я был приводцем[52] на скраденное.

– Ладно, вали отсюда, да с татьбой завязывай, а то кончишь живот на каторге, – проворчал Татищев, налаживая мелкого крадуна тяжёлой тростью под зад.

Сами тайно подошли к избе, пинком шибанули дверь. Как увидел «гостей» Васька Жужла, сразу узнал, сорвался с места и за тесак ухватился. Арцыбашев не растерялся, вздыбился шатуном, треснул худосочного хлыща кулачищем по башке и навалился на вражину:

– Верни, злыдень, кошель немедля! Шею сверну, как курёнку!

Потрепыхался под ним ухарь, повзбрыкивался и сдался:

– Ваша взяла. Слезь, ведмедь, с мя, задавишь.

Вынул нехотя кошель из-за пазухи, с пренебрежением швырнул под ноги.

– Ты ещё, шельмец, возгудаешь?[53] – прищурился на него Татищев. – А в застенок пытошный не желаешь?

Молодчик враз сник. Его бритое смуглое лицо посерело, как землицей подёрнулось. Бойкий карий глаз помертвел, а рыжие вьюшки на буйной головушке будто сами распрямились от унылости. Взмолился мошенник:

– Не губите, господа хорошие, я ж всё сполна возвернул. Явите милосердие.

– Так сегодня не прощёно воскресенье. Зачем татьбой душу губишь? – сурово вопрошал его Татищев.

– Не тать я, – жалостливо затянул ухарь. – За что меня в каменный мешок? Я ж просто зихорник. С того и кормлюсь. Играть силком никого не приневоливаю. А ваш кошель случайно скрал. Как не взять, коли карман на поларшина оттопырен?

– А что? Зело сведущ в карточной игре? – зацепился вдруг тайный советник, любивший на досуге побаловаться картишками.

– Искусней мя в игре зернью[54] и в карты разве токмо Ванька Каин, – оживился тот, чуя слабину в угрозах господ.

– Хвастливое слово гнило. А ну-ка, покажь, на что горазд!

– Лады. Тогда пяльтесь вовсеглазье.

Васька поднял подбородок и с чувством собственного превосходства сел на лавку за дощатый стол. Веером развернулись затрёпанные карты в гибких с серебряным перстнем пальцах франта, неуловимо замелькали разные масти, скороговоркой посыпалась шулерская речь:

– Вот щас я растасую ахтари[55] тако, што вся «семья блиновых окажется у мя в гостях»[56]. А щас «запущу трещётку»[57], и все «гадалки»[58] лягут в том порядке, каков расклад мне нужон. А теперь возьмите во внимание! Сейчас я так передёрну ахтарь, што Ванёк[59] даже не чухнётся.

Немало удивив господ виртуозной манипуляцией, Васька победно отбарабанил ладонями по столу и по груди:

– На прикуп надейся, а сам не плошай! – сквозь гнилозубую пасть цыркнул плевком на грязный пол. – Да рази без хабара[60] игра в интерес?

Гости переглянулись, шустро скинули одёжки, и пошла писать губерния. Зихорник ловко завлёк игроков лживыми затравками, зажёг ретивое, и очень скоро господа проигрались вдрызг. А Васька не унимался: «Не проиграв, не выиграешь!» И всё подначивал: «Карта – не лошадь, к утру повезёт!» Опамятовались только тогда, когда денёк к закату начал клониться и денег осталось на понюшку табаку и маленький возок сена. И тут Татищева словно озарило: «У Бирошки есть две ахиллесовы пяты: породистые скакуны да карты. Курляндец зело азартен. Душу на кон поставит за ломбером. Вот здесь-то и надо ловить удачу за хвост». Смекнул советник свой шанс и предложил шулеру сделку:

– Шабаш! Выучишь меня искусно шельмовать в карты, а я спущу тебе все вины и даже деньгу проигрышную оставлю. С утра и начнём. А будешь от сего дела предерзко отлынивать или вздумаешь утечь куда, в сыск подам, – закончил, сбираясь, Татищев и пригрозил тростью: – А языком об сём колоколить будешь, враз укорочу! Потайное словцо крепко держи за щекой, коли тебе смерть не копейка. – И уже на пороге подтвердил ещё раз: – Сослужишь мне службу усердно, глядишь, и отпущу душу на покаяние.

Шулер согласно кивал и кланялся, кивал и кланялся. Ещё бы! Такая везуха!

– Невдомёк мне, зачем тебе мошенство это надобно, Никитич? Дай хоть намётку, – любопытничал Егор Михайлович по обратной дороге на Сенную площадь. Но Татищев помалкивал и загадочно ухмылялся. Горный инженер не унимался: – А ежели и в самом деле, где языком станет брякать? Разве есть на татя надёжа?

Татищев пожал плечами и стукнул тростью оземь:

– Тогда аминь всему делу! Даст бог не успеет, я уж об том озабочусь.

Сенца оголодавшим коняшкам они всё-таки успели прикупить и, довольные, поехали домой. С тех пор советник и зачастил к Волчьей балке на выучку к плуту так же усердно, как и на государеву службу.

Однажды, когда Татищев поутру поехал к зихорнику и без стука распахнул дверь, то застал его на горячем блудном деле с толстомясой полюбовницей Марфой Худодырой. Васька второпях соскочил с лавки, а бабёнка без смущения оправила подол и накинула сорочку на сдобные в багровых рубцах плечи, игриво вильнула пышными бёдрами и озорно подмигнула неурочному гостю.

Татищев, отворотясь и загораживаясь поднятым воротником, брезгливо сквозь зубы процедил:

– Почто не запираешься, коли с бабой валандаешься?

– Мы, чай, люди живые, а к пустой избе ни замка, ни крючка не надоть, – огрызнулся Васька.

– Гони срамницу вон. Вижу, твоя курва не раз бита кнутом за блудное дело?

Зихорник скабрезно выскалился:

– Не та курва, что кнутом бита, а та, что короной прикрыта. – И ласково стал выпроваживать сожительницу: – Ты покудова иди, Марфа, да приходи снова ввечеру, – понизил голос до жаркого шёпота. – Я щас у барина полушки стрясу и те на харчишки отсыплю. Да на продажу с «чёрной работы»[61] камзол зелёный гарнитуровый заберёшь.

Никитич язык прикусил и молчком посторонился, пропуская мимо себя разбитную бабёнку, припомнив, что и сам не свят: по телесной надобности часто хаживал к немке Дрезденше в увеселительное заведение, что на Вознесенской.

– Ну что? – толкнул тростью шмотки со стола тайный советник. – По уговору учиняй, Васька, экзаменацию. Время поджимает.

Раскинули картишки. Начал Татищев уменье своё показывать. Жужла только головой качает, ворчит, поучая:

– Зихорник из тя никудышный, не способный ты. Учил я тя усердно, а толку мало. Не руки, а крюки. «Баламутишь»[62] ты не искусно, «засылаешь пакет»[63] худо. Одно тебе сносно удаётся – «вздержка»[64]. Быть те дергачом[65]. Да подшей подкладных карманов в обшлага и в изнанку сюртука и тягай оттудова нужные ахтари. – Увидев, как советник кладёт не ту карту, панибратски постучал костяшками по столу, а потом по лбу: – Вот ты умный, дядя, а дурак! Крепко держи в памяти свои и чужие карты, чтоб два одинаковых козыря враз не выложить. С нашим же братом даже и не вздумай тягаться, махом бубенцами прозвенишь[66], а вот среди господ фофана надуешь[67]. – Жужла в сердцах бросил карты и резко встал с лавки: – С тем мы и расстанемся, господин хороший. Чего зазря время трусить? С пустым шишом жить нагишом…

Сказал, как в узел завязал. А как сделал вывод – указал на выход.

Глава десятая

Подмётное письмо

В тот же день в тайную канцелярию розыскных дел подкинули подмётное письмо. Анонимщик постарался на славу, подробно и красочно описывая неслыханные деяния петербургского мошенника.

«В начале, аки Всемогущему богу, так и Вашему Императорскому Величеству, я отважу себя донесть, что зихорник Васька Жужла, забыв страх божий, впал в немалое погрешение. Будучи в Петербурге и протчих городах, в многих прошедших годех, мошенствовал денно и ночно в церквах и разных местах. У господ, приказных людей, купцов и всякого звания людей из карманов деньги, платки всякие, кошельки, часы, ножи и протчее вынимывал. А пустые кошели, кои были покрадены с деньгами, бросал по дороге, дабы не было на него по тому кошелю прилики[68].

А ещё на тя, Всемилостивая государыня, непригожие предерзостные враки пущал, что настоящий Ваш отец – немец-учитель, а Вы – не природна и незаконна государыня. И матерно лаялся: «Бабье ль дело великое государство содержать и корону иметь. Мол, владеет государством баба, а ничего в этом не смыслит». И окаянно сквернословил, что роды царские неистовые, а царица – блудница. Граф же Бирон в милости у государыни, потому что в грехе блудном с ней телесно живёт. А на здоровье благородной персоны Бирона учал он мыслить злое дело – навести порчу на нево вредительными словами. И ещё третьего дня жабу в ступе крошил и шептал при этом страшенное: чтобы блудный уд знатной персоны бородавками покрылся да струпьями отвратительными каждый раз, как токо Бирон изволит приблизиться к Вам. А тем самым и Вас испортить и нанести осквернение души Вашего Величества. «Даст бог, – глаголил он, – долго царица жить не будет. За таку государыню я не молюся и смерти ея желаю». А скрывается злодей Васька Жужла в окраинном, на особицу, дому у Волчьей балки.

С тем кланяюсь. Ваш добропорядочный нижайший раб».

В глухую полночь к Волчьей балке подкатили на извозчике гарнизонный офицер из тайной канцелярии и три солдата. Взяли Ваську Жужлу тихо, быстро, без помех, сразу же заковали в ручные и ножные железа и повезли в крытом возке на Заячий остров в Петропавловскую крепость – в самую страшную тюрьму в Алексеевском равелине[69]. Там сдали под расписку чиновнику тайной канцелярии, а потом зашвырнули молодца в вонькое сырое узилище, в «колодничью палату»[70], где заплечных дел мастер и учинил ему взыск[71] со всем пристрастием.

Сначала палач вздёрнул зихорника на дыбу, а потом между резвых ноженек продел и привязал бревно. Крякнул, вспрыгнул на то брёвнышко и давай с уханьем плясать да прыгать на нём. Заблажил Васька диким голосом, когда выскочили его руки из суставов и затрещали жилы ног. Тут припарили его горящим веником да обласкали кнутом. Обмяк ухарь, сдался и признал за собой все преступные деяния: и кражи, и слова непотребные о Бироне и Анне Иоанновне, и колдовство злоумышленное. Догадался он, от кого письмецо подмётное прилетело, и горько покаялся: «Эх, язык болтливый, губитель мой! Надо было поперёд барина стукануть. Щас бы тот сам на дыбе болтался. Хотя…» Собрался Васька с последними силами и прохрипел:

– Слово и дело государево. Не вели казнить, вели молвить.

Учтивый генерал-аншеф Ушаков, наблюдавший процедуру дознания, нежно взглянул в помутневшие карие глаза, бережно убрал со лба мученика потные вьюшки, со вниманием приклонил к нему хрящеватое ухо:

– Отглаголь.

– Ездил ко мне барин знатный мошенству обучаца.

– Кто таков? Зачем сие ему надобно?

– Зачем, не ведаю. Именем не прозывался. Но в лицо его спознаю.

Поверил генерал, проснулся в нём азарт охотника, вынюхивающего следы заговорщиков. Целыми днями возили зихорника по присутственным местам, но никого не признал Васька. Через неделю это катание его превосходительству изрядно прискучило и, возвращаясь в крепость, он, тем не менее, ласково проворковал тюремному сидельцу:

– Ты, любезный мой, поди-ка «слово государево» взболтнул, чтобы времечко потянуть да казни неминучей избегнуть? – И тут же посуровел: – Тако же за бездельный сей извет[72] и за то, что желал тем воровским умыслом привесть постороннего к смертной казни, ждёт тебя «награда». – И, передавая арестанта на руки палачу, снова эдак благодушно повелел: – Никитушка, залей-ка полное хлебало воды сему суетливому клиенту да медленно покопти на пытошном огне до полного его изумления.

Кивнул с одобрением и сделал на бумаге помету: «Письмо подлинное, к рассмотрению надлежит, сие письмо указано беречь». А наутро поехал с ним на доклад к царице. Анна Иоанновна, прочтя его, несказанно взъярилась, ногами бешено затопала, а затем своеручно начертала на документе: «Для пресечения непотребных и невоздержанных слов и поступков приказываю злодею вырвать ноздри, урезать и прожечь калёным железом язык, высечь батожьём беспощадно и сослать в Сибирь на каторжные работы навечно. Его превосходительству Андрею Ивановичу Ушакову за сим самолично проследить».

Так, по счастливой случайности, карающая рука «государева ока» миновала тайного советника Татищева. Ибо вместе с Арцыбашевым был он в это время в отлучке, ездил в Москву по другим неотложным делам, кои заботили обоих друзей. Как говорится, божья десница увела из столицы…

Глава одиннадцатая

«День придворных»

На неделе Татищев попросил у Арцыбашева чудские серьги.

– Зачем? – изумился заводской управитель пристальному интересу Никитича к пустой бабьей украсе.

– Есть у меня задумка, и я её думаю. А вещицу сию на время одолжи, я с неё сколок[73] мастеру закажу, да каменьев драгоценных поболе велю прилепить, – загадочно ответствовал он и в тот же день увёз серьги.

Наконец, в воскресенье, в «День придворных», тайный советник Татищев засобирался на ассамблею в царский дворец. С утра к нему пришёл золотых дел мастер, вернул серебряные серьги и предъявил выполненный заказ. Василий Никитич изумлённо охнул. Золотые, в затейливой вязи хонгорских узоров, серьги, изобильно украшенные алмазами и изумрудными самоцветами, были воистину великолепны. Рядом с ними серебряные чудские украшения выглядели блёкло и как-то убогонько. Никитич, не торгуясь, расплатился с мастером, сердечно похвалил искусную работу:

– Прелюбопытная вещица получилась! Впору только знатным особам нашивать, – и поболтал серьгой перед носом Егора Михалыча: – Вот на энту-то блестяшку и будем выманивать на свет божий «златорогое чудище» из чиновьего лабиринта. Кумекаешь?

Егор Михайлович, довольный тем, что не зря понадеялся на изворотливость ясного ума государева мужа, одобрительно закивал и с удивлением стал наблюдать дальнейшие действия хозяина дома. А тот, ничего не объясняя, направился в свои покои, по пути стребовав с денщика ножницы, нитки, иглу, отрез тёмной прочной ткани. Потом вытащил из шкафа суконный парадный кафтан и захлопнул перед носом обоих дверь опочивальни. Напрасно Афанасий бился в дверь, предлагая свою помощь. Ответа не было, и он разводил руками, злился, бурча под нос:

– Ишь, баламут, щас ведь искулёмит дорого платье, а потом расходуйся на новый наряд.

А Татищев, своеручно пришив потайные карманы в борт и обшлага коричневого кафтана, аккуратно разложил в них по ранжиру карточные масти. Надел кафтан и попробовал каждую из карт незаметно, кончиками пальцев, вынуть на ощупь из потаёнки. Получилось. Довольный собой, повертелся у зеркала, поднял назидательно палец и сказал своему отражению: «Не доверяй серьёзного дела другому, ежели хочешь, чтобы оно хорошо шло». Напялил на лысеющую голову пудреный парик, гордо поднял подбородок, рывком распахнул дверь и явился Афанасию и заинтересованному Арцыбашеву при полном парадном блеске серебряного шитья, шпаги на поясной портупее и медных пряжек на кожаных башмаках. Горный инженер изобразил благоговейный поклон, а денщик увидел лишь новый повод для ворчания:

– Опять выфорсился!

Но советник воинственно покрутил перед дряблым носом денщика жилистым кулачишком:

– Никшни! Мне сегодня с его светлостью баталию вести нешуточную. Не на живот, а на смерть! – И хитро улыбнулся Арцыбашеву: – Или пан, или пропал! – перекрестился на образа и браво помаршировал к порогу.

А на Невской площади огненный «театр» уже давно собрал кучу народа. Зеваки ахали и охали, когда в стылое ночное небо, рассыпая ослепительные искры, с треском взмётывались кипучие «колонны» разноцветных фейерверков. На площади от Невы до театра в сверкающем «венке» лучились затейливые голубые светильники-«цветы», окаймлённые светом изумрудных ламп-«листьев». Слепила глаза ошеломлённым ротозеям изображённая свечными лампадами из ярко рубинового стекла царская корона. Отблеск её колеблющихся свечей кровавил постамент с вызолоченным вензелем государыни. В середине площади гордо, в человеческий рост, высилась мраморная пирамида с серебряной табличкой и раболепной надписью: «Имя её вознесут народы». Украшалось это зрелище пятнадцатью тысячами свечных, масляных ламп и фонарей. Оттого рядом стоящая Академия наук тоже ярко высвечивала своё каменное достоинство. Гвардейцы оцепили пламенное пространство площади, не допуская докучливых зрителей до царской огненной забавы. Издали же любоваться не возбранялось никому.

Кибитка тайного советника одиноко подкатила к Зимнему дворцу. Опоздав к началу ассамблеи, Татищев, как мог торопливо, взбежал вверх по дворцовой лестнице, сдерживая болезненную одышку ещё неокрепшего тела. Государыня уже изволила принять немало чужестранных особ, знатное шляхетство, майоров, бригадиров, полковников, подполковников и штатских высоких классов в густо напудренных париках вместе с их жёнами и дщерями на выданье. Дамы в пышных муаровых и атласных платьях с глубоким декольте склонились в почтительном поклоне. Анна Иоанновна, шурша подолом платья из тугой лионской парчи, важно шествовала по залу рука об руку с Бироном. Не удостаивая никого личным вниманием, она небрежно совала в алчущие ладони золотые и серебряные жетоны, на одной стороне которого была отчеканена парсуна императрицы, а на другой памятная надпись: «Благодать от Вышнего». Императрица нежно держалась за мясистую ладонь куртизана, изредка бросая на него ревнивый взгляд, а любострастный фаворит снисходительно кивал красивой породистой головой и ей, и окружающим царедворцам.

«М-да, отожрался, бугаина, на русских хлебах. Ишь, от сыти бока заворотило. Небось утруждается, каналья, токмо в государевой постели», – неприязненно подумал о нём Татищев и тут же оскалился в подобострастной улыбке, когда державная пара прошуршала мимо. Вслед царице заискивающе семенил провидец-подъячий. Он тащил за поводок упирающуюся обезьяну, брякал в жестяной колоколец и чревовещал:

– Дон! Дон! Ниже кланяйтесь! Идёт «грозный царь Иван Васильевич»! По супротивной голове палач скучает.

За ним, дурацки кривляясь, кувыркался и всё хлопал растопыренными крыльями-руками «Квасник» Михайло Голицын:

– Курочка-тараторочка по двору ходит, цыпляток выводит, хохолок раздувает, бояр привечает. Баре, баре, по грошу пара, поперешнику – кара. Петух курочку клюёт да под крылышко ведёт. Анна-банна, нога деревянна, шейка-копейка, голова алтын.

Гости при виде клоунской свиты склабились ухмылками от нарочного веселья, шушукались после и, наконец, были званы на торжественный обед. Татищев откровенно давился белужиной, ибо аппетит ему портил безмятежный вид Андрея Ивановича Ушакова, которого он узрел как раз напротив себя. Его превосходительство услаждал своё чрево, смакуя анчоусы итальянские и устрицы флембургские. А у Татищева кусок поперёк горла встал: «Это надо же было именно сегодня подлюге приволочься на ассамблею!» И виделся ему в благожелательных очах генерал-аншефа зловещий отсвет пыточных углей.

А в это время в танцевальной зале грянули фанфары, возвещая о том, что начался бал. Гости неохотно оторвались от изысканных лакомств, лениво зашевелились, поднимаясь с кресел, и неспешно попозли следом за государыней. Татищев же выскочил из-за стола, как пробка из бутылки шампанского. Он вовсе не был охоч до танцевальных пируэтов, но поспешно юркнул в танцевальную залу, подальше от умильно-пытливых глаз Ушакова. Под расписными дворцовыми потолками одновременно чинился политес и церемонное выкаблучивание в минуэтах и полонезах. Послы иноземные жались в сторонке, ибо их по тёмной одежде принимали за лакеев. Не ведомо им было, что Анна Иоанновна на своих придворных строжайший запрет наложила, чтоб не являлись во дворец в одеждах цвета печали. А Бирон и вовсе видел в чёрном цвете устрашающий знак грядущей смерти.

Помазанница на балу откровенно скучала. Да и понятно. Гренадёрский рост не позволял ей ветрено скакать в танцах, а тучная фигура быстро и сильно упревала от безостановочного верчения. И она по-хозяйски ходила взад и вперёд по длинному залу в сопровождении всё тех же убогих и уродцев.

Фаворит же удалился в соседнюю залу и уселся за карточный стол, ибо не мог иначе проводить время, как играя в карты, притом на большие куши. С ним укромно уединились барон фон Шомберг и уральский старец-заводчик Акинфий Демидов. К общему неудовольствию тёплой компании к ней без приглашения подсел и тайный советник Татищев. Рядом деликатно отирался слухач Ушаков. Сам он играть не брался, считая карты бесовскими листами, но наблюдал за картёжниками с азартом. К тому же мотал на ус все разговоры и случайные реплики.

Раскинули карты в «Ломбер». Бирон вытащил свою колоду. Василь Никитич, настороженно глянув в сторону генерал-аншефа, тоже выметнул свои карты. Игра началась. Банковал дворцовый любимец. Никто не смел возражать, ибо сановитый куртизан проигрывать не любил. Бирон метнул карты понтёрам и, как бы между прочим, обронил:

– А что ты, Фасиль Никитич, недафно без федома директора Берг-коллегии к государыне с каким-то Указом пристафал? – и враждебно набычился на назойливого прожектёра, поимевшего наглость выходить на императрицу без его посредничества.

Шомберг тут же заёрзал на стуле, строго насупился и выпятил бутончик розовых губ, выговаривая Татищеву:

– О, да! Что за манир, господин софетник, скакайт поверх голоф?

– Об чём хлопотал? – в свою очередь насторожился Демидов, всегда подозревавший Татищева в злом умысле против своей персоны.

– Да один Указик просил подписать об учреждении заводика в Сибири, – отмахнулся Татищев.

– Шелезных зафодов и так достаточно. Зафодить, так серебряные, – недовольно бросил Бирон.

– Государству ноне, как никогда боле, надобны пушки и ядра, чтоб оборону от турка держать, – горячо возразил Татищев, сбрасывая десятки. – С Вас прикуп, светлейший герцог, – польстил он Бирону, который совсем недавно грозой выбил из спесивых курляндских дворян сей лестный титул.

– А зело ли богат рудник? – присватался Демидов.

– Так, средней руки рудничок, – уклончиво ответил советник, дабы не привлекать внимания к Ирбинской руде.

– А стоит ли тогда тратиться на зафод, если на рутнике недостаточно руты? – поддакнул Бирону угодливый Берг-Директор и шустро перетасовал колоду.

– Барыш с накладом в одном кармане. Не потратишься, не окупится. Отечеству тако же нужны металлы и для внутренних надобностей, аки и для продажи за рубежи, – гнул своё Татищев и укорил вроде бы невзначай: – Уж тебе, барон, хорошо должно быть ведомо, сколь прибыльно торговать железом. – И ещё громче спросил язвительно: – А кто из-под носа у Шифнера и Вольфа перехватил контракт? Купцы платили за сибирское железо полновесно, по шестьдесят копеек за пудик, а ты по пятьдесят восемь. А за сколь продаёшь за рубежи? Поди-ка, много недоплаченных копеек засунул в свой карман? – И он, шутя, сбоку, хлопнул по карману немецкого кафтана: – Не крохоборничай, господин Шомберг, а выкладывай русский рупь на кон.

– Пфуй! Пфуй! Плёхой привычка заглядывайт в чужой карман, считайт чужой теньга, – расфыркался раздражённый Шомберг, покосился на Ушакова, вьюном крутанулся на стуле и выпорхнул из-за стола амурничать с фрейлиной Щербатовой.

«Вот и выметнулась «шестёрка» из колоды, – ухмыльнуся тайный советник, – теперь надобно скинуть «уральского короля». Пошла игра…

Глава двенадцатая

Побитый король

– Мой туз и четфёрка! – обрадовался сиятельный куртизан, жадно загребая выигрыш и обеспечивая себе на время доброе расположение духа.

– Дык что? Подписала государыня Указ о строительстве? – затаив дыхание, как можно равнодушнее осведомился у Татищева скаредный Демидов. Ну не выгоден ему даже захудалый казённый заводишко под боком.

– В том и бяда, что нет, – сокрушённо признался тот. – А ежели вдруг подпишет, где набрать рударей? Их у нас великая скуда. Одно остаётся: к заводам приписать ближайшие слободы и ослобонить крестьянина от платежа подушного. Пущай эти двенадцать гривен[74] вырабливают на заводской работе. А всё, что свыше подати, то выдавать на руки. Да сверх положенного крестьян не неволить, ибо работнички сии временны. А нужда в рударях зело велика.

Тут Бирон поднатужился и великоумно изрёк:

– Не фыгоднее ли перейти к фольному найму?

– А я вот всю работу произвожу токмо вольным наёмом и не знаю нужды в работной силе, – похвалился Акинфий Демидов.

– В Зауралье это не можно, – горячо возразил Татищев. – Сибирский мужик эт вам не московит-лапотник. Живёт вольготно. Лаптей сроду не нашивал. И земелька сибирячку никем не меряна. Знай себе паши, покудова пуп от жадобы не затрещит. Хлебная скудность ему не ведома. Тайга же зверьём изобильна, в реке рыбы вдосталь. Сибиряк сыт, пьян и нос в табаке. Помещика над ним нет. Так что на казённые заводы в кабалу его и калачом не заманишь.

– Матушка-государыня милостью своею великой повелела люд токма вольным наймом в заводы брать, – громко, дабы слышало ухо Ушакова, прошепелявил уральский старец. – А ты, Василь Никитич, всё на свою афёру[75] делаешь. Ослушничаешь и всех колодников отправляешь на каторгу в казённы заводы, – не без умысла подгадил Татищеву старый заводчик.