Тельма

Глава 10

Она верила, что, если будет обращаться достойно со всеми, то и все будут вести себя достойно; так что, что бы она ни делала, это шло ей на пользу.

Хафиз

Когда длинный день уже начинал клониться к вечеру и ослепительный солнечный диск, смещаясь вдоль горизонта, на какое-то время, казалось, замер на месте, «Эулалия» с наполненными прохладным, освежающим бризом парусами изящно вошла во фьорд и расположилась на прежнем месте стоянки. Ее якорь, падая в воду, издал приятный всплеск, за которым последовали лязг и грохот сползающей в воду якорной цепи. Как раз в этот момент мистер Дайсуорси, усталый, вспотевший и раздраженный тем, что день для него прошел неудачно, вошел в свой дом. На борту яхты сели обедать. Это был весьма утонченный обед, состоящий из самых изысканных блюд – сэр Филип Эррингтон очень хорошо знал, как нужно организовывать подобные мероприятия. Тельма, сидевшая чуть откинувшись на фиолетовые бархатные подушки, для удобства подложенные ей под спину, выглядела как настоящая королева пира, каковой, собственно, и являлась. Макфарлейн и Дюпре были изумлены и даже сконфужены ее невероятной красотой. С того самого момента, когда она поднялась на борт в сопровождении отца, одетая в простое белое платье c малинового цвета легким капюшоном, наброшенным на светлые волосы, она бесповоротно пленила их. Оба в глубине души превратились в ее смиренных рабов, хотя и пытались изо всех сил демонстрировать свою мужскую независимость и невозмутимость. Каждый из присутствующих на борту мужчин по-своему старался заинтересовать или позабавить ее – кроме, как ни странно, самого Эррингтона. Он, впрочем, проявляя глубочайшие вежливость и почтение к гостье, в то же время, казалось, больше был озабочен тем, чтобы произвести приятное впечатление на старого Олафа Гулдмара, нежели снискать благосклонность прекрасной дочери фермера. Девушка между тем пришла в восторг от всего, что увидела на борту яхты, и восхищалась с детской непосредственностью красотой и изяществом самого судна. Она открыто упивалась скоростью, с которой сверкающий заостренный нос яхты разрезал волны, и хлопала в ладоши от радости, когда пена с шипением обтекала корпус, оставляя позади стремительно несущегося вперед судна ослепительно-белый след. Тельма была настолько искренней и непосредственной во всех своих реакциях, что даже осторожный и хладнокровный Макфарлейн не мог не проникнуться по отношению к ней такой нетипичной для него эмоцией, как восхищение. Когда Тельма еще только поднялась на борт, Эррингтон, приветствуя ее, всерьез извинился за то, что на яхте нет ни одной женщины, которая могла бы составить ей компанию. Но девушка, казалось, даже не поняла смысла этих извинений. Ее простодушная улыбка и бесхитростный взгляд тут же развеяли всю неловкость по поводу несоблюдения каких-то принятых в обществе стандартов и правил.

– А зачем здесь другая женщина? – просто, как ни в чем не бывало, спросила Тельма. – Разве это обязательно?

– Конечно, нет! – торопливо и с явной радостью заявил Лоример. – Я уверен, что мы сможем развлечь вас, мисс Гулдмар.

– Вот как? – сказала она и слегка пожала плечами жестом, чем-то напоминающим тот, который характерен для француженок. – Вообще-то я привыкла развлекаться сама! Мне уже весело, так что вам не стоит беспокоиться!

Когда девушку представляли Дюпре и Макфарлейну, она в обоих случаях сделала старомодный, изящный, весьма учтивый книксен, отчего оба вдруг почувствовали себя едва ли не самыми неуклюжими молодыми людьми на свете. Макфарлейн разозлился на собственные ноги, которые, как ему показалось в этот момент, слишком длинны. Что же касается Дюпре, то он, хотя и поклонился в ответ именно так, как принято кланяться в Париже, решил, что этот жест нелеп и неуместен. Тельма же в обществе молодых людей вела себя свободно и раскованно. Она смеялась их шуткам, всякий раз внимательно и без всякого смущения глядя на того, кто в данный момент был центром внимания, с живым, неподдельным интересом слушала их рассказы о рыбалке и походах в горы. При этом она, в свою очередь, сама описывала им местные потаенные бухточки, ручьи и водопады, о которых они понятия не имели и названий которых никогда не слышали. Впрочем, молодых людей очаровала не только Тельма, но и ее отец, Олаф Гулдмар. Могучий старый язычник находился в прекрасном настроении, ему явно все нравилось, и он тоже рассказывал интересные и забавные истории и смеялся – весело, заразительно, от всей души и с такой непосредственностью, что было ясно, что скучать в его обществе просто невозможно. Разумеется, ни у самого Эррингтона, ни у кого-либо из его товарищей даже мысли не возникало о том, чтобы всерьез отнестись к тому, что рассказывал о фермере и его дочери мистер Дайсуорси.

Компания целый день провела в плавании, во время которого яхту вел Вальдемар Свенсен. На его лице было весьма красноречиво написано удивление, которое вызвало у него появление на борту «Эулалии» Гулдмара и его дочери, но он из осторожности предпочел никак не комментировать этот факт. Фермер дружески поприветствовал его как старого знакомого – правда, тоном, которым обычно хозяева разговаривают со слугами. Тельма же тепло улыбнулась ему – но и в этом случае была четко обозначена некая черта, граница между людьми, занимающими более высокое и более низкое положение, и ни одна из сторон не обнаружила никакого желания эту границу нарушать. Во время плавания Дюпре несколько раз случайно переходил на французский, и Тельма, к его удивлению, отвечала ему на том же языке, хотя и с не совсем правильным, чересчур мягким произношением. В какой-то момент разговора она воскликнула по-французски «чудесно!», и в этом слове можно было уловить диалект, на котором говорят в Провансе. Дюпре принялся расспрашивать девушку и выяснил, что она училась в монастырской школе в Арле, а французский язык изучала, общаясь с монашками. Отец Тельмы, услышав, что разговор идет о ее учебе, добавил:

– Да, я отправлял мою девочку для получения образования за границу, хотя знаю, что и в Кристиании[11] учат хорошо. Но ей показалось, что все же недостаточно хорошо. К тому же ваше современное «высшее образование» не очень-то подходит для женщины – в нем много лишнего и попросту бесполезного. Тельма понятия не имеет о математике, об алгебре. Она умеет петь, читать и писать – и, кроме того, шить и прясть. Но для меня даже все эти вещи – не главное. Мне хотелось, чтобы у нее выработалось правильное отношение к жизни и чтобы у нее все было хорошо с телесным здоровьем. Поэтому я сказал этим женщинам в Арле: «Послушайте, вот ребенок! Мне не так важно, много или мало она будет знать о манерах и насколько образованной она станет. Я хочу, чтобы она выросла цельной личностью – от макушки до пят. Чистые помыслы и здоровое тело, так сказать. Научите ее самоуважению и сделайте так, чтобы ложь для нее была хуже смерти. Растолкуйте ей, что злоба и зависть – это проклятие, а добрый нрав и умение радоваться жизни – это благо. Этого мне будет достаточно!» Наверное, те монашки сочли меня странным, но, так или иначе, они, похоже, меня поняли. Тельма была очень счастлива у них, и в конечном итоге результат получился очень даже неплохим.

И Гулдмар с любовью взглянул на дочь.

Все рассмеялись, а Тельма залилась румянцем. Взгляд, который как раз в этот момент бросил на нее Эррингтон, выражал восхищение и страсть, хотя он совершенно не отдавал себе в этом отчета. Для всех участников плавания день прошел слишком быстро, и теперь, когда они сели обедать в богато украшенной кают-компании, среди них не было никого, кто не жалел бы о том, что столь приятное времяпрепровождение скоро закончится. Подали десерт. Тельма принялась перебирать ложечкой фрукты у себя на тарелке, маленькими глотками прихлебывая из бокала шампанское. При этом лицо ее стало серьезным, сосредоточенным и, пожалуй, даже печальным. Она, казалось, перестала слышать веселые разговоры вокруг, и только голос Эррингтона, который громко задал вопрос ее отцу, сразу же привлек ее внимание.

– Вы знаете кого-нибудь по имени Сигурд? – поинтересовался Филип. – Это бедняга, который, если говорить о состоянии его рассудка, похоже, витает в облаках, а не ходит по земле.

Черты симпатичного, но сурового лица Олафа Гулдмара смягчились, на нем проступило выражение жалости.

– Сигурд? Вы с ним встречались? Бедный парнишка. У него печальная судьба! Этот несчастный не то чтобы безумен, но его рассудок работает как-то не так. Мозг вроде бы функционирует, но при этом все у него в голове шиворот-навыворот. Да, мы знаем Сигурда довольно хорошо – за неимением лучшего он живет с нами. О-хо-хо! Мы в свое время спасли его от смерти, хотя, возможно, это было опрометчиво с нашей стороны. Но у него доброе сердце, и он все же получает удовольствие от жизни.

– Он в каком-то смысле поэт, – снова заговорил Эррингтон, наблюдая за Тельмой, которая внимательно прислушивалась к разговору. – Вы знаете, что он навещал меня на борту яхты вчера ночью и просил меня поскорее и навсегда уехать из Альтен-фьорда? Мне показалось, что он боится меня, словно ожидал, что я попытаюсь причинить ему какой-то вред.

– Как странно, – негромко сказала Тельма. – Сигурд никогда не говорит с незнакомыми людьми – он слишком стеснительный. Я не могу понять, какие у него для всего этого причины!

– Ах, моя дорогая! – вздохнул ее отец. – Бывают ли у него вообще какие-нибудь причины? И вообще, понимает ли он, что говорит и делает? Его фантазии меняются с такой же легкостью, как меняет свое направление ветер! Я расскажу вам, как он стал одним из обитателей нашего дома. – С этими словами Гулдмар посмотрел на Эррингтона, давая понять, что его слова адресованы в первую очередь ему. – Незадолго до рождения Тельмы я как-то раз днем прогуливался с женой по берегу моря. Вдруг мы оба увидели какой-то предмет, который качался на волнах и время от времени ударялся о наш маленький пирс – что-то вроде коробки или корзины. Я сумел зацепить его багром и вытащил из воды. Это в самом деле походило на плетеную корзину, в которую складывают рыбу. В ней я увидел обнаженное тельце младенца, который, казалось, уже захлебнулся. Это было довольно уродливое существо – новорожденный ребенок с явными деформациями. На груди у него зиял ужасный порез в виде креста. Выглядело это так, будто ребенка кто-то жестоко искромсал перочинным ножом. Я решил, что он мертв, и уже собирался бросить его обратно в воды фьорда, но моя жена, добрый ангел, взяла крохотное изуродованное тельце на руки и закутала его в шаль. Через некоторое время маленькое существо открыло глаза и уставилось на нее. Что вам сказать! Знаете, ни я, ни жена – мы так и не смогли забыть взгляд, которым ребенок тогда посмотрел на нас. В нем было столько всего! Его глаза словно бы одновременно выражали печаль и некое предупреждение, внушали жалость и вызывали симпатию! Сопротивляться этому взгляду было невозможно, и мы взяли бедного малыша с собой, стали заботиться о нем и делали для него все, что могли. Мы назвали его Сигурдом, и когда родилась Тельма, она и Сигурд, немного подросши и окрепнув, играли вместе целыми днями. Мы никогда на замечали за мальчиком никаких странностей, если не считать его врожденного уродства – во всяком случае, до того момента, когда ему исполнилось то ли десять, то ли двенадцать лет. Тогда мы увидели, что, к нашему огромному сожалению, боги решили частично лишить его разума. Тем не менее мы по-прежнему относились к нему с нежностью, и он никогда не становился неуправляемым. Бедный Сигурд! Он обожал мою жену. Мог часами прислушиваться в надежде на то, что где-то поблизости раздадутся ее шаги. Он буквально заваливал порог дома цветами, чтобы она могла ступать по ним, выходя из дома или входя в него. – Старый фермер вздохнул и потер глаза ладонью – этот жест выражал одновременно душевную боль и некоторое смущение. – Ну, а теперь он раб Тельмы и постоянно пытается ей услужить. Она может управлять им лучше всех – с ней он смирный как ягненок и делает все, что только она ему скажет.

– Меня это не удивляет, – заявил галантный Дюпре. – В подобном послушании есть веская логика!

Тельма вопросительно посмотрела на него, не обратив никакого внимания на весьма прозрачный комплимент.

– Вы так думаете? – спросила она. – Что ж, я рада! Я всегда надеюсь, что в один прекрасный день рассудок вернется к нему, поэтому любой признак того, что он способен мыслить логично, мне приятен.

Дюпре в ответ промолчал. Было совершенно очевидно, что бесполезно даже пытаться льстить этот странной девушке. Она, конечно же, не воспринимала те комплименты, которые другие женщины чуть ли не заставляли мужчин им делать. Молодой человек смутился – от его парижского воспитания в данной ситуации не было никакого толку. Собственно, он целый день чувствовал себя не в своей тарелке по той причине, что даже ему самому его высказывания, попытки принять участие в общей беседе казались какими-то пустыми и бессодержательными. Эта мадемуазель Гулдмар, как он называл про себя Тельму, была ни в коем случае не глупа. Она не просто девушка, о которой можно сказать лишь то, что она красива, и тем самым исчерпать все эпитеты, которые можно было к ней применить. Нет, она не просто статуя из прекрасной плоти, чья внешняя красота полностью определяла все ее основные качества. Она обладает блестящим интеллектом, много читает и много думает о самых разных вещах. А элегантность и достоинство, с которыми она держалась в обществе, сделали бы честь самой королеве. В конце концов, с задумчивым видом размышлял Дюпре, вполне могло оказаться так, что правила и принципы, действовавшие в парижском обществе, являлись ошибочными – да, это было возможно! Вероятно, в самом деле в природе существуют женщины, которым свойственна настоящая женственность, красивые девушки, свободные от тщеславия и не ведущие себя фривольно. Да что там – видимо, на свете существовали представительницы прекрасного пола, рядом с которыми самые утонченные парижские кокетки выглядели бы всего лишь как размалеванные куклы. Все это было ново для легкомысленного француза. Незаметно для себя самого он стал вспоминать романтические истории, случавшиеся в давно ушедшие времена французских шевалье, когда пуще всего остального почитались любовь, верность и благородство и когда Франция могла гордиться тем, что прославилась во всем мире своей приверженностью этим ценностям. Для Пьера Дюпре такой поворот мыслей был странным и совершенно нетипичным. Он никогда не задумывался ни о прошлом, ни о будущем и вполне довольствовался возможностью получать максимум удовольствия от настоящего. Единственной причиной того, что это все же случилось, видимо, было присутствие на борту яхты Тельмы. Оно, конечно же, как-то необычно влияло на всех остальных, хотя сама Тельма этого не осознавала. Не только Эррингтон, но и каждый из его товарищей в течение дня оказался глубоко убежденным в том, что, несмотря на всю обыденность и «негероичность» современной жизни, даже в ней можно найти возможности проявить добрые чувства и благородство – нужно только сделать определенные усилия в нужном направлении.

Таков был эффект воздействия не замутненного ничем лишним, наносным, разума Тельмы, зеркалом которого было ее лицо, на всех молодых людей на борту яхты, разных по характеру и темпераменту. При этом она не понимала этого и всем улыбалась, со всеми весело и дружелюбно беседовала. Ей даже в голову не приходило, что, общаясь со всеми с искренней доброжелательностью и удивительной непосредственностью, она способствовала тому, что в умах и душах тех, кто слушал ее, зарождались весьма серьезные намерения совершить благородные и бескорыстные поступки! Так уж получилось, что под ясным взглядом глаз цвета морской волны, принадлежавших прекрасной молодой женщине, молодые мужчины внезапно осознавали всю бесполезность своего существования. Макфарлейн, задумчиво наблюдая за красавицей из-под своих светлых ресниц, вдруг вспомнил о матримониальных претензиях мистера Дайсуорси, и на его тонких губах появилась язвительная улыбка:

– Ну как же! Ведь этот тип очень высокого мнения о себе, – пробормотал он себе под нос. – С таким же успехом он мог бы предложить руку королеве – шансы на успех были бы такими же.

Тем временем Эррингтон, узнав все, что хотел, по поводу Сигурда, весьма искусно пытался выведать у Олафа Гулдмара, каковы в целом его взгляды на жизнь и жизненные принципы. В решении этой задачи к нему присоединился Лоример.

– Значит, вы не считаете, что мы, то есть человечество, сейчас идем по пути прогресса? – спросил последний с выражением интереса на лице. В голубых глазах Лоримера при этом в самом деле зажглась искорка ленивого любопытства.

– Прогресс! – воскликнул Гулдмар. – Да ничего подобного! Человечество пятится назад. Возможно, это неочевидно, но это так. Англия, например, утрачивает ту великую роль, которую она когда-то играла в мировой истории. И такие вещи всегда случаются с разными нациями, когда деньги становятся для людей, их представляющих, важнее, чем чистота души, совесть и честь. Алчность – вот что я считаю самой отвратительной особенностью нынешних времен. Она приведет ко всеобщему хаосу и катастрофе, последствия которых человеческий рассудок не в силах даже представить. Мне говорят, что доминирующей силой на земле в будущем станет Америка, но я в этом сомневаюсь! Ее политики слишком продажные, а темп жизни американцев слишком высок – они жгут свечку сразу с обоих концов, что является неестественным и очень нездоровым. Мало того, в Америке практически не существует искусства в его высших выражениях. Так что говорить, если там все подвластно «его величеству Доллару»? И такая страна рассчитывает подчинить себе весь мир? Нет, говорю вам, нет – десять тысяч раз нет! Америка лишена практически всего того, что в истории человечества делало нации великими и могущественными. И я верю, что то, что уже было, повторится, а то, чего не было, не случится никогда.

– То есть, я полагаю, тем самым вы хотите сказать, что в мире не может произойти ничего нового, такого, что ознаменует собой движение человечества в каком-то другом, возможно, более перспективном, но еще не изведанном направлении? – уточнил Эррингтон.

Олаф Гулдмар с решительным видом покачал головой.

– Этого не может быть, – уверенно заявил он. – Все на свете когда-то уже начиналось и заканчивалось, а затем забылось – чтобы когда-нибудь снова начаться и закончиться и снова быть предано забвению. И так далее – до нового цикла. Ни одна нация в этом смысле не лучше любой другой. Так уж все устроено – ничего нового произойти не может. У Норвегии, например, тоже был период величия. Вернутся ли те времена, я не знаю, но в любом случае я до них не доживу и потому их не застану. Но все же, какое у этой страны прошлое!

Гулдмар умолк и устремил в пространство задумчивый взгляд.

– Если бы вы жили в прежние времена, вы были бы викингом, мистер Гулдмар, – с улыбкой сказал, глядя на него, Лоример.

– В самом деле! – ответил старый фермер и совершенно неосознанно гордо вскинул голову. – И для меня не могло бы быть лучшей судьбы! Бороздить моря, преследуя врагов или в поисках новых земель, которые стоило бы покорить, чувствовать напор ветра и лучи солнца и ощущать, как в твоих жилах пульсирует живая, горячая кровь – да, вот это удел мужчины, настоящего мужчины! Гордость, сила, ощущение собственной непобедимости – это и есть жизнь. Насколько же это лучше, чем жалкое, ничтожное, скучное существование мужчин сегодняшних! Я стараюсь жить как можно дальше от них, дышать вольным воздухом, делать так, чтобы мое тело и мой ум могли наслаждаться радостями природы. Но часто я чувствую, что герои прежних времен намного превосходят меня во всем. Мужчины были другими, когда Горм Храбрый и Неистовый Зигфрид захватили Париж и устроили стойла для своих лошадей в часовне, где когда-то был похоронен Шарлемань!

Пьер Дюпре поднял голову и с легкой улыбкой сказал:

– Ах, простите! Но ведь это наверняка случилось очень давно!

– Это правда! – спокойно согласился Гулдмар. – И вы, конечно, не поверите в то, что было много веков назад. Скоро настанет день, когда люди оглянутся, чтобы оценить историю вашей империи или вашей республики, и скажут: «Конечно же, все эти события – мифы. Да, возможно, когда-то это и произошло, но даже если и так, все это произошло слишком давно!»

Последние слова были сказаны уже гораздо громче и с нажимом.

– Месье философ! – дружелюбно заметил Дюпре. – Я бы не решился с ним спорить.

– Видите ли, мой мальчик, – продолжил Гулдмар, снова успокаиваясь, – многие факты, происходившие в древней истории Норвегии, сегодняшними студентами забыты или просто игнорируются. Путешественники, которые сюда приезжают, интересуются только нашими ледниками и фьордами. Но они знают очень мало или вообще ничего о племени героев, которые когда-то владели этой землей. Если вы знаете историю Греции, вы, вероятно, слышали о Пифее, который жил за триста пятьдесят лет до Христа. Он был захвачен в плен войском норманнов и увезен ими с собой – они захотели, чтобы он увидел «землю, где зимой солнце спит». Весьма вероятно, что он побывал именно здесь, в Альтен-фьорде. Так или иначе, древние греки хорошо отзывались о так называемых «внешних северянах», как они именовали норвежцев – по их отзывам, эти «внешние северяне» были «людьми, живущими в мире со своими богами и самими собой». Скажу еще вот что: в давние времена одно из самых древних в мире племен, финикийцы, тесно общались с нами – среди нас до сих пор сохранились остатки их традиций и обычаев. Да! Нам есть на что оглянуться, испытывая при этом как гордость, так и печаль. Поэтому всякий раз, когда я слышу о чудесах Нового Света, о диковинах цивилизации американцев и ее стремительном развитии, я думаю о том, что лучше уж я буду норманном, чем янки.

Произнеся эту тираду, Гулдмар рассмеялся.

– Во всяком случае, на слух первое кажется куда более достойным и благозвучным, чем второе, – заметил Лоример. – Однако, должен вам сказать, мистер Гулдмар, что в том, что касается истории, вы осведомлены намного лучше, чем я. Историю моей страны мне довелось изучать в нежном возрасте, так что теперь у меня в голове осталось лишь весьма туманное представление о ней. Я хорошо помню разве что Генриха Восьмого, который придумал быстрый и удобный способ избавляться от своих жен, да еще знаю, что королева Елизавета стала женщиной, которая первой в мире надела шелковые чулки и даже станцевала в них нечто вроде джиги с графом Лестерским. Когда-то, на заре туманной юности, эти вещи казались мне интересными, и потому сейчас намертво отпечатались в моей памяти – в отличие от многих других, вероятно, намного более важных фактов.

В ответ на эти слова старый Гулдмар улыбнулся, а Тельма, сверкая глазами, громко рассмеялась.

– Ага, теперь я вас раскусила! – заявила она и несколько раз с заговорщическим видом кивнула. – Вы совсем не такой, каким пытаетесь казаться! Да, теперь я буду намного лучше вас понимать. Вы настоящий эрудит, очень много знаете, но вам нравится казаться невежей!

Лоример просиял и бросил на Тельму взгляд, в котором можно было прочесть благодарность и тихое восхищение.

– Уверяю вас, мисс Гулдмар, я вовсе не пытаюсь казаться болваном. И никакой я не эрудит. Вот Эррингтон, если хотите, да – про него можно это сказать. Если бы не он, я бы вообще никогда не закончил Оксфордский университет. В учебе он всегда шел прямо на препятствие и преодолевал его, в то время как я предпочитал без конца топтаться перед ним и, глядя на него, убеждать себя в том, что оно непреодолимо. Фил, не перебивайте меня – вы знаете, что так оно и есть! Он во всем преуспел – в греческом, в латыни, в остальных предметах. Мало того, он, я считаю, прекрасно пишет стихи и даже опубликовал несколько поэм – но только теперь он никогда не простит мне того, что я об этом упомянул.

– Успокойся, Джордж! – воскликнул Эррингтон со смущенным смехом. – Ты вызываешь скуку смертную у мисс Гулдмар!

– Скуку? Что вы, – мягко запротестовала Тельма, переводя взгляд на молодого баронета. – Мне приятно слышать, что когда-нибудь вы будете жить, не убивая птиц и не вылавливая рыбу; ведь литературное творчество никому не может нанести вреда. – Тут девушка улыбнулась мечтательной улыбкой, которая на ее лице выглядела чарующей. – Вы должны показать мне свои чудные поэмы!

Эррингтон густо покраснел.

– Да это все чушь, мисс Гулдмар, – торопливо сказал он. – Ничего в них нет чудного, честно вам скажу! Там каждая строчка – просто литературный мусор!

– Тогда вам не следует писать стихи, – спокойно заметила Тельма. – Потому что в этом случае творчество для вас является источником только сожалений и разочарования.

– Если бы все думали так же, как вы, – со смехом вставил Лоример, – это избавило бы нас от большого количества посредственных стихов.

– А! В вашей стране вы имеете лучшего скальда в мире! – воскликнул Гулдмар, шутливо ударяя кулаком по столу. – Он может научить вас всему, что вам необходимо знать.