Сторож брата. Том 2

– Возможно, так и поступят с Украиной, – ответил Рихтер и тоже рассмеялся.

– Вы не смеете так говорить! – Соня отшатнулась.

– Мы шутим, Соня.

Марк Рихтер остался с ребенком, который ему напоминал о собственных детях. Еще недавно были такими вот маленькими. Асфальтовые, еще не обретшие цвет глаза девочки, напоминали глаза жены, Марии, в те минуты, когда жена сжимала в себе обиду и ее зеленые глаза темнели. Гвидо предоставил Рихтеру право менять пеленки, сам занимался детским питанием: грел на плитке баночки, принесенные медсестрой.

А поезд все стоял. Дни шли, снег замел запасные пути, зачерствел наст на шпалах, состав заиндевел.

Приходили солдаты, переодетые в белые врачебные халаты, и врачи, одетые в пеструю рванину. Щупали пульс, проверяли багаж. Наконец, паспорта вернули.

Может быть, и впрямь дело в вирусе: липучая зараза, как известно, приходит всегда во время войны. Вот и сто лет назад накрыло Европу испанкой – и как раз во время большой бойни. На Первой мировой поубивали изрядно народу, но еще больше перемерло от никому не понятной заразы. Солдаты (или врачи?) советовали всем носить маски. Но масок не было.

– Маски у вас есть? – спрашивала попутчиков взволнованная Жанна.

– Противогазов даже нет, – отвечал злой Кристоф.

– Зачем противогазы, лучше венецианские полумаски, – говорил итальянец. Но Бруно мрачнел день ото дня.

– Вирус придумали американцы, – говорил Кристоф, скалясь. – Сварганили вирус в секретных лабораториях и выпустили в Европе. Химическое оружие, понятно? Чтобы людей превратить в роботов, понятно?

Три недели пассажиры маялись, не покидая свои купе, бранили путинский режим и американский вирус. С бургундского перешли на водку, покупали скверное пойло у алкашей на перроне. Кристоф научил итальянца пить стакан залпом. Белорусские бабки совали в окна вагона кастрюли с картошкой да картофельные пирожки, продавали пассажирам драники – картофельные блины; у белорусов кулинария сводится к вариантам картофельных блюд. Обвыклись пассажиры в Орше; а как поезд тронулся, тут и новости подоспели. Согнали российские войска к границе с Украиной, объявили по всем каналам: мол, идут учения; и – помертвели пассажиры. Поняли, что будет война.

Снег все шел. От Орши до Смоленска несколько часов пути, а под Смоленском – опять военный грузовик поперек железнодорожного полотна.

В Смоленске задержали еще на две недели. Про вирус даже не говорили. Опять отняли паспорта. Долго о чем-то расспрашивали мсье Рамбуйе; он не рассказал о чем. Потом говорили с англичанином Алистером Балтимором.

– Они вообразили, что я – шпион, – сообщил попутчикам галерист. – Кому-то в Кремле пришло в голову, что британский галерист отвечает за снабжение Украины ракетами.

– А вы не шпион? – спросила польская монахиня. – Англичане часто занимаются шпионажем; я детективные рассказы читала.

– Евангелие надо читать, – резко ответил англичанин.

– Тогда зачем детективы издаете?

– Спросите его, зачем квадратики продает! На абстрактном искусстве наживается! – Кристоф успел узнать подноготную Алистера Балтимора.

Недобрая атмосфера, пассажиры нервные. Чуть слово – и сразу спор.

– При чем тут шпионаж, – кипел социалист, – все боятся журналистов! Прослышали, что едет левый журналист, и вот результат. Правда никому не нужна.

– Православной церкви, – кротко сказала монашенка, – нестерпим дух католической веры.

– Не хватало еще религиозной войны, – заметил Рамбуйе. – Чума есть.

– Давайте «Декамерон» разыграем, – сказал Бруно Пировалли. – Сюжет похож: компания интеллектуалов прячется от чумы; сидят взаперти и рассказывают истории.

– Секреты! – Жанна оживилась. – Пикантные подробности! Предлагаю тему: как я потеряла невинность. Сестра, – это к монахине, – начнем с вас!

– Как я потерял политическую невинность, – сказал Алистер Балтимор. – Это было страшно.

– В книге Боккаччо гуманисты говорят о любви, – сказал Гвидо.

– Сегодня, – сказала Жанна Рамбуйе, – мы устали и хотим веселья! Надоело воевать! Будем говорить о внебрачных связях, супружеских изменах! Мне скучно! Рихтер, рассказывай!

– Последние двадцать лет изучаю пятнадцатый век, – сказал Марк Рихтер. – Оказывается, сегодня врут больше. Пишут конституции, а потом конституции отменяют. А женам изменяют, как раньше. Друзей предают. Объяснить ясными словами, что такое справедливость, Платон еще старался. У него не получилось.

– Какая банальность! – сказала Жанна Рамбуйе. – Сильные люди не боятся несправедливости и супружеских измен. Скажите, имеется в Смоленске шампанское?

Смоленская кухня оказалась разнообразней, нежели белорусская – в станционном буфете пассажиры разжились пельменями, сварили кастрюлю. Отважный Бруно Пировалли раздобыл несколько упаковок с детским питанием, забота о ребенке украсила общество. Жанне Рамбуйе удалось – без особого труда – очаровать коменданта вокзала; среди ночи открыли станционный ресторан, где делегация скупила шампанское.

Вечер завершился дружеским застольем.

На следующий день все поссорились.

– Всегда можно договориться, – начал Бруно. И после этих слов началось.

– Италию кто только не завоевывал. А мы зла не держим.

– А что вы вообще держите? – спросил немецкий анархист. – Правительства нет, одна мафия.

– Русские простили немцев, – сказал Рихтер, – хотя казалось, что вражда навсегда.

– Ничего вам Украина не простит!

– Нам поляки ничего не простили, – желчно заметил Кристоф, – требуют с немцев миллиард репараций.

– Урок вам, – вставил свое мнение Алистер Балтимор. – Никого из грязи вытаскивать не следует.

– Из-за поляков Вторая мировая началась. Как Чехословакию делить, тянут руки. А когда самих разделили, им не понравилось!

– Ах, вы недовольны поляками! А как вы помогали варшавскому восстанию?

– Мы так помогали варшавскому восстанию, как варшавяне помогали восстанию варшавского гетто!

– Это немец говорит?

– Что хотите от немцев? Если бы украинцы, поляки, литовцы и французы нам евреев не выдавали, так и душить было бы некого. Вы со своими евреями что сделали?

– Есть вина вашего народа! Покайтесь!

– Сами кайтесь!

– Русские пусть каются!

– Неужели? Англия за африканские колонии воевала, а на фашизм вам, британцам, было плевать.

– Во всяком случае, британцы сражались дольше всех!

– Чужими руками! Кто Украину вооружает? Сознайтесь, вам безразлично, сколько славян убьют.

– Гуманисты нашлись!

– Мы обязаны дать отпор новому Гитлеру, – сказал Алистер Балтимор.

– При чем тут Гитлер?

– Путлер!

– Это что, Путин Сирию бомбил с Ираком?

– Демагог и спекулянт!

– Вот представьте, – восклицала Соня Куркулис, – в подворотню входит очкарик, а на него бросается маньяк с бритвой… А вокруг стоят люди и спорят о правах… В такой момент вы, европейцы, ссоритесь! Ах, стыд, стыд!

Путешественники притихли.

Требовалась изрядная доза воображения, чтобы представить президента Соединенных Штатов Байдена, или премьер-министра Великобритании Джонсона, или глав оружейных концернов, или биржевых спекулянтов в роли очкариков в подворотне. Некоторые из упомянутых персонажей и впрямь носили очки, но плохо пришлось бы тому маньяку, что по неосторожности рискнул бы на них напасть.

Орали друг на друга, Кристоф даже разбил стакан. Так миновал очередной день. И снег все шел.

На следующий день говорили о женском начале русской культуры: не потому ли Россия всегда ищет себе господина, что в ней нет мужского начала? Рассмотрели вопрос: расположены русские люди к рабству по своей генетике – или же нет. Вспомнили, что слово «славяне» намекает на слово «slave», что значит «раб». Ученые разворошили так называемую «норманнскую теорию»: без внешнего влияния славяне так и остались бы дикарями.

– А как же революция? – вскипел социалист Кристоф. – Революция русская – вы ее чем объясните? Рабским сознанием?

– Однако наш коллега Марк Рихтер бежал из революционного дома, – ядовито сказал Пировалли.

– Уехал от контрреволюции, – ответил Марк Рихтер.

Так перебрасывались они словами, разговор отвлек от того, что происходит в стране. Галерист Алистер Балтимор, мсье Рамбуйе и итальянский профессор то и дело бросались к компьютерам, искали сети, вчитывались в новости.

– Постойте! Помолчите! Вы слышите?!

– Что там? Что такое?

– Война.

Двадцать четвертого февраля, почти через два месяца после их отъезда из Парижа, началась большая война.

В эти дни русские высадили десант в Киеве и в Чернигове, видимо, собирались закончить войну в один день, хотели арестовать киевское правительство. Вертолеты зависли над украинским аэропортом в Гостомеле, в город Ирпень вошли бригады десантников. Были отброшены, отступили. Русских, как оказалось, горячо и трепетно ждали, встретили достойно. Разведка спутниковая, космическое наблюдение – и уж наверняка не украинская разведка, как заметил ехидный Пировалли, – в точности показала места высадки российского десанта. Русские войска откатились назад. Бои теперь шли на окраинах Ирпеня и в какой-то неведомой Буче. Пассажиры поезда про Бучу услышали впервые; отныне про это местечко знал весь мир. По слухам, там, в этом местечке под названием Буча, русские учинили резню мирного населения, стреляли в затылок старикам, кромсали беременных женщин, резали детей.

– Оh, that is a perfect choice! Place named Butcher – is the right point for massacre! – сказал Алистер Балтимор. Butcher по-английски значит «мясник».

– Верно, название выбрано не случайно, – сказал Рихтер. – Господи! Какое страшное совпадение!

– Господи, вразуми иродов, – монашенка молилась.

– Стыдно, стыдно, стыдно быть русским! – кричала Соня Куркулис, и она бегала по коридору вагона, то у одного окна остановится, то у другого, упрется лбом в стекло – и так стоит. За окном та же снежная ночь – и сквозь мрак виделись Соне окровавленные тела.

Русские войска отошли к Донецку. Теперь бои шли вокруг укрепрайонов, выстроенных еще при советской власти и усовершенствованных английскими и американскими фортификационными мастерами. Потери нападающих всегда больше, чем у тех, кто в обороне. Да и снабжение русских подвело. Президент Путин дождался весны, и дороги развезло; машины с продовольствием и снарядами выстроились в колонны на узких шоссе, не могли свернуть ни вправо, ни влево – вокруг топь; колонны расстреливали с воздуха. Русская армия отступила.

– Невозможно разворовать всю страну и создать боеспособную армию, – хладнокровно заметил англичанин, спекулировавший картинами.

– Ожидаемое поражение, – согласился мсье Рамбуйе. – Российская армия обречена.

– Стыд, стыд, стыд, – бормотала Соня Куркулис. Точно молитву читала.

И даже младенец, девочка, оставленная цыганами на попечение европейцев, рыдала. Бруно Пировалли кормил младенца с алюминиевой ложечки, утешал.

Выяснялись жуткие и вместе с тем унизительные подробности российского наступления. Передавали, что русские солдаты убивали в Буче беременных женщин, издевались, насиловали и пытали, а из разоренных украинских хат солдаты-оккупанты воровали унитазы и стиральные машины. Эти краденые унитазы и стиральные машины мародеры посылали по почте к себе домой, в свои убогие города, где нет ни водопровода, ни канализации.

Рядом с образом хрупкого очкарика в подворотне, на которого кидается маньяк, нарисовалась еще одна картина: дикий русский солдат выворачивает унитаз из кафельного пола, затем пакует унитаз в деревянный ящик, сколоченный из украденных на лесопилке досок, тащит, обливаясь потом, этот ящик в почтовое отделение. И хорошо, если почтовое отделение близко и не закрыто на обеденный перерыв или по случаю артобстрела. Видимо, мародерам приходилось бросать при транспортировке оргтехники свое табельное оружие: донести до почтового отделения ящик с унитазом и одновременно автомат и шинельную скатку – немыслимо.

Картина мародерства развеселила немца Кристофа.

– А в унитазы русские напихали украинское сало, – скалился анархист, – дикари отбирают сало у хохлов, прячут сало в унитазы и отправляют своим семьям в голодные деревни!

– Как можно смеяться в такие минуты!

– Представьте себе, сколько стоит посылка унитаза или стиральной машины по почте, – сказал Рихтер. – Втрое дороже стоимости унитаза, который можно купить в любом магазине.

– Орки не думают! – кричала Соня Куркулис. – Подонки воруют инстинктивно! Тем более убийцы живут в таких убогих дырах, где и канализации нет!

– Но зачем за большие деньги посылать стиральные машины в отсталые места, где нет водопровода? Зачем дорогие бандероли с унитазами посылать туда, где нет канализации?

– По-вашему, русские не способны на такое? Вы националист?

– Какой любопытный инстинкт у этих солдат, – задумчиво отметила Жанна Рамбуйе. – Насиловать собак. Сколько силы надо иметь. А каких именно собак насиловали?

– Вам что, порода интересна? – спросил анархист. – Болонок буржуазных!

– Болонок? – Жанна Рамбуйе, Сибирская королева, разочарованно вздохнула. – Борзые намного привлекательнее. – Сама она была изящна и стремительна, как борзая. – Надеюсь, хотя бы не бульдогов. Успокойте меня.

И добавила фразу, изумившую попутчиков:

– Судя по всему, срывается поездка на Мальдивы. Мы с Грегори Фишманом собирались после вернисажа на Мальдивы. Лететь должны с прекрасной парой меценатов. Милейшие люди, Полкановы. А теперь, по слухам, Полкановы уехали из Москвы в Лондон. Все меняется.

Никто не ответил Жанне. Не до культурных мероприятий. Резня в Буче, изнасилованные собаки, унитазы украли – какие тут меценаты?

Поезд двигался вяло, чуть тронулся, и опять остановка, часы тянулись – чтобы проехать десять километров, требовался день; остановили состав сразу перед Москвой, в Вязьме.

Опять военные; лязгают двери, хрипят голоса.

В вагон вошел одноглазый человек в полковничьих погонах. Глаза не было вовсе, никакого, даже стеклянного глаза не было, даже черной повязки через глаз не было. Пустую правую глазницу человек не старался скрыть: на лице его была яма. Показал удостоверение. Полковник танковых войск Оврагов.

– Что ж вы без танка, полковник? – спросила Жанна Рамбуйе, изучая яму в лице военного. Полковник был широкоплеч и прям, свое уродство не прятал. Жанна продолжала размышлять о собаках, и образ одноглазого полковника волновал ее.

– Потерпите, – ответил ей полковник Оврагов. – Не все сразу.

– Значит, будут танки?

– Если очень попросят.

– Мы чем можем помочь? – спросил корректный англичанин.

– Информацией, – сказал одноглазый полковник. – Документы посмотрю.

Его ординарец, невзрачный субъект, собрал у гостей города документы; сличал лица с фотографиями; дошел до паспорта Марка Рихтера, всмотрелся, вчитался в имя и крикнул горестно:

– Так вот ты какой, сволочь!

– Что с вами? – спросил Рихтер.

Полковник Оврагов удержал подчиненного взглядом. Такой силой обладал взгляд одинокого глаза, что Паша Пешков стих и привычно съежился. Попав в армию, Паша не изменился: минуты неистовства чередовались с часами тихой трусости.

– Жену он у меня увел, – голос Паши Пешкова дрогнул. – Разрешите доложить, отбил у меня жену иностранец.

Глаз полковника Оврагова задержался на профессоре Рихтере, потом опять поглядел на Пашу Пешкова.

– Врешь, – сказал полковник. – Нет у тебя жены. – Затем отдал Рихтеру честь.

– Вы ученый, господин Рихтер?

– Теперь я никто, – честно ответил Марк Рихтер, – совсем никто.

– Добро пожаловать в столицу нашей Родины. Через час будете на Белорусском.

– А на фронте как обстоят дела? – спросила Жанна Рамбуйе, завороженно изучая полковника. Оврагов был пугающе красив, как может быть красив пожар.

Гвидо Пировалли, склонный к романтическому восприятию действительности, сравнивал облик полковника с ликом войны.

– Вы просто нордический бог Один, – сказал профессор Пировалли.

– Не преувеличивайте, – сказал полковник.

Соня Куркулис подумала о циклопе Полифеме.

– Вы – персонаж греческой мифологии, – сказала Соня Куркулис, обращаясь к военному. – Такие, как вы, стояли на пути Одиссея.

Лицо полковника Оврагова украсило бы любой плакат тридцатых годов прошлого века: каменные скулы, прямой нос, подбородок – скалой. Только одного глаза нет.

– Почему вы не на фронте? – любопытствовала Жанна. Одноглазый мужчина тревожил воображение.

– Опытных людей там хватает.

– Но таких, как вы, наверное, нигде нет. Вы очень жестокий? – Голос Жанны вибрировал на низких нотах. – А у нас были приключения, полковник. Нас чуть не изнасиловали. Как тех собак.

– Каких собак?

– Доверчивых, неопытных болонок. Но послушайте… – Жанна описала сцену с цыганами, рассказала про лимонно-рейтузного комиссара и про забытого ребенка.

– Мне, полковник, цыган жалко.

– Обычное дело, – сказал одноглазый. – Погонят на фронт, дыры в обороне заткнут. За ребенка спасибо. Девочку заберут в детский дом. Распоряжусь.

– Какой вы спокойный. Такие, как вы, собак не насилуют?

– Времени нет, – успокоил даму Оврагов. – Отдыхайте, уважаемые гости.

– Мы как раз собираемся отдохнуть. Устраиваем праздник вечером. Не желаете присоединиться, полковник? На мое общество время найдется? Буду ждать.

Глава 33. Бал мазохистов

Поезд «Париж – Москва» прибыл по месту назначения, на Белорусский вокзал – в то самое время, когда мыслящие люди столицы ринулись прочь из города.

Первыми уехали самые сметливые, обладавшие связями за границей. Следом спешили те, кто жаждал походить на сметливых, и в этом желании явил расторопность. А за ними ломанулись простофили: аэропорты вспухли от граждан, покидающих отечество. Вокзалы, напротив того, опустели: поезда в Европу отменили. Впрочем, и полеты на Запад отменили быстро. Оставались считаные дни летной погоды – граждане покупали билеты на рейсы в Израиль, Берлин, Ригу или Нью-Йорк, не вдумываясь, где будет лучше: главное, чтобы приняли.

Европейская делегация растерялась, и это еще мягко сказано. Как же это? Приехали в гости – а дом пуст? Куда они все? Ведь стремились приехать именно в общество избранных интеллектуалов!

Бывает же такое: отправишься в гости, а хозяева как раз ушли прочь. Зачем же ехали, спрашивается, если хозяев дома нет? Москва пустела на глазах: еще вчера столичные обитатели куролесили, предавались привычному московскому словесному блуду, язвили правительство и заказывали изысканную пищу в ресторане «Третий Рим» – и вот рассыпался праздник, опустел пейзаж. Так вода океана внезапно уходит во время отлива за горизонт, остаются только рифы и водоросли. Рифы и водоросли – то есть гастарбайтеры-таджики, какие-то вовсе неуважаемые интеллектуальным обществом квасные патриоты да никчемные пенсионеры – эти остались на местах, а цвет нации, избранные персоны, что своим дерзновенным дискурсом создавали московскую атмосферу – они превратились в едва различимые точки улетающих самолетов. «Прощай, немытая Россия!» – воскликнул поэт в ту пору, когда страна и впрямь была грязновата. А сейчас страну отмыли, почистили – однако мыслящие люди и с мытой Россией распрощались.

Оксфордские гости ступили на московский перрон, повели глазами. Вокзал как вокзал, весьма ухоженный, чище, чем парижский, зал аккуратно выметен – мытая стала Россия, Лермонтову придраться не к чему. Но ожидаемой радости приезжие не испытали. Война не успела исказить черты города, однако пространство гудело, как сирена. Европейцы, увидевшие город впервые, молчали, панорама не впечатлила. Обмена мнениями, обязательного для гостей, не случилось.

Конечно, идет война; это понятно. Но, согласитесь, Москва – город не военный, патрулей не видно, а если идут бои в Киеве, так это далеко. Экое диво – война! Мало ли на свете войн: всегда где-то стреляют. Любую газету открой, хоть английскую, хоть бельгийскую – так на пятой странице всегда про какие-нибудь стычки. Цивилизованным людям не привыкать. Однако возникло скверное чувство: слишком долго ехали с востока на запад – планета за это время испортилась вся, целиком.

Общее мнение выразил социалист Кристоф Гроб. С социалистами такое случается частенько, они говорят вслух то, что другие произнести стесняются. Кристоф оскалил кривые зубы:

– Как на Луну прилетели. А луноход где?

Лунохода к перрону не подали, но зато шофер, посланный Грегори Фишманом, подхватил чемоданы супругов Рамбуйе, проводил чету к автомобилю «Майбах».

– Мы – в Хайят! – объявила Жанна Рамбуйе. – Неужели нормальная ванная? Но вечером все встретимся? Почти два месяца вместе! Как же я без вас? Рихтер, я без тебя уже не могу! Всех вас приглашаю к своей лучшей подруге, к Инессе! Слышите! Всех!

И впрямь, пассажиры злополучного поезда сроднились. Отметить день приезда общим застольем – что может быть естественнее? Как это порой бывает в жизни людей светских, Сибирская королева, пригласив всю компанию на бал к подруге, сама прийти не смогла. Не явился на общий праздник и Марк Рихтер.

Но, потеряв на время из виду двух героев, следует рассказать о том, как встретила Москва западных гостей и что увидели цивилизованные люди в одном из лучших домов города. Дом этот по праву считался украшением столицы: здесь писатели праздновали издание своих романов, а композиторы слушали свои произведения в исполнении лучших музыкантов, здесь банкиры заключали контракты, а дамы находили (пусть ненадолго) свое счастье.

Хозяйка встречала гостей в дверях.

И первой – как может быть иначе? – заключила в объятия Амалию Хорькову, столичную модницу.

– Входите, входите, дорогая! А где же Ник? Понимаю, понимаю, все расписания сбились в эти страшные дни! Вы слышали новости? Они бомбили Купянск. Боже, я не знаю куда деться от стыда. Серж, предложи, наконец, Амалии шампанское… Ах, я сама не своя…

Сергей Кучеящеров, успешный торговец капканами и колючей проволокой, не только не потерял свой бизнес в страшные военные дни, но, по понятным причинам, приумножил. Кучеящеров привык держаться в тени своей блистательной супруги, Инессы Терминзабуховой. Он понимал, что ему выпала несказанная удача – сумел жениться на особе, умеющей собирать у себя всю Москву – все то в Москве, что имело смысл собрать.

Сергей Кучеящеров разносил розовое шампанское, а Инесса продолжала говорить – обращаясь к гостям, что стекались в просторную залу.

– Мы все до одного виноваты в том, что произошло. Мы заслужили самое беспощадное наказание, не правда ли? Сейчас, как никогда прежде, я чувствую жгучую вину за то, что русская… За то, что родилась и жила в этой бесчеловечной стране… Серж, прошу тебя, будь повнимательнее, вот рядом с тобой Алистер Балтимор… У него нет бокала… Простите меня, Алистер, но сегодня мы говорим только об одном… Других тем у нас нет… Не ищите здесь развлечений, мой друг…

– Это клеймо, которое выжжено на каждом из нас! – сказала безымянная женщина с большим бюстом и тонкими ногами. Ее часто видели на общих балах, но имени так и не узнали.

– Ты тоже чувствуешь это клеймо, Амалия? – в ответ на реплику хозяйки вечера Амалия Хорькова, жена ресторатора Хорькова, передернула обнаженными плечами. Клеймо на теле было незаметно или же находилось ниже ватерлинии платья, но определенно дама испытывала дискомфорт.

– Скажем себе правду, Амалия. Мы сами – убийцы. Да! Мы сами совершили эти преступления. Резня в Буче – это моя вина. Прошу вас, дорогой Бруно, возьмите сами… Эти с утиным паштетом, а вот здесь с икрой… Сегодня стало известно, что русские солдаты насиловали беременных женщин… Представьте, русских заставляют перед атакой принимать возбуждающие капли… Солдаты пьют виагру, чтобы насиловать детей!

– А ведь мы живем среди этих нелюдей.

– Амалия, будем честны: мы одни из них. Мы ходим по кругу истории, инфернальность – и спуск в Коцит!

Инесса Терминзабухова в юности была женой режиссера Терминзабухова, и ее словарный запас вызывал зависть. Коцит, ледяное озеро в самой потаенной глубине ада, было известно не всем собравшимся.

– Как точно, – сказала Амалия Хорькова. – Это слово я хотела произнести буквально секунду назад.

– Мы опозорены навсегда, не правда ли?

– Это невыносимое чувство презрения к себе самой! Ах, боже мой, мы все тебя ждем, Ник. Где ты пропадал?

Крупный экземпляр человеческой породы Ник Хорьков, столичный ресторатор, вплыл в зал, точно большая рыба, продвигаясь среди золотых рыбок помельче. Плавниками он мягко раздвигал толпу, продвигаясь к жене.

– Тяжелый день, дорогая, люди подавлены. Рестораны полны, не скрою, но веселья нет. Я травмирован. – Ник рассеянно принял из рук хозяина бокал. – Откровенно говоря, испытываю отвращение, глядя в зеркало.

– Когда я вижу свое отражение, мне хочется кричать, – сообщила его супруга.

– Я никогда не стану чистой, – сказала хозяйка вечера.