Тельма

Глава 8

Буйный ветер, несущийся с гор,

Мне безумье собой навевает[10].

Виктор Гюго

Минуло полпервого ночи. Сэр Филип, размышляя, в полном одиночестве прогуливался по палубе. Море по-прежнему заливал свет, и на берегу тоже все было видно ясно, словно днем, так что для охраны или сигнальной службы на «Эулалии» никого из моряков не требовалось. Яхта хорошо просматривалась со всех сторон и совершенно безопасно стояла на якоре, так что ее не могли не заметить на других судах или рыбацких лодках, пересекающих фьорд. Единственную возможную опасность мог представлять внезапный шквал, однако при той погоде, которая стояла, он не ожидался. Так что не было ничего такого, что могло бы заставить экипаж и пассажиров яхты пренебречь заслуженным отдыхом. Эррингтон медленно расхаживал взад-вперед по палубе. Его специальные моряцкие ботинки не производили никакого шума и не оставляли ни царапин, ни каких-либо других следов на безукоризненно чистых, светлых палубных досках, чья отполированная поверхность в свете ночного солнца поблескивала и даже, казалось, отливала серебром. Воды фьорда были совершенно спокойны. Их поверхность испускала золотистое сияние, на фоне которого четко обозначался силуэт «Эулалии» с мачтами и остальным рангоутом и неподвижно висящим флагом – все это словно нарисовали остро заточенным черным карандашом. Западную часть неба озарял свет. Вдали громоздились перпендикулярно одно на другое плотные на вид темно-коричневые облака, напоминавшие по форме горный хребет, вертикально вздымавшийся, казалось, от самой воды. Над вершинами этого воображаемого хребта частично виднелся сияющий солнечный диск, словно глаз гигантского существа. Солнечные лучи окрашивали массу облаков в самые разнообразные цвета, и они отливали то зеленью, то медью, а воображаемые горные пики испускали ослепительный блеск, словно сияющие наконечники копий. На юге небосклон заливала розовая дымка, сквозь которую частично виднелась бледная луна, которая, казалось, с грустью озирается вокруг, словно узник тюрьмы, оплакивающий свое счастливое прошлое, которое давно минуло, но все еще не забыто.

Вокруг стояла торжественная тишина. Эррингтон, глядя на небо и море, все глубже погружался в свои мысли и становился все более серьезным. Пренебрежительные слова, сказанные о нем гордым стариком Олафом Гулдмаром, звенели у него в ушах и больно жалили душу. «Лентяй, бездельник, слоняющийся по миру от нечего делать!» Слышать это было горько, но, в конце концов, это соответствовало истине! Оглядываясь на прожитую жизнь, Эррингтон мучился от чувства, которое было сродни презрению. Можно ли назвать стоящими делами все то, чем он занимался? Да, он следил за тем, чтобы его владениями толково управляли – ну и что? Любой человек, обладающий хотя бы малой толикой самоуважения и стремления к независимости, делал бы то же самое. Он путешествовал по миру и развлекался, изучал языки и литературу, у него было много друзей. Но, несмотря на все это, резкая оценка, которую дал ему фермер, описывала его достаточно точно. Безделье, беззаботность, присущие людям из обеспеченных слоев современного общества, незаметно для него стали свойствами и его личности. Беспечное, равнодушное, небрежное отношение ко всему на свете мужчин, принадлежащих к его классу и воспитывавшихся так же, как он, было свойственно и ему. Он никогда не считал нужным использовать все дремавшие в нем способности и таланты. Почему же теперь он вдруг задумался о том, чтобы все это изменить, предпринять усилия для того, чтобы добиться уважения в глазах других людей, добиться чего-то такого, что отличало бы его от остальных? Почему он вдруг ощутил внезапное сильнейшее желание стать кем-то, кто не был бы просто «рыцарем из рода паразитов, плесенью с благородными манерами»? Что стало тому причиной? Может, стремление почувствовать себя достойным… Да, вот оно! Вот, похоже, ключ ко всему! Стать достойным – но чего? Кого? Во всем мире, пожалуй, не нашлось бы ни одного человека, кроме разве что Лоримера, которому не было безразлично, станет ли в будущем Филип Эррингтон, баронет, какой-то выдающейся личностью. Или же он так и будет, как сейчас, развлекаться и развлекать своих многочисленных знакомых, щедро угощая их на дружеских пирушках и всячески ублажая их – и самого себя – благодаря всем тем преимуществам, социальным и прочим, которые давало ему его финансовое благосостояние? Но почему же тогда он, праздный и изнеженный, именно сейчас вдруг так глубоко и мрачно задумался о собственной бесполезности? Неужели потому, что наткнулся взглядом на доверчивый и искренний взгляд огромных голубых глаз норвежской девушки?

Он был знаком со многими женщинами, светскими львицами, коварными соблазнительницами, красавицами, обладательницами аристократических титулов, блестящими актрисами. Но ни одной из них не удалось завоевать его сердце. Даже общаясь с самыми прекрасными из них, он всегда оставался хозяином ситуации. Он знал, что все они видели в нем хороший «улов», выгодную партию, а следовательно, весьма достойную добычу. Но сейчас он впервые ощутил свою незначительность, если не ничтожность. Эта высокая, статная девушка, похожая на богиню, понятия не имела о социальном жаргоне, принятом в тех кругах, где он обычно вращался. Ее прекрасное открытое лицо, зеркало чистой души, ясно говорило о том, что ей даже в голову не придет оценивать мужчину по его социальному или материальному положению. Если бы она и приняла что-то во внимание, то только личные его качества, но никак не финансовое благосостояние. А оценивая себя с такой непривычной позиции, а не с той, с которой современные женщины, выбирая себе мужа, смотрят на потенциальных кандидатов, Филип не чувствовал себя достойным женихом. И это было хорошим знаком: любой мужчина, который искренне недоволен собой, подает большие надежды. Сложив руки на груди, Эррингтон небрежно оперся локтями о поручень, идущий вдоль борта, и мрачно уставился на неподвижные воды фьорда, в которых, словно в зеркале, отражалось небо. Вдруг раздался скрежещущий звук, словно что-то столкнулось с бортом яхты или задело его по касательной. Эррингтон посмотрел вниз и, к своему удивлению, увидел в воде, под планширом, маленькую гребную лодку. Она находилась так близко к яхте, что плавное колебание поверхности моря, вызванное приливом, время от времени заставляло ее слегка прижиматься к нижней части борта «Эулалии». Одно из этих касаний и вызвало звук, который привлек внимание Филипа. В лодке кто-то был. Человек, находящийся в ней, лежал поперек банки лицом кверху. Эррингтон бесшумно перешел по палубе туда, откуда можно было лучше разглядеть шлюпку и человека в ней. Сердце его забилось быстрее – ему показалась знакомой длинная нечесаная шевелюра и странная одежда. Он узнал человека, с которым ему довелось столкнуться в пещере на берегу. В лодке находился сумасшедший карлик, который называл себя Сигурдом. Теперь было ясно видно, что он лежал на спине, закрыв глаза. Спит он или умер? Нельзя было исключить последнее – лицо человечка выглядело страшно бледным и изможденным, губы – совершенно бескровными. Эррингтон, удивленный тем, что он оказался рядом с яхтой, негромко окликнул его:

– Сигурд! Сигурд!

Ответа не последовало. Сигурд не шелохнулся и не открыл глаз.

«Может, он в трансе? – подумал сэр Филип. – Или просто потерял сознание от физического истощения?»

Он снова позвал человечка – и опять не получил никакого ответа. Тут он заметил в лодке большой букет фиалок, цветом напоминавших лиловый бархат. Они явно были сорваны недавно, а это означало, что Сигурд некоторое время назад прогуливался по близлежащим долинам и по склонам холмов, где в Норвегии фиалки летом росли в изобилии. Эррингтон начал чувствовать себя неловко, глядя на распростертое в лодке неподвижное тело, и уже собирался сбросить вниз веревочный трап, чтобы посмотреть на человечка с более близкого расстояния. Но тут вдруг фьорд залили светом яркие лучи солнца, вышедшего из-за плотных темных туч, которые в течение какого-то времени скрывали его красоту – словно воин в золотых доспехах сбросил с себя врагов и встал во весь рост. Почувствовав на себе сияние солнца, Сигурд зашевелился и открыл глаза. Поскольку они были направлены вверх, он, что вполне естественно, увидел прямо над собой борт «Эулалии», а затем встретился взглядом с Эррингтоном, который внимательно и с беспокойством смотрел на него. Сигурд резко вскочил, его утлое суденышко опасно накренилось.

– Осторожно! – непроизвольно выкрикнул Филип.

Сигурд выпрямился во весь рост на дне лодки и презрительно рассмеялся.

– Осторожно! – насмешливо передразнил он Эррингтона. – Это вам следует быть осторожным! Вы – жалкий мотылек, от которого ничего не останется, когда заревет сумасшедший шторм! Это вам надо бояться – не мне! Видите, все небо залито светом. Это все для меня! В мою честь! Да, весь свет, вся слава – для меня. А темнота и позор – для вас!

Эррингтон какое-то время слушал все это с терпеливым и снисходительным, слегка жалостливым видом, а затем с абсолютным хладнокровием сказал:

– Вы совершенно правы, Сигурд! Уверен, вы всегда правы. Поднимитесь же сюда и посмотрите на меня как следует. Я не причиню вам вреда! Давайте же, поднимайтесь!

Дружеский тон и вполне приветливое выражение лица Филипа, казалось, немного успокоили несчастного карлика. Во взгляде его мелькнуло сомнение, но затем он улыбнулся. После этого, двигаясь, словно загипнотизированный, он взял в руки весло и довольно ловко направил лодку к вырезу в фальшборте, где Эррингтон спустил трап. Сэр Филип, протянув вниз руку, помог гостю подняться, не забыв при этом и надежно привязать лодку к трапу. Оказавшись на палубе, Сигурд принялся оглядываться вокруг с озадаченным видом. Он захватил букет c собой и теперь задумчиво перебирал пальцами стебли и лепестки цветков. Внезапно его глаза сверкнули.

– Вы здесь один? – спросил он вдруг.

Боясь испугать своего странного гостя упоминанием о своих товарищах, Эррингтон ответил:

– Да, сейчас совершенно один, Сигурд.

Сигурд сделал шаг по направлению к нему.

– А вы не боитесь? – поинтересовался он голосом, исполненным благоговейного страха.

Сэр Филип улыбнулся.

– За всю свою жизнь я никогда ничего не боялся, – ответил он.

– Значит, – продолжил карлик, внимательно разглядывая Эррингтона, – вы не боитесь, что я вас убью?

– Ни в малейшей степени, – спокойно ответил Эррингтон. – Вы не сделаете подобной глупости, мой друг.

– Ха, ха! – рассмеялся Сигурд. – Вы называете меня другом. Вам кажется, что это слово подразумевает, что я для вас безопасен. Нет, говорю вам. Нет! Друзей сейчас не существует. Весь мир – это поле битвы, на котором каждый человек сражается с остальными. Мира нет нигде! Ветер сражается с лесами, и вы можете слышать звуки этой жестокой битвы всю ночь – когда на самом деле стоит ночь, долгая, долгая ночь! Солнце бьется с небесами, свет с тьмой, жизнь со смертью. Это непримиримая вражда, в которой никто и никогда не отступит и никогда не перестанет сражаться. Никто больше никогда и ни с кем не будет дружить. Слишком поздно! Мы с вами не можем быть друзьями!

– Что ж, можете смотреть на все это по-своему, – покладистым тоном произнес Филип, жалея, что Лоример спит и не слышит, что говорит поднявшийся на палубу весьма странный представитель рода человеческого, который явно сбился в пути в своих рассуждениях об окружающем мире. – Если хотите, пусть так – будем находиться с вами в состоянии войны. Все что хотите, чтобы доставить вам удовольствие!

– Мы в самом деле воюем, – подтвердил Сигурд, в голосе которого звенела непоколебимая убежденность в своей правоте. – Возможно, вы этого не знаете. Но я это знаю! Я ощутил на себе удар вашего клинка. Он скрестился с моим клинком. Стойте! – Глаза Сигурда словно заволокло пеленой. – Зачем же меня послали отыскать вас? Дайте подумать… Дайте подумать!

Тут Сигурд уселся в один из стоящих на палубе шезлонгов и попытался привести свои мысли в порядок. Эррингтон молча наблюдал за ним с терпеливой сдержанностью. В глубине души ему очень хотелось узнать, связан ли каким-то образом Сигурд с Гулдмарами, однако он решил воздержаться от вопросов. Вместо этого он весьма жизнерадостным тоном сказал:

– Да, Сигурд, расскажите, почему вы решили меня повидать? Я рад этому, это очень любезно с вашей стороны, но мне кажется, что вы даже имени моего не знаете.

К его изумлению, после этих слов Сигурд взглянул на него куда более спокойно, и на лице его появилось вполне осмысленное выражение. Он ответил Эррингтону так же связно и логично, как это сделал бы любой здоровый человек:

– Мне прекрасно известно ваше имя, – сказал он вполне хладнокровно. – Вы – Филип Эррингтон, богатый английский аристократ. Судьба занесла вас к ее могиле – могиле, рядом с которой никогда не ступала нога ни одного непосвященного человека, за исключением вас. И так я узнал, что вы – тот человек, которого дожидалась ее душа. Именно она и привела вас сюда. Как глупо думать, будто она спит под камнем – на самом деле она всегда бодрствует и занята делом. Она всегда занимается тем, что противостоит мне! Да, хотя я молился о том, чтобы она успокоилась, мои молитвы на нее не действуют!

В голосе Сигурда снова появились безумные нотки. Филип, надеясь, что это успокоит его гостя, очень спокойно поинтересовался:

– О ком вы говорите, Сигурд?

Голос Эррингтона, похоже, действительно оказал положительное воздействие на полубезумного карлика, который сразу же ответил на заданный ему вопрос:

– О ком я могу говорить, как не о Тельме? Тельма, прекрасная роза северных лесов… Тельма…

Внезапно голос Сигурда прервал длинный судорожный вздох, и он принялся раскачиваться взад и вперед, устремив полные грусти глаза в море.

В мозгу у Эррингтона мелькнула смутная догадка по поводу спрятанного в пещере гроба.

– Вы имеете в виду живую Тельму? Или… Тельму мертвую?

– Обеих, – коротко ответил Сигурд. – Они ведь единое целое, их невозможно разделить. Мать и дочь – роза и розовый бутон! Одна ходит по земле походкой королевы, другая парит в воздухе, словно серебристая тучка. Но я вижу, как они сливаются воедино, и возникает нечто настолько красивое, что прекраснее даже красоты ангелов! И вы – вы знаете об этом не хуже меня. Вы ведь видели Тельму и пили с ней чашу дружбы. Но помните: не со мной! Не со мной!

Сигурд вскочил с шезлонга, подбежал почти вплотную к Эррингтону и положил ему на грудь свою маленькую искривленную руку.

– Какой же вы большой, сильный и храбрый! – воскликнул он с каким-то детским восхищением. – Я думаю, вы не можете не быть еще и щедрым, правда?

Эррингтон посмотрел на карлика с сочувствием. Из его бессвязных разговоров он выяснил достаточно, чтобы частично прояснить для себя суть того, что казалось тайной.

Чудовищные слухи о Гулдмаре не соответствовали действительности. Было очевидно, что он похоронил останки жены в пещере – по каким-то причинам, которые, вероятно, связаны с его религиозными убеждениями. Теперь нетрудно стало понять, зачем посещала пещеру Тельма. Вне всякого сомнения, именно она ежедневно клала на место захоронения свежие цветы, следила за тем, чтобы не гасла маленькая лампа перед распятием в знак уважения к вере, которой следовала ее покойная мать и сама Тельма-младшая. Но кто такой был Сигурд и какое отношение он имел к Гулдмарам? Раздумывая об этом, Эррингтон ответил на вопрос карлика своим вопросом:

– Как именно я могу проявить свою щедрость, Сигурд? Скажите мне. Что я могу сделать, чтобы доставить вам удовольствие?

В голубых полубезумных глазах Сигурда сверкнула радость.

– Я скажу! – выкрикнул он. – Вы можете уехать, быстро, быстро, далеко. За дальние моря, чтобы в Альтен-фьорде вас больше никто и никогда не видел! Поднимите ваши белые паруса! – Карлик возбужденно указал на высокие мачты «Эулалии». – Вы ведь здесь главный. Скомандуйте, и остальные вас послушают! Уезжайте от нас, уезжайте! Что вас здесь держит? Горы у нас темные и мрачные, поля заброшенные и неухоженные. А еще у нас ледники, с которых стекают водопады ледяной воды и шипят, словно змеи, низвергаясь в море! О, наверняка на свете есть куда более красивые и благословенные места, чем эти – такие, где океан и небеса похожи на драгоценные камни, вправленные в одно и то же кольцо, где полно ярких цветов и сладких фруктов, где живут прекрасные, улыбчивые женщины с чудными глазами! Вы сильны и красивы, словно бог – ни одна женщина не сможет не оценить этого и не будет холодна по отношению к вам. Ах, скажите же, что вы уедете отсюда! – Лицо Сигурда исказила болезненная гримаса. – Вот зачем я разыскал вас – чтобы попросить вас поднять паруса и уехать отсюда. Ведь вы же не захотите уничтожить меня? Я ведь пока не причинил вам никакого вреда. Уезжайте! И сам Один благословит вас в путь!

Сигурд умолк, словно обессилел после того, как честно изложил свою просьбу. Эррингтон молчал. Он решил, что просьба карлика есть не что иное, как доказательство того, что он не в своем уме. Сама идея о том, что Сигурд замышляет причинить Филипу какой-либо ущерб, показывала, что его психика нестабильна. Для обращения к Эррингтону с просьбой немедленно уехать не могло быть никаких резонных причин. Было бы странно, подняв паруса, бежать из Альтен-фьорда, который теперь так привлекал сэра Филипа, только потому, что об этом попросил сумасшедший. Во всяком случае, Эррингтон никак не мог на это согласиться, и потому в ответ на призыв Сигурда промолчал. Сигурд же, внимательно вглядываясь в его лицо, заметил, или ему показалось, что заметил, выражение некой решимости в серых глазах англичанина. Карлик тут же со стремительностью, свойственной многим людям, рассудок которых частично, но не полностью расстроен, уловил смысл этого выражения.

– А! Жестокий и вероломный! – в ярости воскликнул Сигурд. – Вы не уедете. Вы полны решимости разорвать в клочья мое сердце ради вашей прихоти! Я обратился к вам с просьбой как к благородному человеку, но это было напрасно – напрасно! Значит, вы не уедете? Послушайте, я вижу, что вы не уедете. – Сигурд поднял букет фиалок, а звук его голоса понизился почти до шепота. – Взгляните! – Он потряс цветами, зажатыми в пальцах. – Взгляните! Они такие мягкие, нежные, прохладные, покрытые капельками росы, а цветом напоминают закатное небо. Вот таковы и мысли Тельмы. Да, помыслы ее так же чисты и прекрасны, как эти фиалки, которых грубо не касалась ни одна рука, не оскорбляла их подобным прикосновением. Эти цветы всегда обращены к небу, они никогда не вянут, не складывают лепестков. У них нет секретов, кроме секрета их красоты. И вот появились вы, и вы не знаете жалости – вы будете не только срывать эти цветки, но и тревожить мысли Тельмы, играть с ними, словно с безответными милыми растениями. Вы помнете их, повредите, они съежатся и погибнут. А вы… Вам до того и дела нет! Ни один человек никогда не жалеет сорванный и засохший цветок – даже если он сам его сорвал.

Грусть, звучавшая в голосе Сигурда, глубоко тронула его слушателя. Сэр Филип догадался, что находящийся перед ним человек с больной душой пришел к ошибочному выводу, что он, Эррингтон, приехал, чтобы сделать что-то очень нехорошее с Тельмой или тем, что ей принадлежало, и невольно пожалел несчастного, который своими ложными мыслями терзал сам себя.

– Послушайте меня, Сигурд, – сказал Эррингтон с повелительными нотками в голосе. – Я не могу обещать вам, что уеду. Но я могу пообещать, что не сделаю ничего плохого ни вам, ни… ни… Тельме. Это вас устроит?

Сигурд отсутствующе улыбнулся и покачал головой. Он с печалью во взгляде посмотрел на фиалки и очень осторожно положил их на доски палубы.

– Мне пора, – произнес он едва слышно. – Она зовет меня.

– Кто вас зовет? – с удивлением спросил Эррингтон.

– Она, – сказал Сигурд и твердой походкой направился к вырезу в борте, с которого свешивался трап. – Я ее слышу! Нужно полить розы, покормить голубей и сделать много разных других дел. – Карлик посмотрел на сэра Филипа, который, видя, что он твердо намерен уйти, помог маленькому человечку спуститься по трапу в его маленькую лодку. – Вы уверены, что не уплывете?

Эррингтон чуть покачнулся и, опираясь на борт, ответил:

– Да, я уверен, Сигурд! У меня нет никакого желания уплывать отсюда. Ну что, вы готовы? Все в порядке?

Эти слова Эррингтон сказал нарочито жизнерадостным тоном, потому что, по его мнению, небезопасно было маленькому сумасшедшему человечку пускаться в плавание по глубоким водам фьорда одному в жалкой скорлупке: скалы у берегов остры и опасны, как зубы мифических морских чудовищ. Но Сигурд ответил ему чуть ли не с презрением:

– Да, все в порядке! Именно так всегда говорят англичане. Все в порядке! Как будто со мной может что-то случиться в море! Мы с ним хорошо знаем друг друга и не причиним друг другу никакого вреда. Это вы можете погибнуть в море, но со мной этого не случится! Нет, меня в Вальхаллу ведет другой путь!

– О, осмелюсь сказать, что таких путей бесконечное множество, – благодушно заметил Эррингтон, все еще склоняясь над трапом, держась одной рукой за борт яхты и наблюдая за тем, как его поздний гость берется за весла и начинает грести. – До свидания, Сигурд! Будьте осторожны! Надеюсь, вскоре я снова вас увижу.

Сигурд, однако, не ответил. Наклоняясь то вперед, то назад, он равномерно и сильно работал веслами. Сэр Филип, поднимая трап, успел увидеть, как маленькое суденышко быстро скользит по поверхности фьорда в том направлении, где находился причал Гулдмара. Эррингтон снова и снова спрашивал себя, какое отношение полусумасшедший карлик имеет к фермеру и его дочери. То, что он все о них знал, было совершенно очевидно. Но откуда? Взгляд сэра Филипа упал на фиалки, лежавшие на палубе. Он поднял их и, спускаясь в кают-компанию, поместил в кувшин с водой, стоявший на столе.

«Бедный маленький человечек сравнил их с мыслями Тельмы, – с улыбкой вспомнил он. – Он ее мысли представляет в виде цветов. Он верит, что это мысли самой Тельмы – в виде цветов. Помнится, он сказал, что ни одно грубое прикосновение не испортило их нежной красоты. В этом он прав, я уверен. Так должен ли я касаться милых листочков, грубо мять и обрывать нежные лепестки? Или мне следует просто превратить эти цветки из фиалок в розы? Из мечты о любви в саму любовь?»

Эррингтон посмотрел на уже начавшую увядать розу у себя в петлице, которую подарила ему сама Тельма, и взгляд его смягчился. Он направился в каюту, где осторожно вынул бутон из петлицы. Затем он взял книгу, которую очень ценил, потому что она принадлежала его матери, и решил вставить розу между ее страницами. Книга называлась «О подражании Христу». Томик был в красивом, затейливом переплете, снабженном серебряными зажимами. Филип уже собирался положить свой ароматный трофей на первую страницу, которая услужливо раскрылась сама собой, но тут его взгляд упал на написанные на ней слова.

«Нет ничего прекраснее любви, ничего сильнее, ничего выше, ничего глубже, ничего приятнее, ничего полнее и лучше – ни на небесах, ни на земле!» Красивое лицо Эррингтона залилось легким румянцем. Он с улыбкой нежно прикоснулся губами к лепесткам, а затем благоговейно спрятал бутон в его секретное хранилище.

Глава 9

Наши манеры постепенно становятся все хуже; среди наших обычаев есть много варварских и зверских.

Мишель де Монтень

Следующий день выдался очень теплым и солнечным, и благочестивому лютеранскому священнику Чарльзу Дайсуорси, с учетом большой массы его избыточной плоти, пришлось нелегко, когда он, сидя на веслах, греб через фьорд по направлению к частной пристани Олафа Гулдмара, так что преподобный порядочно устал. Капли пота обильно оросили его брови. Он пришел к выводу, что небеса чересчур щедро снабдили его тело жиром – во всяком случае, его у пастора было гораздо больше, чем требуется человеку, желающему отличиться в качестве гребца. Солнце палило немилосердно, поверхность фьорда выглядела гладкой, словно зеркало, но вода казалась мистеру Дайсуорси слишком тяжелой. У него создавалось впечатление, будто она сопротивляется каждому его неуклюжему гребку. В общем, для него это была тяжелая, неприятная работа – тем более что священник ощущал во всем теле некоторую вялость после обильного употребления виски Макфарлейна. Тем не менее, несмотря на несколько угнетенное состояние духа и тела, мистер Дайсуорси вдохновлялся тем, что выполняет важную душеспасительную миссию, которая должна была поднять среди паствы его репутацию и авторитет как местного священника. Он нашел распятие с выгравированным на нем именем Тельмы – и намеревался вернуть его той, кому, очевидно, оно принадлежало. Но, возвращая его, он собирался публично заявить, что в данном случае это символ «блудницы, сидящей на звере багряном с семью головами», а те, кто рискнет считать его истинным святым распятием, будут обречены на вечные муки «там, где червь их не умирает и где огонь не угасает». Дайсуорси тщательно продумал все, что собирался сказать. Он составил и отшлифовал в уме несколько весьма ярких и убедительных фраз. И теперь, работая веслами, время от времени негромко проговаривал их вслух по мере того, как лодка, хотя и медленно, но все же продвигалась вперед.