DARKER: Бесы и черти

Еще деталь. «ЖУРЩ» снят в мосфильмовском павильоне, а события фильма происходят в помещении. Персонажи ни разу не выходят на улицу. Эту улицу даже не видно в окнах, там абсолютная темнота, как будто здание находится под водой. А что еще находится под водой? Правильно, Левиафан.

Более того – в самом названии зашифрован намек на преисподнюю. Что, по-вашему, означает «ЖУРЩ»? «Жилищное управление района Щелково?» Не только. Некий Даниил Андреев, сын писателя Андреева, в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом написал эзотерическое произведение «Роза Мира», в котором описывал загробную жизнь. В том числе и нижний, восьмой слой ада, настолько кошмарный, что у него даже нет описания, а единственный его узник – Иуда Искариот. Угадаете, как назывался этот слой?

Не вижу смысла упоминать предфинальную сцену, где Тишин приходит в разрушенный интернат, берет метлу и сметает сломанные детские игрушки и порванные рисунки в подвал, а потом спускается туда сам. Камера смотрит на темный дверной проем целые двадцать секунд, показывая нам, куда отправляется главный герой. На самое дно ада, к Иуде, в Журщ.

И капелька реальной жути. Вы наверняка замечали, что в паре кадров за окном ЖУРЩа можно разглядеть бледный силуэт. Имеющие ум уже прочли на Вики, что таким образом Олег Горбаш почтил память своей усопшей жены, вклеив в кадр ее фото. Но давайте приблизим изображение. Видите закрытые глаза, припухлость, неестественно-белый цвет кожи? Да, дорогие мои, это – посмертная фотография Галины Горбаш, сделанная в день похорон. А где обитают мертвые? То-то же.

А сейчас вы узнаете, какие мрачные тайны скрывает в себе фильм Эльдара Рязанова «Гараж», – но после небольшой рекламной интеграции…

2019

Большой зал МИА «Россия сегодня» подавлял размерами; свет проектора бил в глаза, отчего зал казался колышущимся морем неодобрительно перешептывающейся плоти. Сощурившись, Серов нашел в первых рядах лицо Куньина. Тот благодушно кивнул своему протеже. Серов начал:

– Уважаемые коллеги и жюри! Позвольте представить наш проект – ремейк советской классики – «ЖУРЩ». Этот фильм наравне с фильмами Рязанова и Меньшова стал своего рода классикой советской драмы. Сюжет о любовном треугольнике между юной бухгалтершей, коррумпированным начальником и его помощником стал неотъемлемой частью нашего культурного кода. Фразы из фильма, такие как «Больше справок – крепче сон!» и «Бюрократия спешки не любит!», давно разошлись на цитаты. Тема противостояния скромного Тишина и нечистого на руку Лефанова, задумавшего нажиться на ремонте детского интерната, актуальна и сегодня. «ЖУРЩ» всегда был моим любимым фильмом, поэтому я и моя команда решили возродить советскую классику с прилежанием, достойным наследия Олега Горбаша. Чтобы воспроизвести дух оригинала, съемки было решено провести в том же павильоне «Мосфильма». Стремясь к аутентичности, мы даже раздобыли часть декораций из оригинала. В том числе – то самое легендарное чучело сома, ставшее негласным символом «ЖУРЩ». К кастингу мы подошли не менее ответственно. Хотя многих актеров уже нет в живых, мы сочли возможным дать им «вторую жизнь» с помощью современных технологий. Так, например, наши программисты смогли «оживить» в виде тридэ-модели незаменимого Лефанова.

На полотне за спиной Серова в этот момент грозно морщил кустистые брови пепельный блондин. Одна бровь съехала на глаз. По залу побежали неодобрительные шепотки.

– Модель будет доработана, это черновик для презентации. Куда интереснее, что нам удалось связаться с дочерью режиссера, Надеждой Горбаш, и впервые с тысяча девятьсот семьдесят шестого года она вернется на экраны, правда, уже в эпизодической роли. А на роль Зориной после долгого кастинга была утверждена известная модель и блогерша – Лена Мандрагора, что привлечет к фильму внимание юной аудитории.

В этот момент кто-то в зале, не скрываясь, изобразил хлюпающие слюнявые звуки, но Серов, не изменившись в лице, продолжил:

– Но и это не все! В архивах мы нашли описание вырезанных цензурой сцен, которые мы также постараемся включить в фильм. Это не просто пересъемка, а скрупулезное переосмысление, и ремейк станет достойным возрождением классики, привлекая к ней внимание новых поколений. Спасибо!

Послышались вялые хлопки. Серов по-шутовски поклонился и сошел со сцены.

А уже в фуршетном зале дал волю нервам и вовсю глушил коньяк, стуча по зубам краешком снифтера. Кто-то хлопнул его по плечу, да с такой силой, что Серов едва не откусил кусок коньячного бокала. На столик тяжело навалился Куньин. Вопреки фамилии, он больше походил не на куницу, а на бритого наголо бульдога.

– Не трясись ты так! Нормально защитился. А на этих… не обращай внимания. Они – перхоть. Где надо – все уже решили.

– Как «решили»?

– А ты думал, я тебя просто так краснеть отправил? Все схвачено, за все заплачено.

– Так зачем же…

– «Протокол превыше всего!» – процитировал Куньин «ЖУРЩ» и повернулся к официантке. – Девушка! Мне тоже… пятнадцатилетнего! И лимона! Вернее, два с половиной лимона зеленых на безвозвратной основе. – Это уже Серову.

– Боже, храни «Фонд кино»! – Серов отсалютовал снифтером. – Выходит, можно приступать?

– Хоть завтра. А лучше – вчера. Ну, за «ЖУРЩ»!

Выпили. Приблизившись к Серову так, что у того глаза заслезились от коньячного духа, Куньин интимно прошептал:

– Инвесторы рассчитывают на определенный процент от бюджета, сам понимаешь…

И хищно сжевал дольку лимона. Серов кивнул. Он понимал.

1976

Еда казалась безвкусной, как бутафорская. Горбаш разрезал котлету пополам и потыкал пальцем – фарш был настоящим. Непонятно – то ли дело в побочках от обезболивающих, то ли начала отказывать нервная система.

– Но так не бывает, – произнес он вслух и ужаснулся тому, как гулко звучит голос в пустой квартире. Неосознанно захотелось повторить эффект. – Или бывает?

«Так не бывает!» – громыхнул в голове голос Фадеева. Непрошеным воспоминанием он ворвался в сознание, вытеснив собой прочие мысли. Точно так же он сам врывался на съемочную площадку, раздвигая своей громоздкой аурой по углам и мелкую шушеру, помрежей да осветителей, и звезд первой величины. Грохотал во всю силу богатырских легких, накручивая пшеничные усы: «Так не бывает! Где это видано, чтоб фашист с партизаном миндальничал?! Ты ухо выкручиваешь? Ну и выкручивай как надо!» И показывал как – на переодетом в нацистскую форму статисте, едва не доводя того до слез. «Запомнил?» Актер кивал.

Льву Фадееву не возражал никто. В мире советского послевоенного кино он слыл фигурой легендарной. Дважды дошел до Берлина: первый раз в составе группы документалистов в 1945 году, а во второй – в 1956-м в качестве номинанта кинофестиваля Берлинале. И дважды вернулся с наградами – медалью «За взятие Берлина», и «Серебряным медведем» за душераздирающую картину «Быль о Мальчише-Кибальчише» про замученного насмерть пионера-героя.

Когда Олег Горбаш, лопоухий харьковский сирота, поступал в московский ВГИК, он и мечтать не смел, что тот самый Лев Фадеев заметит его дипломную короткометражку (автобиографический очерк о жизни в оккупации). А Фадеев не просто заметил, но и предложил талантливому выпускнику место помрежа подле себя. И, создавая очередной пронзительный шедевр по произведениям Смилянского или Аланова, откидывался в режиссерском кресле и делился откровениями, которые молодой Горбаш впитывал как губка:

– Ты, Олежа, пойми: у нас каждый октябренок знает про всех этих героических партизан, комсомольцев, Волошину-Космодемьянскую. А эти в сороковые у себя там сидели и жаловались, что колбаса недостаточно жирная. Их надо на крючок ловить, на солененькое… Вот покажем, как девочку-пионерку фашисты холодной водой на морозе поливают. Страшно? Тому же итальянцу – нет, не страшно. Они, небось, и не знают, какие тут морозы. А если ее раздеть – тут слюна и потекла, как у собаки Павлова. Ты сам погляди, что они там у себя творят: один только «Капо» Понтекорво чего стоит! А «Ночь» Микеланджело «Золотого медведя» взяла! Эх, если б не наши худсоветы, я бы такого наснимал… Но этим старым хрычам если голую бабу в соку показать – зарежут, как пить дать. А на детей нашим, неиспорченным, плевать – дети и дети, даром что голые. Но этим капиталистическим извращенцам того и подавай. Им, в их Италиях и Германиях, другое неинтересно. А нам, в СССР, – нельзя. Приходится, видишь, выкручиваться.

И действительно, мастерски лавируя между отечественной цензурой и западной, жадной до «мякотки», публикой, Фадеев давил на самые больные точки зрителя, ведь никого не оставит равнодушным сцена издевательств над обнаженным беззащитным ребенком, а «броня» морального превосходства победившей фашизм страны не позволяла упрекать в эксплуатации детской наготы. Так, фильмы Фадеева после Берлинале-1956 стали неотъемлемой частью программы фестиваля. Столь значимых наград он, правда, больше не получал – в 1957-м «Золотую пальмовую ветвь» в Каннах забрал Калатозов, а «Золотого льва» в Венеции – Тарковский с тягомотным «Ивановым детством». Но Фадеев не приезжал с пустыми руками, наоборот, привозил полные чемоданы сувениров, чем неизменно привлекал к себе пристальное внимание советских спецслужб. Обильный багаж приезжал отдельно – спустя две недели в обязательном сопровождении накладной с перечнем содержимого. Фадеев хохмил:

– Спасибо нашему доблестному КГБ, а то не знал бы, что в каком чемодане искать!

Подарок на свадьбу Горбаша он привез из Италии, откуда вновь вернулся без наград. Отшутился: «Кабы мне „Золотого льва“ всучили, то твой сувенир не влез бы!» Невестой была актриса из очередного фильма Фадеева «Горнистка с веслом» – легконогая и гибкая, как веточка, Галина Котик. Она играла пионервожатую, организовавшую из отряда шестиклашек настоящую группу диверсантов, чтобы вместе дать отпор засевшим в селе нацистам. Разумеется, фильм заканчивался трагично: отряд был разбит, дети в одних трусиках лежали с простреленными головами вдоль берега Березинки, а раненая пионервожатая тонула, пытаясь добраться до ставки Красной армии с разведданными. Натурные съемки проходили в промозглом марте. Спортивная Котик переплывала Березинку дважды – первый дубль испортил рыбак, влезший в кадр. Галина, выйдя на берег, дрожала от холода, а белая блуза крепко обтянула стройную талию и остро торчащие рябиновые соски. Тогда Горбаш и понял, что пропал.

Замуж он Галину позвал уже через пару месяцев – когда ее стошнило на съемочной площадке от запаха разогретой пленки. А вот со свадьбой пришлось повременить до окончания съемок, так что платье невесте шили посвободнее, чтобы не сильно выделялся заметный животик, в котором начинала пинаться маленькая Надя. Фадеев явился на празднование с опозданием, поцеловал Галю – чуть более страстно, чем диктовали приличия, – потом отозвал Горбаша в сторону и торжественно открыл чемодан:

– Держи, молодожен! Пользуйся!

– Лева, ты что, это же очень…

Насколько это дорого, Горбаш и сам не знал. Новехонькая Bolex 16 приглашающе поблескивала линзами.

– Не примешь – обижусь! Да ты возьми, сам посмотри!

Горбаш взял камеру осторожно, как новорожденного.

– Швейцария! Ручная сборка!

– А какая легкая!

– Автоматическая зарядка, три сменных объектива… Лучше нее на рынке нет.

– Лева, я не знаю, как тебя…

– Иди сюда!

И Фадеев обнял Горбаша так, что у того едва ребра не треснули; прорычал смущенно:

– Ты ж мне как сын, Олежка…

Теперь эта камера, разбитая вдребезги, покоилась в обувной коробке на антресолях. Поверх лежала катушка с последними отснятыми на нее кадрами.

2019

Серов довольно откинулся на кресле, хватая ртом воздух.

– Блин, и где ты так научилась?!

Лена Мандрагора улыбнулась, демонстрируя украшенные жидким жемчугом виниры, сглотнула. Налила воды из кулера и прополоскала рот.

– Ты думал, в «этих наших тик-токах» только дебильные танцы для малолеток?

– Ну…

Дверь открылась. Девчонка-помреж – Серов не помнил ее имени – без стука заскочила в гримерку, ойкнула, вынырнула наружу и оттуда позвала:

– Михаил Дмитриевич, все в сборе…

Декорации уже были готовы: лестница главного холла, «щучьи хвосты» в кадках, темные окна, создающие ощущение позднего зимнего вечера, громоздкие столы с печатными машинками, желтый искусственный свет. Над головами участников съемочной группы грузно свисал закрепленный на тросах трехметровый сом с распахнутой пастью. Серов поднял голову, поморщился – оживший страх из детства пялился в ответ стеклянным глазом. Поймав декоратора, спросил:

– Не накернется?

Тот пожал плечами:

– Не должно.

Позвала помреж. Все скучковались вокруг основной камеры для фото. Из команды Серов почти никого не знал: их предоставил Куньин, отрекомендовав как «людей, которые умеют дешево и сердито». Немногими, с кем Серов договаривался лично, были Надежда Горбаш – экстравагантная дама с тонкими птичьими пальцами, отсутствующим взглядом и неизменной шляпой – и Лена Мандрагора – знакомая тик-ток модель («ссыль на мой онлифанс в описании, кликаем, зайчики!») с нереализованными актерскими амбициями, чем Серов и воспользовался, заманив ее в «ЖУРЩ». Домосед Вовчик, занявший место сценариста, предпочел работать на удаленке, присылая на почту переработанный сценарий по кускам с обязательными вставками продакт-плейсмента из присланного Куньиным списка.

Помреж бегала с маркером и тарелкой, чтобы все расписались. Написал свое имя Рыбак, выбранный из массовки за схожесть с Никулиным. Скрипел маркером по керамике «манекен» – статист из студии 3D-моделирования, на которого потом будут «надевать» цифрового Лефанова. Наконец, помреж вручила исписанную тарелку Серову. Достала смартфон, присела, чтобы все поместились в кадр, и скомандовала:

– Мотор!

Серов прокашлялся и принялся бравурно излагать, пародируя партийного функционера:

– Что ж, товарищи, дело нам предстоит важное, нужное и непростое. Воскрешать советскую классику – это не пятки чесать! Надеюсь, каждый отдаст всего себя этому делу и отдастся…

На этом слове Лена прыснула, и он сбился. Не глядя, махнул тарелкой в сторону камеры. Зашипел, тряся рукой, – ему как-то удалось удариться самому, не повредив тарелку. Та звякнула об пол, но не разбилась.

– Плохая примета, – осторожно заметил Леша, актеришка с вялым портфолио, взятый на роль Тишина за хрестоматийный вид «юноши бледного со взглядом горящим».

Серов пожал плечами и наступил на тарелку. Та треснула по центру надвое. Пришлось бить на более мелкие осколки, чтобы хватило всем.

Он отошел к столу с «кинокормом», вгрызся в ядовито-зеленое яблоко, но вкуса не почувствовал. Поняв, что набрал полный рот воска, выплюнул. Принялся проверять остальную еду и застонал от досады: все, от зефира до маленьких бутылочек шампанского, оказалось поддельным.

– Помреж, твою мать! Кто вместо еды притащил бутафорию?!

Помреж неслась к нему, зажимая ухом трубку. Серов вздохнул: намечались непростые съемки.

1976

Горбаш грыз очередную таблетку промедола – насухую, не было сил дойти за графином. Когда боль становилась невыносимой, изолированная кабинка звукорежиссера позволяла проораться. Согнувшись в три погибели, Горбаш скулил и баюкал страшную резь, угнездившуюся в промежности. Когда врачи сообщили, что рак простаты достиг терминальной стадии и пустил метастазы в позвоночник, он в глубине души вздохнул с облегчением. Не нужно больше корчиться, когда в уретру вставляют катетер; не нужно унижаться, добывая постыдный «секрет»; не нужно бегать по клиникам, умоляя совершить чудо. Оставалось единственное важное дело. С каждой сценой дублей становилось все меньше, а требования к актерам – все ниже. Горбаш махал рукой на мелкие недочеты; даже не стал заменять растения на площадке, когда те увяли из-за нерадивого помрежа. Декорации больше не перестраивали, а переставляли местами, наплевав на архитектурную достоверность.

В динамике раздалось шуршание – кто-то не выключил микрофон на площадке. Горбаш узнал голос оператора:

– Где Иудушка?

– Бес его знает. Может, в столовой. Хотя он и не жрет почти…

Второй голос принадлежал осветителю:

– Видал, как его высушило?

– Есть в мире справедливость. Хотя, по мне, за Льва Егорыча ему еще мало досталось.

– Кровожаден ты, Сева…

– Не кровожаден. Я с Фадеевым семь лет оттрубил. И никогда за ним ничего такого не водилось. А тут раз – прямо с площадки под арест, два – шпион, враг народа! И этому шпендрику кресло режиссера сразу под жопу – три. Случайность? Сомневаюсь. Да и кто валюту на видном месте…

Горбаш заскрежетал зубами – то ли от боли, пронзившей позвоночник, то ли от несправедливости, что выворачивала все его существо. Он надеялся не дожить до премьеры – никто не хочет смотреть на свои испражнения, а «ЖУРЩ» был именно этим: нечистотами души, высранной, выстраданной исповедью, после которой если его и не простят, то хотя бы узнают правду. Узнают, почему он не мог поступить иначе.

2019

– Тишин, ты зачем подал на формирование комиссии по ревизии?

– Вы, Борис Дмитриевич, меня не путайте! Все протоколы согласно Главку. Вы лучше за координацией методического совета следите.

– Забываешься, Тишин. У меня по существу дня пленарная пятилетка на кворуме…

Серов заорал в мегафон:

– Стоп! Фоны! Помреж! Кто опять шатается по площадке?!

Робкий актер, играющий Тишина, и его партнер по сцене – безымянный статист, с ног до головы затянутый в «зеленку», – застыли, обернулись к темному окну. Действительно, за декорациями снова кто-то бродил. Сцену с комическим диалогом, состоящим из бюрократической белиберды, где Лефанов и Ковалев петушились перед Зориной, снимали битые три часа, и каждый раз что-то срывалось. Сперва оператор не заметил, что кадр пересвечен, потом кто-то разбил банку с червями на столе Рыбака, а теперь в окнах, по сценарию непроницаемо-черных, мелькал чей-то силуэт. Девчонка-помреж уже бежала за декорации, Серов утирал пот со лба. Покосился на висящего над площадкой сома. Казалось, тот слегка изменил положение.

– А он всегда так висел?

– Так света много. Греется – усыхает, – пожал плечами оператор.

Пришла Лена, протянула стакан:

– Я тебе водички из кулера принесла.

– Спасибо. Готовься, скоро твоя сцена.

Вода отдавала на вкус то ли лягушками, то ли болотной тиной.

Вернулась помреж. Под руку она вела Надежду Горбаш. Та упиралась, оглядывалась и жалобно, как ребенок, лепетала:

– Я маму там видела! Честно!

Серов прошипел:

– Уведи ее с глаз долой. Если я сегодня эту сцену не досниму…

Помреж кивнула и потащила дочь великого советского режиссера вниз по лестнице. В отсутствие помощницы Серов взял хлопушку, объявил:

– Сцена двенадцатая, дубль… – Вместо номера дубля на хлопушке было размазанное белое пятно. – Хер знает какой. Мотор!

Тишин и «зеленый человечек» вновь затеяли бессмысленный диалог. Серов прикрыл уставшие от яркого освещения глаза. Однако стоило поднять взгляд, как…

– Стоп! Мать вашу! Вконец охерели?! Вам там что, медом намазано?

Серов вскочил с режиссерского кресла и, сжав кулаки, принялся по кругу обходить декорации, намереваясь вытрясти душу из того, кто сорвал ему очередной дубль. Но вытрясать душу было не из кого.

1976

Тишину квартиры одинокого вдовца нарушал лишь уютный стрекот проектора. «Летний вечер» превращал желтые обои в подвижное изображение, но Горбаш не смел смотреть. Он и так знал, что за картины разворачиваются на куске стены между сервантом и радиолой. Знал, ведь в тот день именно он крутил ручку злосчастного Bolex.

Это было начало шестидесятых. После свадьбы дела у Горбаша пошли в гору. Фадеев доверял ученику снимать самостоятельно все более значимые сцены, а вскоре после рождения Нади назначил его сорежиссером, и в титрах фильмов красовалась подпись «Фадеев – Горбаш». Последний, сидя на премьере, горделиво заглядывал в лица коллегам: «сорежиссер», каково, а?

Как известно, после белой полосы неизменно следует черная. Все началось с боли при мочеиспускании. Горбаш поначалу не обращал внимания на досадную неприятность – грешил на железную скамейку, куда имел привычку садиться, гуляя с коляской. К врачу обратился не сразу и лишь по настоянию Гали – когда при эякуляции вместо приятной истомы испытал такую муку, что казалось, будто в промежность вкручивают длинный шуруп. Анализы подтвердили опасения: гиперплазия предстательной железы, или, проще, – аденома простаты. Проще, впрочем, не стало. Несмотря на лечение, болезнь прогрессировала, и скоро дошло до того, что по ночам он будил криками своих девочек, пытаясь опорожнить мочевой пузырь. О половой жизни пришлось забыть – даже когда ему удавалось привести себя в боевую готовность, от одной мысли о том, какой адской болью для него кончится процесс, все опадало и съеживалось.

Подавленное настроение Горбаша не укрылось от наставника. Фадеев как мог подбадривал ученика, устраивал ему приемы у лучших врачей, привозил из-за границы таблетки, не обращая внимания на косые взгляды гэбистов. Но усилия были тщетны. Сорежиссер угасал на глазах, страдал и его брак. В гостиной появилось раскладное кресло, на которое Горбаш уходил ночевать, а вернее, пьяно ворочаться под душным одеялом от ненависти и жалости к себе. Он пристрастился к выпивке – исключительно высокоградусной, чтобы не нагружать лишний раз мочевой пузырь. Напившись, придушенно рассказывал Фадееву:

– Уже год как вразжопицу спим. Мне на нее даже смотреть неловко. Она вроде и говорит, что я ни в чем не виноват, а все равно…

Новым витком этой спирали стал пятидесятилетний юбилей Фадеева. Тот отмечал у себя на даче – с размахом, импортной выпивкой и салютом. «Как у генсека», – опасливо шутили гости. После салюта разъехались все, кроме четы Горбашей. Гале, утомленной заботой о Наде, давно хотелось куда-то выбраться. Олег тоже не спешил домой, зная, что его ждет очередная попытка исполнить супружеский долг, а после – позорное самоизгнание на раскладное кресло. В общем, обоим не хотелось, чтобы вечер заканчивался. Надя осталась у бабушки – Галиной мамы, пластинка уютно шуршала, коньяк мягко прокатывался по горлу, да и Фадеев настоял, чтобы Горбаши заночевали у него. Захмелевший хозяин благодушно поглядывал на супружескую пару, не забывая наполнять бокалы. Спросил:

– Олежа, ты чего такой отмороженный?

– В смысле? – Импортный коньяк, хоть и шел мягко, крепко заседал в голове.

– Чего нахохлился как сыч? Погляди, какая у тебя жена-красавица сидит-скучает, а ты ноль внимания.

Горбаш повернулся к жене. Та и правда была красавица. После родов она даже стала стройнее, только увеличилась грудь, выглядывавшая из фривольного платья, пошитого по выкройкам из привезенных Фадеевым Burda Moden. Галя вздохнула.

– Ну… Руку ей на коленку положи, я не знаю.

И Фадеев грубо взял руку Горбаша и стиснул на голой Галиной коленке; по ее телу пробежала едва заметная дрожь.

– Поцелуй ее, что ли. Ты не умеешь? Тебе показать?

И отороченные хемингуэевской щетиной губы впились в Галино лицо. Горбаш возмущенно всхрапнул, но не двинулся с места. Галя замерла, как статуя горнистки, но вот ее грудь, напротив, часто вздымалась.

– Теперь ты…

И раскрасневшаяся Галя сама потянулась к Олегу за поцелуем.

«Что мы вытворяем? Что происходит?» – гудело в голове от риторических вопросов.

Потом все трое поднялись на второй этаж, а то, что случилось дальше, до сих пор казалось Горбашу похмельным сном. Он помнил переплетенные тела: возможно, одно из них принадлежало ему. Помнил влажные шлепки, чужие ладони на Галиных ягодицах и еще помнил, что стоны, которые Фадеев извлекал из его жены, были ничуть не похожи на те, которые она издавала в постели с ним самим, – точно опытный скрипач отобрал инструмент у своего ученика и теперь виртуозно исполнял недоступные протеже композиции.

Это повторялось не раз и не два – сначала на даче у Фадеева, потом они осмелели и принялись «музицировать» у Горбашей дома. Сам Горбаш хоть и чувствовал себя сбоку припека – обугленной коркой на румяном, раскрасневшемся каравае, но не роптал: понимал, что Фадеев дает Гале то, чего он сам дать неспособен. Поначалу пытался участвовать – гладил любимую, шептал на ухо ласковые непристойности, обцеловывал шею, но вскоре занял позицию наблюдателя в кресле напротив. Фадеев не одобрил:

– Нет уж, без дела ты сидеть не будешь. Мы же все-таки режиссеры. Давай снимать кино! Неси сюда свой «Болекс».

Так сорежиссер Горбаш на выходных превращался в оператора. Bolex стрекотал, как швейная машинка, пока Фадеев раз за разом «прошивал» Галю, будто пришивая ее к себе. От Горбаша не укрылось, что та начала принаряжаться к приходу Фадеева, побрила между ног, а в глазах вновь появилась пропавшая было искорка. Трудно было не замечать ее сочувственного взгляда, в котором читалось: «Когда же ты поймешь?»