Врезка

– Плевать! – Ксемен в ярости ударил кулаком по стене. – Пусть зовут Сёмой! Я им не подлизываюсь, я им НУЖЕН! Я зарабатываю! Столько, сколько отцу моему не снилось! А ты что делаешь? Сидишь в своей гордыне и ноешь! Эта врезка – лучшее, что с нами случилось! Она нас спасла!

– Спасла? – Софья вскочила, её голос сорвался на визг. – Она нас убила! Мы стали такими же, как они! Ворами! Ты уже не видишь разницы?

– Разница в том, что мы теперь не помрём с голоду! – отрезал Ксемен.

Марьян неуверенно вмешался:

– Нам… не обязательно работать на них вечно… – он говорил, глядя в пол. – Главное – чтобы они поверили, что мы не сдадим их потом. Мы можем накопить до конца одиннадцатого класса и уехать… И молчать. Даже если их накроют – мы будем далеко…

– ВОТ! – торжествующе крикнул Ксемен, тыча пальцем в Марьяна. – Марьян ДУМАЕТ! Он видит дальше своего носа! А ты…

– Марьян не думает! – перебила Софья, с ненавистью глядя на него. – Он просто повторяет слова своего любимого Яна! Это не план, это – предательство! А ты, Ксемен, просто дурак, который рад, что его перестали бить и начали кормить с руки!

Ксемен замер. Его ярость схлынула, сменившись горьким осознанием. Он посмотрел на их лица: на озлобленное лицо Софьи, на запуганное – Марьяна. Даша молча сидела в углу, обняв колени. Они были не вместе. Они были по разные стороны баррикады, которую сами и возвели.

– Вы ничего не понимаете! – вскрикнула Софья, протирая мокрые глаза. – Да что с вами всеми!? Они недосмотрят однажды, как уже недосмотрели один раз, и их всех… – она запнулась. – нас всех посадят надолго… Все отберут… И ничего у нас не останется, кроме дыры в груди… Уходи, Ксемен! Катись к черту! Бывай – трать свои денюжки!

– И чего ты хочешь? – спросил Ксемен уже спокойнее. – Сдать их всех? А это, по-твоему, не предательство? Они поверили нам, а могли убить… И даже так – твое содействие никуда не денется. Обществознание учила?

– Сам-то учил? За помощь следствию нас никуда не посадят!

– Ага, конечно, – Ксемен с силой выдохнул, сгребая деньги со стола. Глаза его горели обидой и злостью. – Расскажешь это следователю, когда тебя в камеру поведут. Сиди тут в своей правде!

Он вышел, хлопнув дверью так, что задрожали стёкла. Софья ещё какое-то время смотрела на входную дверь, сдерживая слёзы. В тишине раздался тихий, прерывистый голосок Даши:

– Сонь, ты права… – все посмотрели на неё. – Я слышала… там, в порту… Они говорили про какую-то Иустину… что она приедет после праздников… с проверкой… – она подняла на Софью испуганные глаза. – Они боятся. Значит, она может их найти. И нас тоже.

Эти слова повисли в воздухе, придав словам Софьи жуткую реальность. Марьян побледнел. Софья закрыла лицо руками.

Ксемен шёл по тёмной улице, сжимая в кармане деньги. Злость постепенно сменялась странным опустошением. Он зашёл в единственный работающий поздний магазин, скупил кучу закусок, конфет, даже дорогой чай, который любил дед. Неся тяжёлые пакеты, он пытался заглушить свой внутренний голос, который отдаленно нашептывал, что Софья в чем-то и права.

Он не пошёл домой. Он выбежал к линии гаражей, где горел свет и слышался хриплый смех. Ему нужно было заглушить этот голос. На всякий случай постучав, он заглянул внутрь.

– А, Сёмка! – кричал пьяный Павел. – Чего припёрся? Деньги пропить пришёл? – он рассмеялся и пропустил его внутрь.

В душном помещении, пропахшем табаком и потом, сидели Павел, Сергей и ещё пара рабочих. Ксемен разложил на столе купленное. Мужики обрадовались, как дети.

– Вот это понимаю! Молодец, цыганчик! – Павел хлопнул его по плечу. – Не жадный. Свои.

Ксемен налил себе рюмку водки и разом выпил, поморщившись. Горькая жидкость обожгла горло, но не принесла забвения. Его приняли. Здесь он был своим. Но это было дешёвое, купленное за пачку тысяч братство.

– А Ян-то ваш, – хитро подмигнул Павел, наливая Ксемену ещё. – Хитрый, как лис. С ним, брат, осторожнее надо. Сначала приласкает, а потом так вштопает, что мало не покажется.

Ксемен кивнул, делая вид, что согласен, но внутри копилось отвращение – и к этим пьяным рожам, и к самому себе. Он пил с ними, смеялся их тупым шуткам, но мыслями был там, с Марьяном, Дашей и Софьей.

Он чувствовал себя не партнером, а заложником, яро отрицающим действительность. Он пил, надеясь, что водка затопит и этот страх, и этот стыд.

Даша ушла домой. Неся конверт, она не чувствовала тяжести – он словно был набит ватой. Дома Даша положила его перед бабушкой, и та развязала бечёвку, заглянула внутрь, перекрестилась с испуганным лицом и, не считая, дрожащими руками убрала деньги за икону.

Софья осталась наедине с Марьяном, и это тишина, повисшая в воздухе, была хуже любого скандала. В Софьей бились противоречивые, ядовитые чувства к мальчику, скромно сидевшему на её полу.

Он бесил её до зубного скрежета, бесил своим раболепие, готовностью продаться за кружку чая и ласковое слово. Один его вид, его покорные глаза – Софьей так и хотелось вышвырнуть его вон. Но сделать это – значит, стать хуже Яна, стать тем, кто бьёт лежачего. И эта вынужденная жалость злила её ещё сильнее, заставляла ненавидеть и его, и себя за эту слабость. Не в силах находится с ним в одной комнате, она закрылась в спальне.

Ксемен добрался до своего подъезда, цепляясь за стены. Дверь в квартиру он открыл не с первого раза, ключ скрипел, не попадая в скважину. Когда он наконец ввалился в прихожую, за ним потянулся шлейф холода и запаха дешёвого табака, смешанного с перегаром.

В квартире было тихо. Свет в гостиной горел – его ждали. Первой из спальни вышла мать, накинув на ночнушку старый халат. Её лицо, помятое сном, исказилось от страха и брезгливости.

– Сёма? Ты это? Господи, на тебе лица нет…

Из-за её спины появился отец. Он молча остановился в дверном проёме, его исподлобья, ненавидящий взгляд был красноречивее любых криков. Он видел сына в таком состоянии впервые, и это, кажется, вызывало в нём не ярость, а глухое, презрительное отвращение.

– Я вам… купил… – Ксемен попытался торжественно поднять пакет с всем добром, но рука дёрнулась, и пакет с грохотом упал на пол. По линолеуму раскатились шоколадные батончики, рассыпался чай. – Всё… Всё для вас… – он пробормотал, пытаясь наклониться, но потерял равновесие и тяжело прислонился к косяку.

Из детской на шум высунулись две испуганные головы. Младшие сёстры смотрели на брата широко раскрытыми глазами – он был не похож на того весёлого силача, который обычно их щекотал.

– Иди спать, – сипло, сквозь зубы, сказал отец. В его голосе не было ни злости, ни заботы.

Он не стал его бить или читать морали, а лишь взял его под локоть, грубо развернул и толкнул в сторону комнаты. Такое равнодушие било больнее любой пощёчины.

Ксемен рухнул на кровать, не раздеваясь. Комната медленно вращалась. Из-за стены доносились приглушённые всхлипывания сестёр и сдавленный, яростный шёпот матери: «…допился, стервец…».

От гордости, с которой он выбежал из Софьиного дома, не осталось ни капли. Он был не победителем, а жалким паяцем, и, что самое страшное – понимал это даже в алкогольном тумане.

И снова врезка

Мысль о Новом годе висела где-то далеко, как волшебная абстракция, не имевшая отношения к реальности.

– На сегодня хватит. Собирайся.

Марьян поднял усталые, покрасневшие глаза.

– Я еще не закончил…

– Я сам доделаю. – Ян махнул рукой. На его лице мелькнула тень чего-то, отдалённо напоминающего снисхождение. – Скоро праздники, расслабься. Беги к буханке, Андрей вас довезет.

Через десять минут он же возник в проёме двери склада, где Софья с Андреем разбирали журналы.

– Андрей, свободен. – он глянул на него с намеком. – Кижаева, тоже домой.

Софья швырнула папку на стол так, что та звонко шлёпнулась. Ян лишь бровью повёл и направился вы кабинет Николая Петровича.

– Что, опять? – буркнул Николай Петрович, не отрываясь от бумаг.

– Сюда не заходить вообще или только сейчас? – поинтересовался Ян, развалившись на пороге.

– Угадай с трёх раз.

– Уборщицу вашу, кстати, я тоже отпустил. Андрей пока детей везет, а потом за нами…

Николай Петрович хмыкнул и устало потер переносицу.

– Что-то ты больно веселый. Уже тайком начал праздновать?

– Я? Что вы. А вы как? Уже подарки дочкам в Штаты отправили?

– Какие подарки? – махнул рукой Николай Петрович. – Денег переду, а дальше сами разберутся… Откуда я знаю, чего нынче молодежи надо? Да и попробуй что-то в Америку отправить!

– Прагматично. – Ян одобрительно кивнул. – А им сколько, кстати, лет? Уже всё можно?

– Машке двадцать один, Лизаньке – девятнадцать. – Произнёс он с отцовской, внезапно проступившей гордостью. – Обе умницы.

– Двадцать один… – Ян сделал вид, что задумался. – Николай Петрович, может, как-нибудь познакомите со старшенькой?

Николай Петрович посмотрел на него долгим, тяжёлым взглядом

– Ян, иди уже куда-нибудь. – рыкнул он. – Делать, вижу, тебе нечего.

– Не хотите, чтобы я был вашем зятем?

– Ни в одном кошмаре.

Ян рассмеялся, коротко и беззвучно, развернулся и вышел из кабинета. Дверь захлопнулась. Николай Петрович несколько секунд сидел в тишине – на его лице проскользнула легкая, усталая улыбка.

Андрей вернулся, и работа пошла своим чередом.

Позёмка крутила у ног колючие вихри, слепя глаза и намертво прилипая к одежде. Фары буханки и фуры с цистерной вырывали из кромешной тьмы лишь маленькие островки – обледенелый склон, ржавый борт, чёрную дыру карьера. Работа шла под вой ветра, без лишних слов – буднично и с холодной, отточенной точностью.

Ян сидел в машине, держа дверь чуть-чуть приоткрытой. Пальцы в тонких перчатках быстро и безошибочно скользили по замёрзшему экрану планшета.

– Сегодня и впрямь особенно холодно. – бросил он то ли Андрею, то ли самому себе. – Только не выключайся, планшетик…

Павел и Сергей, сгорбившись против ветра, как местные березки, работали у трубы молча. Их движения были резкими и экономичными – никаких лишних телодвижений, только необходимое.

– Хомут, – сквозь ветер бросил Павел низким и глухим голосом.

Сергей молча проверил соединение ключом, кивнул. Его дыхание вырывалось густыми клубами пара.

– Шланг.

Павел подал тяжёлый чёрный шланг. Сергей ловко, почти вслепую, вщелкнул его в вентиль. Раздался короткий, шипящий звук – выдох давления. Металл тут же начал покрываться инеем. В воздухе повис тяжёлый, едкий коктейль из запаха горелой изоляции, мазута и ледяной пыли.

Только закончив основное, Павел хрипло произнёс:

– Сёмку сегодня отпустили пораньше. Говорит, сестрёнкам ёлку наряжать.

Ян, выйдя из машины, услышал его слова. Не отрываясь от планшета, так же коротко парировал, его голос был ровным и безразличным:

– Пусть наряжает. У нас работа есть.

Он на секунду поднял голову, посмотрел в ту сторону, где за стеной метели и ночи должен был быть посёлок. Где-то там, в теплых квартирах, люди наряжали елки. Его взгляд быстро вернулся к чёрному шлангу, по которому с тихим, жадным бульканьем уходила в цистерну нефть. Его реальность была здесь – в этой ледяной, воющей темноте.

Никто не торопился и не суетился. Это был отлаженный, безэмоциональный ритуал.

В квартире Софьи было холодно, ветер продирался сквозь щели. Марьян, стоя на табуретке, пытался привязать к карнизу голую искусственную ёлку верёвкой. Она качалась, как пьяная, и скрипела в его руках.

– Держи ровнее! – крикнула Софья из кухни.

– Я держу! Она кривая!

– Не она кривая, а ты! – Софья вышла, вытирая руки о тёмные джинсы. В руках она сжимала коробку с ёлочными игрушками – одну, самую простую и потрёпанную, что нашла в кладовке.

Они молча принялись вешать старые, потускневшие, шары. Некоторые были со сколами.

– Красиво, – безразлично констатировал Марьян, вешая синий шар с облезлой звёздочкой.

– Очень, – буркнула Софья. – Прям как в детстве. Только пахнет не ёлкой, а страхом и мазутом.

Она посмотрела на Марьяна. Он сидел на табуретке, худой и бледный, глядел на нее большими, печальными глазами.

– А Ксемен у себя? – спросила она.

– Да, он же вроде с сестрами… – Марьян спрыгнул с табуретки и отошёл, чтобы посмотреть на своё творение. Ёлка стояла криво, игрушки висели кособоко. – Ну, вроде всё.

Это было унылое зрелище – попытка создать новогодний уют провалилась с крахом.

– Почему у нас все всегда так? – опечаленно протянула Софья. – А знаешь, давай её уберём… Может, Новый год – это все-таки детский праздник… А мы… Мы уже не дети…

– Сонь, ладно тебе. Не надо. Хочешь, пойдем елку живую купим? Продаются же.

– Чтобы все здесь потом иголками обсыпалось? Нет уж.

– Хочешь, игрушек новых купим?

Софья отчаянно мотнула головой. Марьян подошел к ней сзади и обнял со спины. Они оба уставились на свою страшненькую елку.

– Сонь, надо отвлечься.

– Отвлечься? – она резко, почти болезненно рассмеялась. – Отвлечься, пока Ян ворует ебучую нефть. И наши руки – в мазуте. Я, в отличии от вас, не могу так легко «отвлечься»

– Я не об этом… – он прижался щекой к её спине. – Я о нас. Мы же сейчас здесь. Вместе. Может, просто попробуем забыть на пару часов? Как раньше.

– Как раньше? – Софья вырвалась из его объятий и повернулась к нему. Её глаза горели. – Раньше мы сидели тут и молчали, потому что нам было хорошо. А сейчас мы молчим, потому что говорить не о чем, кроме как о том, как нам хуево! Это не «как раньше», Марьян, это пародия!

– А что ты предлагаешь? – спокойно спросил он. – Рыдать? Я уже нарыдался. Я пытаюсь найти, за что можно держаться…

– Плохо ищешь! – выкрикнула она. – Новая ёлка? Новые игрушки? Это не поможет! Запах нефти и мазута никуда не денется!

Марьян отшатнулся, будто её слова были физическим ударом. Он посмотрел на кривую ёлку, жалкие игрушки и опустил плечи.

– Ладно, – прошептал он. – Тогда уберем.

Он потянулся к шарам, но Софья вдруг схватила его за запястье. Хватка была резкой, но не сильной.

– Стой.

– Что? – он смотрел на неё с недоумением и усталостью.

– Оставь. – её голос сдавило. – Всё равно ведь больше заняться нечем. Будет хоть какое-то… напоминание, что где-то есть нормальная жизнь. Даже если для нас это – просто картинка.

В квартире Чадовых пахло хвоей и печеньем. Настоящая, пушистая ёлка упиралась макушкой в потолок. Ксемен, высунув язык от старания, аккуратно вешал на верхние ветки стеклянные шары, которые мама берегла с советских времён. Младшенькие таскали гирлянды и орали от восторга.

– Да сидите вы тихо! – огрызался Ксемен, но без злости. В его голосе чувствовалась усталость и какая-то странная, забытая лёгкость.

С его возвращения домой пьяным прошел уже не один день, семья обо всем забыла. Но Ксемен помнил – помнил и все еще избегал продолжительных зрительных контактов со всеми родственниками.

В это же время, на самой окраине посёлка, в Дашиной «избушке» пахло сушёными травами и воском от свечей. Ее бабушка, глубокая староверка, и слышать не хотела о «бесовском» Новом годе с его ёлками и гуляньями. Она строго следила, чтобы внучка не участвовала в «мирской суете». В красном углу, под образами, тускло мерцала лампада, освещая лики святых, строгие и отрешённые.

Но Даша, сидя на полу, тихо шепталась с «голосами». И под их диктовку она всё же принесла из леса маленькую, замёрзшую ветку ели и поставила её в пустую консервную банку. Она развешивала на колючих иголках не игрушки, а пучки засушенных трав, блестящие фантики и привязанные на ниточки кости птичек – то, что находили её «собеседники».

В центре поселка у единственного пункта выдачи толпились люди, получая заказанные по дешёвым акциям подарки – одинаковые коробки с носками, дешёвой электроникой, китайскими сладостями. Отдельные индивиды забирали подарки и подороже, но их было немного. Кто-то кричал на замерзшего курьера, кто-то делился новостями, что в этом году ледовый городок на площади не будут ставить – денег в бюджете нет.

Вернувшись в порт, Ян ненадолго застыл у входа. В проходе ему встретился Николай Петрович, и Ян сделал пару шагов назад, вновь оказавшись на улице.

Метель не утихала, и тёплый свет из окон административного здания казался обманчивым и далёким, как картинка из другого мира. Николай Петрович, кряхтя, достал пачку сигарет, сунул цигарку в зубы и, прикрыв ее ладонью от ветра, прикурил. Он молча протянул пачку Яну. Тот, выдержав секундную, молча взял одну сигарету. Пламя зажигалки дрожало на ледяном ветру, выхватывая из темноты их усталые, напряжённые лица.

Они стояли спиной к вьюге, и дым тут же срывало в ночь. Несколько минут прошли в тяжёлом, усталом молчании. Николай Петрович ничего не спрашивал о врезке, и, глядя в сторону огней посёлка, все же первым нарушил тишину.

– Ну что, Ян. Вот, до Нового года четыре дня. Когда уедешь на Большую Землю-то?

Ян недовольно прищурился, втягивая дым.

– Скоро, – отмахнулся он, выдыхая струйку в мрак. – Потом.

– Брось ты это, – старший покачал головой. – Из года в год одно и то же. Умный, молодой парень, а торчишь в посёлке на краю света. Один – ни друзей, ни любимой женщины…

– Прекратите, – отрезал Ян. – Мне и здесь хорошо.

– Поехал бы в город, получил бы корочку. С деньгами-то у тебя проблем нет – в ПГТ их даже не на что тратить… – Николай Петрович упрямо гнул своё. – Ты сильный, стойкий, в городе бы быстро освоился. Тебя, глядишь, и армия не сломала… Закалила…

Ян резко повернулся к нему. Его лицо в свете из окна было искажено внезапной, голой злобой.

– Меня армия не закалила, Николай Петрович. Она стёрла. Как наждак. Там учат не выживать. Там учат не чувствовать. Потому что, если почувствуешь – свихнёшься. Вот и весь секрет моей «стойкости».

Не дав ответить, он швырнул недокуренную сигарету под ноги, яростно придавил её каблуком и, не прощаясь, резко развернулся и скрылся в тёмном проёме двери.

Николай Петрович проводил его взглядом, тяжело вздохнул. Он постоял ещё немного, докуривая свою папиросу, глядя на то, как ветер крутит пепел в чёрной темноте, а потом медленно побрёл к своему тёплому, но такому же пустому кабинету.

Работать предстояло до самого Нового года – в плотном, быстром режиме.

Одной из самых больших угроз для всей схемы была она – Иустина Романовна, «ревизор» головного офиса «Транснефти». Молодая, амбициозная, дотошная, с холодными глазами бухгалтера.

Её приезды были редки, но каждый визит наводил море шума. Ее график Ян знал, лучше собственного. За неделю до её прилёта начиналась тщательная подготовка: Павел и Сергей проверяли, все ли чисто у врезки, Василий готовил безупречные, но лживые журналы обходов, а Ян вносил крошечные, идеально выверенные поправки в цифры отчётов, чтобы естественная убыль и «технологические потери» точно сходились и не вызывали вопросов.

Вся их жизнь замирала на несколько дней, пока она, щёлкая каблучками по бетону терминала, не улетала обратно в свой мир. Для неё это была рутина, а для них – игра в рулетку.

Контроль

Порт не затихал ни на секунду. После «плановых работ» в карьере началась лихорадочная зачистка. Андрей на «буханке» мотался между портом и свалкой, вывозя мешки с промасленной ветошью и пустыми канистрами. Павел и Сергей срочно «ревизировали» оборудование, старательно создавая видимость аврала, не связанного с врезкой.

Тридцать первого числа в ПГТ началась бытовая суета.

Валентин Андреевич медленно двигался вдоль полок. В канун Нового года в магазине толпилось пол поселка – каждый второй забыл купить майонез, и Валентин Андреевич не был исключением. Он почти дошёл до кассы, как неподалеку вдруг послышались четкие, ровные шаги, и знакомый аромат.

Он замер, даже не обернувшись.

– Ян, – тихо сказал Валентин Андреевич, и только потом взглянул из-за плеча.

Ян стоял в паре метров, безжизненно бегая глазами по полупустой полке с алкоголем. Он плавно опустил глаза.

В магазине играла хриплая, заедающая, новогодняя мелодия.

– Валентин Андреевич, – начал было Ян. – Закупаетесь к празднику?

– Мои дети, – он смотрел ему прямо в глаза, пилил его недобрым взглядом. – Они у тебя. Вкалывают как каторжные. Накануне Нового года. На них последний месяц лица нет.

Ян слегка нахмурил брови.

– Вот, так сразу? – задиристо переспросил он. – Сразу, как каторжные, сразу – у меня? Многовато вы мне выдвинули обвинений. Что-ж, в чем-то вы правы. Я устроил их порт, они зарабатывают деньги. В чем ваши претензии? Вам бы радоваться, что они у гаражей не шныряются. Пускай учатся жить. Или ваша учительская миссия – только жалеть их? Жалеть – это не готовить к жизни.

– Жизнь – это страх и грязь? – его голос дрогнул от редкой, сдержанной ярости. – Не тяни их за собой. Ты сделал свой выбор, но не решай за них…

– Валентин Андреевич, – Ян перебил его, его шёпот стал ядовитым и шипящим. – Идите своей дорогой. И не суйте свой нос куда не надо. И смотрите под ноги, а то, мало ли – споткнётесь в темноте. С наступающим.

Он демонстративно взял с полки бутылку виски, прошёл к кассе и вышел, не оглядываясь. Валентин Андреевич остался стоять у кассы с продуктами в руках. Он не знал подробностей, но ловко нащупывал детали.

Реакция Яна ничуть не обрадовала его.

Где-то в середине дня ребята тоже встретились на улице.

– Вы вместе будете? – спросил Ксемен Марьяна и Софью.

– Вместе. – ответил Марьян.

– И как же еще? – с ноткой цинизма в голосе протянула Софья.

– А Даша?

– А я… Дома буду. Бабушка меня никуда в бесовскую ночь не пустит.

– Печальный расклад. Я тоже, наверное, с семьей.

– А чего не с Павлом и Серегой? – передразнила Софья.

Ксемен посмотрел на нее то ли со злобой, то ли с разочарованием.

– А ты подумай, почему я не с ними.

– Даже не знаю, мне казалось – они твои лучшие друзья.

Даша и Марьян нервно забегали глазами по снежной улице.

– Зачем ты это делаешь? – спросил Ксемен, потирая переносицу. – И без этого туго. Вечно ты… Всегда вот так… Я спросить хотел – к вам с Марьяном после курантов можно? С семьей бы встретил, а потом – бегом к вам. Вы не против?

– Я очень за. – ответил Марьян, улыбаясь.

– Ну, приходи. – бросила Софья. – Никто тебя не гонит.

Ксемен лишь взмахнул руками, и они разошлись.

Марьян и Софья за час до курантов готовили стол, двигаясь по кухне как два осторожных призрака, боясь лишним словом или звуком разбить свое хрупкое перемирие.

Софья нарядилось в черное кружевное платье – других нарядных у нее не нашлось – и теперь красила ресницы перед зеркалом, завершая образ. Рука почему-то двигалась скованно и оставляла пятна туши на щеке. Софья свирепо играла в гляделки с собственным отражением. Не нравилось ей, как лежат ее волосы, не нравился и макияж.

Марьян тихо нарезал колбасу. Украдкой он наблюдал за Софьей, ловя каждый вздох, каждое движение её бровей. Он пытался шутить, говорить о пустяках, но шутки повисали в воздухе и падали на пол мёртвым грузом. Софья откликалась односложно, на ее лице мелькала улыбку, но тут же гасла.

– Ты очень красивая. – сказал Марьян, пройдя мимо нее, пока она мучилась в прихожей у зеркала.

Софье показалось, что это издевка, но она знала, что это не так.

За двадцать минут до Нового года они сели перед телевизором. Первый канал лился весёлым, лицемерным потоком. На столе стояли два салата, две тарелки, запеченная картошка с мясом и бутылка неоткрытого шампанского.

Между ними двумя лежала пропасть. Они сидели так близко, что могли без труда коснуться друг друга руками, но будто невидимый физический барьер не позволял им сделать этого.

Они готовились встретить Новый год, как два заключённых в одной камере.

Телефон Марьян, лежавший на столе, коротко включился и погас. Марьян потянулся проверить сообщения, а Софья провела его недовольным, остекленевшим взглядом, скрестив руки на груди.

На экране высветилось сообщения от Яна:

«С наступающим.»

Марьян быстро сунул телефон в карман, но было поздно.

– Что, твой лучший друг? – спросила она безразлично, глядя в телевизор.

– Ян поздравил…

– Мило, – ядовито протянула Софья. – На Новый год загадаю, чтобы он поскорее сел. Надолго.

– Сонь, ну брось… – Марьян неуверенно улыбнулся, пытаясь свести всё к шутке. – Давай потише. Не надо вот этого.

– Сонь, ну брось… – Марьян неуверенно улыбнулся, пытаясь свести всё к шутке. – Давай потише. Не надо вот этого.

– Чего «этого»? Того, что я желаю твоему криминальному кумиру того, чего он заслуживает? Он тебе что, родственник, что ты его так защищаешь? Или ты уже совсем крышей поехал!?