Тельма

– Да! – негромко пробормотал он себе под нос. – Вас превратят в стадо заблудших овец, ваши души сгорят, как подожженное жнивье, и вы будете полностью уничтожены. – Дайсуорси сделал небольшую паузу и промокнул потный лоб чистым, надушенным носовым платком, а затем продолжил: – Да! Тех, кто поклоняется ложным поддельным святыням, предают анафеме. Они будут есть пепел и пить желчь! Дадим же им возможность покаяться и исправиться, дабы гнев Господа не превратил их в соломинки, уносимые ветром. Покайтесь! Иначе вы будете брошены в огонь, который никогда не погаснет. Ваша красота вам никак не поможет, знания вам никак не помогут, не помогут покорность и смирение – потому что адское пламя горит всегда, оно неизбежно настигает нечестивцев и уничтожает их…

Тут мистер Дайсуорси слишком глубоко погрузил в воду одно весло и, как говорят у гребцов, «поймал леща», затем резко повалился назад и оказался лежащим на дне лодки в весьма неблагопристойной позе. Медленно приподнявшись и снова усевшись на банку, он сконфуженно огляделся и впервые за время своего плавания заметил, что пространство фьорда выглядит странно пустым. Чего-то в той картине, которая предстала его глазу, явно не хватало. Он сразу же понял, чего именно – английская яхта «Эулалия» снялась с якоря и ушла.

– Бог мой! – довольно громко воскликнул мистер Дайсуорси. – Какое внезапное отплытие! Хотелось бы знать: молодые люди, прибывшие на яхте, убрались отсюда совсем или еще вернутся? Приятные ребята, очень приятные! Легкомысленные, пожалуй, но приятные.

На губах священника появилась благожелательная улыбка. Он не помнил ничего, что было после того, как он опустошил принадлежавшую молодому Макфарлейну флягу виски «Гленливет», и понятия не имел, что его практически отнесли из его сада в гостиную его временного жилища, где бросили на диван и оставили отсыпаться после допущенного излишества. Ни малейшего представления не имел он и о том, что проболтался о своих намерениях по отношению к Тельме Гулдмар, а заодно и совершенно открыто, без утайки изложил свои «религиозные» взгляды. Не подозревая обо всем этом, он снова принялся грести и еще примерно через час нелегкой работы веслами добрался до цели своего путешествия. Подойдя к небольшому пирсу, он привязал там лодку и с величавым видом человека, буквально олицетворяющего добродетель, неспешно, но решительно подошел прямо к входной двери дома фермера. Дверь, вопреки обыкновению, оказалась закрытой, а сам дом выглядел пустым – изнутри не доносилось ни звука. Стоял разгар дня, и солнце пекло так немилосердно, что даже певчие птицы на какое-то время умолкли, прячась на ветках в тени листвы. Цветки вьющихся роз, оплетающих крыльцо, под действием солнечных лучей слегка поникли. Вокруг было слышно лишь воркование голубей на крыше и легкое журчание ручейка, который сбегал по слону холма и протекал по участку неподалеку от дома. Несколько удивленный, но ничуть не смущенный тем обстоятельством, что жилище фермера выглядит так, словно его обитателей нет дома, мистер Дайсуорси громко постучал в дубовую дверь костяшками пальцев, поскольку такого современного устройства, как дверной звонок или колокольчик, нигде не было. Выждав некоторое время и не получив ответа, священник постучал еще несколько раз, соблюдая определенные временные интервалы и при этом бормоча себе под нос ругательства, которые, безусловно, пастору ни в коем случае произносить не следовало. Наконец дверь резко распахнулась, и перед священником возникла розовощекая, со спутанными волосами Бритта. Причем вид у нее был уж никак не вежливый и не любезный. Ее круглые голубые глаза дерзко блестели, обнаженные полные руки с покрасневшей кожей, на которой виднелись остатки мыльной пены, упирались в крепкие бедра – словом, выглядела Бритта весьма вызывающе.

– Ну, и что вам нужно? – грубо и прямо спросила она.

Мистер Дайсуорси, потеряв на время дар речи, разглядывал ее с видом оскорбленного достоинства. Затем, не соизволив произнести ни звука, он попытался протиснуться мимо Бритты в дом. Но она очень решительно развела руки шире, не позволяя священнику это сделать. Голос ее зазвучал еще более резко.

– Даже не пытайтесь войти – это бессмысленно. В доме никого нет, кроме меня. Хозяин ушел на целый день.

– Вот что, милая, – заговорил мистер Дайсуорси вежливо, но весьма сурово, – мне очень жаль, что ваши манеры заслуживают того, чтобы над ними как следует поработали. Отсутствие вашего хозяина меня нисколько не волнует. Я хочу поговорить с фрекен Тельмой.

Бритта засмеялась и отбросила со лба назад растрепавшиеся каштановые кудри. У уголков ее губ появились небольшие ямочки – это было признаком того, что она не без труда сдерживается, чтобы не расхохотаться во весь голос.

– Фрекен тоже нет дома, – произнесла она с наигранной сдержанностью. – Пора ей немного поразвлечься. А молодые джентльмены обращаются с ней так, словно она королева!

Мистер Дайсуорси вздрогнул, и лицо его слегка побледнело.

– Джентльмены? Какие джентльмены? – нетерпеливо поинтересовался он.

Бритте его вопрос явно доставил немалое удовольствие.

– Джентльмены с яхты, конечно, – ответила она. – Какие еще здесь сейчас могут быть джентльмены? – При этом Бритта окинула лютеранского священника с ног до головы презрительным взглядом, прозрачно намекая на его чрезмерную дородность. – Вчера вечером сэр Филип Эррингтон и его друг приезжали к нам в гости и пробыли у нас довольно долго. А сегодня к берегу пристала шлюпка с двумя парами весел и забрала хозяина и фрекен Тельму на яхту. На ней они отправились в Каа-фьорд или еще в какое-то из здешних мест – не могу вспомнить, куда именно. И я так рада! – Бритта в восторге всплеснула полными руками. – Эти англичане – самые красивые и приятные молодые мужчины, которых мне когда-либо приходилось встречать. И сразу видно, что они очень высокого мнения о фрекен. Ну, да она этого и заслуживает!

На лице мистера Дайсуорси было явственно написано отчаяние. События приняли совершенно неожиданный для него оборот, который он ни в малейшей степени не предвидел. Бритта с любопытством наблюдала за ним.

– Передать что-нибудь хозяину и фрекен, когда они вернутся? – спросила она.

– Нет, – с мрачным видом ответил священник. – Хотя погодите. Да! Передайте! Скажите фрекен, что я нашел кое-что, что принадлежит ей, и когда она захочет это получить, я сам ей доставлю эту вещь.

На лице Бритты появилось недовольное выражение.

– Если эта вещь принадлежит ей, вам незачем держать ее у себя, – жестко сказала она. – Почему бы вам не оставить ее – что бы это ни было – у меня?

Мистер Дайсуорси уставился на собеседницу кротким взглядом человека, привыкшего думать не о сиюминутном, а о возвышенном.

– Я не доверюсь наемной прислужнице, – заявил он. – Тем более, когда речь идет о женщине, которая отказывается от общества людей, среди которых она выросла, которая работает на тех, кто блуждает в темноте, и близко общается с ними, и которая к тому же забывает многое из своего родного языка и посвящает себя…

Что собирался сказать священник, так и осталось неизвестным, потому что в этот самый момент его едва не опрокинуло нечто, проскользнувшее у него между ног и коснувшееся при этом обеих его толстых икр. Это было похоже на мяч, но на самом деле оказалось человеческим существом. Не кто иной, как сумасшедший Сигурд, проделав свой рискованный фокус, вскочил на ноги и, отбросив назад нечесаные волосы, дико расхохотался.

– Ха, ха! – воскликнул он. – Это здорово; это умно! Если бы я вас не перебил, вы бы наговорили всякой чуши! Зачем вы здесь? Вам здесь не место! Все ушли отсюда. Она ушла – а значит, здесь все опустело! Здесь нет ничего, кроме воздуха, воздуха, одного лишь воздуха! Ни птиц, ни цветов, ни деревьев, ни солнца! Все это ушло вместе с ней по искрящимся морским водам! – Сигурд широко развел руки, а затем резко свел их вместе и громко щелкнул пальцами прямо перед лицом священника. – До чего же вы безобразны! – в сердцах воскликнул он. – Думаю, вы еще более безобразны, чем я! Да, спина у вас прямая, но вы похожи на груду торфа, тяжелую и бесполезную – если не считать того, что ее можно использовать как топливо. Мое же тело похоже на искривленный ствол дерева, но ведь дерево по крайней мере имеет листья, под которыми могут прятаться птицы, поющие весь день! А от вас никакого толку – ни птичьего пения, ни листьев, дающих тень. Одно лишь уродство и способность гореть, отдавая тепло!

Сигурд от всей души громко рассмеялся. Затем он заметил стоящую в дверном проеме Бритту, на которую его эксцентричное поведение не произвело никакого впечатления. Он подошел к ней и взялся пальцами за угол ее передника.

– Пусти меня в дом, дорогая Бритта – красавица Бритта! – попросил он с умоляющими интонациями в голосе. – Сигурд голоден! Бритта, сладкая маленькая Бритта, поговори со мной и спой мне! До свидания, толстяк! – добавил он неожиданно, снова повернувшись к Дайсуорси. – Вы никогда не догоните и не захватите судно, которое ушло по водам и унесло на своем борту Тельму. Тельма вернется – да! Но в один прекрасный день она уедет и не вернется уже больше никогда. – Голос Сигурда упал до таинственного шепота. – Прошлой ночью я видел, как из бутона розы появился маленький дух. Он держал в руках крохотный золотой молоточек и золотой же гвоздик. А еще скатанный в клубочек, словно нить, золотистый солнечный луч. Этот маленький дух улетел так быстро, что я не смог за ним последовать, но я знаю, куда он направился! Он вбил маленький золотой гвоздик в сердце Тельмы – глубоко, так, что даже показались несколько капелек крови. А затем привязал к нему солнечный лучик и стал тянуть куда-то другой его конец – куда, к кому? Он ведь должен соединить лучом сердце Тельмы еще с чьим-то сердцем. С чьим?

Лицо Сигурда казалось хитрым и грустным одновременно. Он глубоко вздохнул. У преподобного Дайсуорси рассказ маленького человечка явно вызывал раздражение и отвращение.

– Очень жаль, – сказал он голосом, выражающим бесконечное терпение, – что этот несчастный, проклятый Богом и людьми, не находится в стенах какой-нибудь обители, предназначенной для ему подобных, где его могли бы излечить от его душевного недуга. А вы, Бритта, будучи любимой прислугой э-э, скажем так, странной хозяйки, должны уговорить ее отправить это… это существо куда-нибудь в такое место, где странности его поведения никому не смогут причинить вреда.

Бритта с большой симпатией посмотрела на Сигурда, который все еще держался за угол ее передника с видом доверчивого ребенка.

– Он не более опасен, чем вы, – коротко бросила она в ответ на слова священника. – Сигурд хороший, добрый, и, хотя он говорит странные вещи, он может приносить пользу – в отличие от кое-каких других людей, про которых такого не скажешь. Он может пилить и колоть дрова, заготавливать сено, кормить скот, управляться с лодкой и ухаживать за садом. Верно ведь, Сигурд? – Бритта положила ладонь на плечо карлика, и он старательно кивнул, подтверждая, что она права, перечисляя его умения и навыки. – А еще он может быть проводником в горах и показать вам дорогу куда угодно, даже сумеет по руслам малых ручьев довести вас до больших водопадов – никто другой не сделает этого лучше. Ну а что до того, что он странный, то моя хозяйка отличается от других людей – я знаю, что это так, и меня это только радует. Она слишком добра, чтобы отправить этого бедного парнишку в сумасшедший дом! Без вольного воздуха он просто умрет.

Бритта замолчала – она слегка задохнулась, произнося свою тираду. Мистер Дайсуорси в изумлении поднял обе ладони.

– Вы болтаете как заводная, милочка, вас прямо не остановишь, – сказал он. – Я должен, не теряя времени, проинструктировать вас по поводу того, как вы должны говорить и вести себя в присутствии тех, кто занимает более высокое положение, чем вы.

Бац! Дверь резко захлопнулась перед самым носом мистера Дайсуорси с оглушительным грохотом, и в тишине нагретого солнцем воздуха разнеслось эхо, а пораженный священник еще какое-то время молча пялился на дверную филенку. Разгневавшись, он собирался было снова постучать, требуя, чтобы ему немедленно открыли; но, поразмыслив немного, решил, что препираться с прислугой, а тем более с такими ненормальными, как Сигурд, будет ниже его достоинства. Поэтому он счел за благо вернуться к своей лодке, мрачно думая о том, что ему предстоит тяжкий труд – грести обратно в Боссекоп.

Впрочем, когда он снова принялся устало работать веслами, его мучило и тревожило еще одно соображение, из-за которого он пришел в совершенно недопустимое для христианина состояние уныния. Будучи лгуном и лицемером, он, тем не менее, не был глупцом и прекрасно понимал психологию людей и сложившуюся на данный момент ситуацию. Он осознавал тот факт, что Тельма Гулдмар исключительно красива, и совершенно не сомневался в том, что ни один мужчина не может смотреть на нее без восхищения. В то же время до сих пор она оставалась вдали от людских глаз – вблизи владений Олафа Гулдмара из людей мужского пола появлялись лишь заготовщики сена и рыбаки, которых совсем немного. Он, Дайсуорси, был исключением. Располагая рекомендательным письмом от священника, постоянно обслуживающего приход, и заменив его на какое-то время, он довольно активно навязывал свою компанию старому фермеру и его дочери, хотя и знал, что является для них крайне нежеланным гостем. Он по крупицам собрал о них всю информацию, какую только возможно. Выяснил, что Олаф Гулдмар, исходя из каких-то своих интересов, избавился от жены, убив ее; что никто не знал, откуда была родом его жена и откуда она вообще взялась; что Тельма каким-то таинственным образом получила образование и знала много разных вещей о других странах и землях, о которых никто из местных жителей и понятия не имел; что ее считали ведьмой и верили, что она заколдовала несчастного Сигурда, лишив его рассудка; и, наконец, что никто не мог сказать и того, откуда взялся сам Сигурд.

Выслушав с большим интересом все эти местные байки, мистер Дайсуорси, который в душе всегда был больше материалистом, пришел к выводу, что сложившаяся ситуация предоставляет ему широкое и весьма удобное поле для действий. Он мог попытаться покорить и сломить злой дух, поселившийся в ведьме; обратить ее в святую и созидательную лютеранскую веру; спасти ее душу для Господа, а также воспользоваться ее прекрасным телом – в личных целях. Таковы были благочестивые цели мистера Дайсуорси. Он не имел конкурентов, которые могли бы ему помешать, и к тому же располагал большим количеством времени для обдумывания и реализации своих планов. Так он считал. Он не был готов к появлению на сцене сэра Филипа Брюса-Эррингтона – молодого, привлекательного, хорошо воспитанного мужчины, к тому же обладающего большим состоянием, которое могло послужить серьезной поддержкой любым его намерениям, если бы таковые появились.

«Как он мог узнать о ней и найти ее? – напряженно раздумывал преподобный Чарльз Дайсуорси, налегая на весла и выбиваясь из сил. – А этот грубый мужлан, язычник Гулдмар, еще делает вид, что терпеть не может иностранцев!»

От этих размышлений в душе священника закипало праведное возмущение, отчего его обрюзгшее лицо, и без того красное от физических усилий, краснело еще больше.

– Пусть она бережется, – негромко пробормотал он себе под нос с неприятной ухмылкой. – Пусть бережется! Есть много способов сбить с нее спесь, сделать так, чтобы она умерила свою гордость! Сэр Филип Эррингтон, должно быть, слишком богат и чересчур известен в своей стране, чтобы захотеть жениться на девушке, которая, в конце концов, всего лишь дочь фермера. Он может позабавиться с ней, да! И тем самым он мне поможет. Чем больше грязи будет выплеснуто на ее имя, тем лучше для меня. Чем больше позора на ее голову, тем больше она будет нуждаться в спасении и очищении, и тем большую благодарность она будет испытывать по отношению ко мне. Одно слово Ульрике – и скандал распространится по всей округе. Терпение, терпение!

Немного ободренный собственными рассуждениями, хотя и все еще ощущая болезненную обиду из-за того, что его оскорбили и унизили, священник продолжал грести, то и дело поглядывая, не вернулась ли «Эулалия», но место стоянки яхты все еще пустовало.

Между тем, пока священник обдумывал свои замыслы, совсем другие планы обсуждались в маленькой полуразрушенной каменной хижине, стоящей позади группы деревьев на унылом склоне холма на самой окраине Боссекопа. Место в самом деле выглядело весьма тоскливо – на сухой почве почти ничего не росло, даже вся трава вокруг пожелтела, а строение выглядело так, словно в него ударила молния. Эту жалкую лачугу в качестве места встречи выбрали две женщины. Одной из них была служанка священника, угрюмолицая Ульрика. Она в подобострастной позе сидела на земляном полу, у ног другой участницы разговора – высокой дамы в возрасте весьма импозантной внешности, которая стояла над Ульрикой и смотрела на нее сверху вниз со смешанным выражением злости и презрения. В хижине царил полумрак, поскольку крыша все же была недостаточно сильно разрушена, чтобы пропускать дневной свет. Солнечные лучи проникали внутрь строения сквозь отверстия в кровле, имевшие разный размер и форму. Они довольно ярко освещали осанистую фигуру стоящей женщины и ее увядшее лицо с резкими чертами. Ее глубоко запавшие глаза, чем-то напоминавшие глаза хищной птицы, злобно сверкали.

– Как долго? – заговорила она суровым, повелительным тоном. – Как долго я еще должна видеть проделки Сатаны в этих местах? Поля оскудели, земля перестала родить. На всех нас лежит проклятие нищеты и запустения, и только он, этот язычник Гулдмар, процветает и собирает богатые урожаи, в то время как все вокруг голодают! Разве я не понимаю, когда вижу все это, что это работа дьявола? Я ведь недаром богоизбранная служительница Господа! – И женщина с силой ударила об пол длинным посохом, чтобы подчеркнуть свои слова. – Разве я не осталась в одиночестве в моем почтенном возрасте? Малышка Бритта, единственная дочь моей единственной дочери – разве ее не украли и не удерживают вдали от меня? Разве ее сердце не оторвали от моего? И все из-за этой поганой ведьмы, проклятой Богом и людьми. Это она накликала запустение на наши земли; она делает руки наших мужчин неуклюжими, а сердца беспечными, так что даже рыбаки лишились удачи. А ты все еще колеблешься, все откладываешь, не выполняешь свое обещание! Говорю тебе, в Боссекопе есть люди, которые готовы бросить ее голой в воды фьорда и оставить там – чтобы она утонула или уплыла куда-нибудь подальше, как ей и положено по ее природе!

– Я знаю, – робко пробормотала Ульрика, чуть приподнявшись, – я хорошо это знаю! Но, Ловиса, имейте терпение! Я делаю все, что могу! Мистер Дайсуорси сделает для нас больше, чем мы сами сможем сделать для себя. Он мудр и осторожен…

Ловиса резким взмахом руки прервала собеседницу.

– Дура! – выкрикнула она. – К чему здесь осторожность? Ведьма есть ведьма. Сожгите ее, утопите ее! Другого пути нет! Всего два дня назад сынишка моей соседки Энглы прошел мимо нее на берегу фьорда. И теперь бедный мальчик заболел какой-то странной болезнью, и говорят, что он умрет. Или вот еще – стадо, принадлежащее Хильдмару Бьорну гнали домой, а она прошла мимо. И вот теперь животных поразил ящур, начался падеж! Расскажи об этом святому отцу Дайсуорси. Если он не сможет найти средство против всего этого, то я смогу – и найду!

Ульрика слегка вздрогнула и поднялась во весь рост, кутаясь в шаль.

– Почему вы так ненавидите ее, Ловиса? – спросила она почти застенчиво.

Лицо Ловисы потемнело, а ее желтые пальцы, чем-то похожие на ястребиные когти, крепко и грозно сжали рукоятку посоха.

– Да, я ненавижу ее, – тихо произнесла она. – Ненавижу с самого ее рождения! А прежде я ненавидела ее мать! Душа каждой из них – гнездо дьявола, обитель нечисти. И на всех нас будет лежать проклятие, пока она находится здесь, на нашей земле…

Помолчав немного, женщина устремила на Ульрику пристальный взгляд.

– Запомни, – сказала она со злобной ухмылкой на устах, – я знаю твой секрет, и для тебя будет лучше, если о нем никому не станет известно! Я даю тебе еще две недели – в течение этого времени ты должна все сделать! Уничтожь ведьму и сделай так, чтобы ко мне вернулась моя внучка, Бритта, а если нет – настанет моя очередь.

И она беззвучно засмеялась. И без того бледное лицо Ульрики побледнело еще больше, а рука, сжимающая край шали, задрожала, словно в лихорадке. Тем не менее она, сделав над собой усилие, попыталась взять себя руки.

– Я поклялась повиноваться вам, Ловиса, – сказала она, – и я буду это делать. Но скажите мне одно – откуда вы знаете, что Тельма Гулдмар в самом деле ведьма?

– Откуда я знаю? – резко переспросила, почти выкрикнула Ловиса. – Разве я даром прожила свою жизнь? Посмотри на нее! Разве я на нее похожа? А ты на нее похожа? Хоть одна честная женщина в нашей округе похожа на нее? Попробуй встретиться с ней в холмах, прихватив с собой нож или булавку, и кольни ее – думаешь, у нее потечет кровь? Вот увидишь – не вытечет ни капельки! Ни единой капельки, клянусь! Посмотри на ее кожу. Она у нее слишком белая – в ее жилах нет крови, только пламя! Взгляни на ее румяные щеки, на ее прекрасную плоть, на блеск в ее глазах, на ее золотистые волосы – все это дело рук дьявола, все нечеловеческое, все обман! Я подглядывала за ней, подглядывала за ее матерью и всякий раз, когда видела их, проклинала, насколько у меня хватало дыхания…

Ловиса внезапно умолкла. Ульрика взглянула на нее с максимальным удивлением, какое только могло выразить ее простое грубое лицо. Перехватив ее взгляд, Ловиса мрачно улыбнулась.

– Можно подумать, будто ты никогда не знала любви и не представляешь, что это такое! – сказала она с издевательской насмешкой в голосе. – Даже ты с твоей куриной душонкой однажды ощутила на себе этот огонь! Но я… в молодости я была красавицей, такой, какой ты не была никогда, и я любила Олафа Гулдмара.

Ульрика издала возглас изумления.

– Вы! И теперь вы так его ненавидите?

Ловиса царственным жестом подняла руку.

– Я вырастила ненависть в своей груди, как растят цветок, – сказала она с нажимом. – Я пестовала ее год за годом, и теперь она стала такой сильной, что мне тяжело сдерживать ее! В молодости Олаф Гулдмар говорил мне, что я красавица. Однажды, прощаясь, он поцеловал меня в щеку! Именно за эти слова и за этот поцелуй, за которые когда-то я любила его, теперь я его ненавижу! Когда я узнала о том, что он женился, я прокляла его. В день моей собственной свадьбы с другим мужчиной я продолжала презирать и проклинать его! Я проклинала его и всех, кто его окружал, ежедневно множество раз! Я смогла немного отыграться – да! – Ловиса мрачно рассмеялась. – Но я хочу большего! Бритта заколдована злой магией дочери Гулдмара. Но Бритта моя, и я должна ее вернуть. Пойми меня как следует, наконец! Сделай то, что ты должна сделать, безотлагательно! Ведь это совсем несложно – погубить доброе имя женщины!

Ульрика, встав, казалось, на какое-то время задумалась и молчала. Наконец, она сказала словно бы самой себе:

– Мистер Дайсуорси мог бы сделать много… если…

– Тогда попроси его об этом, – повелительным тоном сказала Ловиса. – Скажи ему, что она наводит страх на поселок. Скажи, что если он будет продолжать бездействовать, то в дело вступим мы. Если же ничего не выйдет, приходи ко мне снова. И помни! Я буду не только действовать – я буду говорить!

Сделав акцент на последнем слове так, что оно прозвучало как угроза, Ловиса повернулась и вышла из хижины.

Ульрика медленно последовала за ней, но затем отправилась в другом направлении. Вернувшись в дом священника, она обнаружила, что мистер Дайсуорси все еще не вернулся из своей поездки на лодке. Она не стала никак объяснять свое отсутствие двум другим слугам и пошла прямо к себе в комнату, расположенную на чердаке под самой крышей. Там она аккуратно сняла платье и обнажила плечи и грудь. Затем встала на колени прямо на жесткие доски пола и стала корчиться, словно ее тело вдруг начали сводить судороги. Она стонала, а из глаз ее катились слезы. Затем она принялась щипать себя так, что на ее теле появились синяки, и царапать кожу ногтями до крови. При этом Ульрика одними губами шептала молитву, и весь ее облик говорил о том, что она пребывает в отчаянии. Иногда ее движения становились лихорадочно-хаотичными, иногда она словно о чем-то умоляла. Однако все это происходило практически беззвучно и никак не могло привлечь внимание других обитателей дома. Грубоватые черты лица Ульрики были искажены выражением физической и моральной боли. Она казалась заблудшей монахиней, которая по каким-то причинам ненавидела свою веру, за какое-то неизвестное преступление наложила сама на себя епитимью и при этом испытывала угрызения совести от того, что не смогла наказать себя еще более сурово.

За этим странным занятием Ульрика провела четверть часа или двадцать минут. Затем, поднявшись с колен, она вытерла слезы и снова оделась, приняв свой обычный спокойный, бесстрастный вид, хотя и испытывала сильную боль от нанесенных себе повреждений. Она спустилась в кухню, чтобы со всей тщательностью приготовить для мистера Дайсуорси чай и подать его на стол вместе с закусками, подходящими для такого замечательного, почти святого человека.