Сторож брата. Том 2

– И мне так кажется, дорогая. Мы стали грязными навсегда.

– А вы знаете, что ракета влетела в жилой дом в Мариуполе и убила семью?

– Я раскаиваюсь!

– Ах, если бы нашим покаянием вернуть их к жизни!

– Бессильная ненависть – вот то, что я испытываю, Инесса! Ненависть к себе и к народу, который я считала своим.

– Погибли старики родители, муж с женой и младенцы.

– Младенцы! Они-то в чем виноваты? Серж, ну разве я должна все время напоминать…

– Дорогая, просто закончилась бутылка. Открываю новую.

– Я раскаиваюсь в том, что говорю по-русски!

– И я раскаиваюсь!

– Но что же делать с русской культурой? Ах, мы больше не имеем права употреблять это слово.

– Привел с собой Олега Кекоева, – сообщил ресторатор. – Известнейший комментатор Мандельштама. Да идите же сюда, Олег, не стесняйтесь. Беда сближает всех. Поверьте, Олег, тут все знают и любят Осипа Эмильевича.

Кекоев растерялся среди дорогих пиджаков и шипящих бокалов. Небогатый человек не знал, как вести себя среди богатых людей.

– Беда с русской культурой, – сказал Кекоев на всякий случай. – Беда.

Сказать, что с русской культурой «беда» – это всегда уместно.

– Не беда! Катастрофа!

– Да, это наша вина… О, я задыхаюсь, мне душно!

– Скорее, скорее дайте Амалии воды! Серж, что ты делаешь?! Сейчас не надо шампанского, неси эвиан! Вам с газом или без газа?

– Спасибо… Без газа… Я принадлежу к народу-убийце!

Сюда, в эту анфиладу комнат, украшенных произведениями современного искусства, стекались гости – из тех, кто еще не уехал из милитаристского государства. То были самые известные, самые яркие. Как поредели их ряды! Но от того лишь ярче сияли те, кто остался в оккупированном городе – ибо что как не оккупация бесчеловечной властью происходило нынче с Москвой. Вот адвокат Басистов, расспросите его, адвокат вам расскажет, что происходящее несовместимо ни с каким законом! Вот Ник Хорьков, владелец лучших ресторанов, он объяснит, что свободное общение людей ушло в прошлое; вот Арсений Казило, куратор современного искусства, он знает о проблемах ущемленного творчества: еще вчера дерзким жестом акциониста стало публичное действо на Красной площади – авангардист Павловский прибил свою мошонку к брусчатке, прямо под носом у кремлевских сатрапов. А кого сегодня удивишь наскоро прибитой к мостовой мошонкой? Плевать сатрапам на твою мошонку! Сегодня пленных солдат кастрировали, отрезали им конечности и вырывали языки. Какой уж тут любительский акционизм, когда за дело берутся профессионалы. Деяние Павловского осталось в прошлом, отступив перед армейской практикой, и куратор Казило негодовал на упавший рынок. Пройдите немного дальше: вот движется по зале Юлия Пиганова, она возглавляла фракцию партии «За правое дело», но партию объявили распущенной; а вот Вилен Фокин, многие знают, что его романы не печатают; неужели вы до сих пор незнакомы с Виленом? Ресторатор подвел комментатора Мандельштама к новеллисту, и Кекоев выложил свои козырные карты: «усатый горец», звонок Пастернаку, Воронеж, Владивосток, братская могила… И беседа завязалась.

Здесь многие страдают! Глядите, здесь и Михаил Шульман, главный редактор газеты «Будем!». Добавим: увы, не существующей уже газеты… Буквально вымели русскую культуру прочь из страны. Прикажете продолжать список гостей и их славных дел? Вот Джабраил Тохтамышев – уж Тохтамышева-то и представлять не надо… Помните его речь на Болотной площади? Вот именно, вот именно… А там, в соседней зале, и Ревякин (его программа «Сумерки Империи» ныне запрещена в России, но переехала в Ригу, вещает оттуда), и подле него стоит Виктор Лямкин, публицист, которого объявили иноагентом; какой цинизм, не правда ли? О времена! Кстати, здесь одна из руководителей «Эмнести Интернешнл», та седая дама с бриллиантом на пальце, а рядом с ней Соня Куркулис – девушка едва с поезда, она приехала только что из Европы, и она тоже активист «Эмнести Интернешнл». Вента карбонариев в Италии, пребывавшей под гнетом австрийцев, не выглядела столь живописно.

Москва! Ты умираешь, ты гниешь, ты смердишь, но сколь сладок запах полураспада!

Оксфордские гости смешались с толпой, закружившей их по анфиладе комнат.

– Я не понимаю, как можно не осознавать, что возмездие неотвратимо, – сказал Виктор Лямкин, публицист. – Как можно спокойно спать, есть, водить детей в школу, бухать на корпоративах? Что с людьми произошло?

Гостей (общество собралось изысканное) покоробило простонародное «бухать», но, в конце концов, публицист описывал психологию плебеев – именно тех служащих, менеджеров среднего звена, которые как раз «бухают» на «корпоративах» (словом «корпоратив» назывались офисные праздники). Теперь фирмы закрывались одна за другой, а их владельцы уезжали кто куда. Оставшийся офисный планктон продолжал «бухать» (как режет ухо это слово), но напитки у менеджеров становились все более скверными, а эстрадных певцов на застолья звать перестали.

– И культуру уже не спонсируют? – вполголоса спросил Олег Кекоев у своего собеседника Фокина. И надежда всплеснула плавниками в темных озерах его горестных глаз.

– Да, что с ними всеми произошло? – громко спросил Вилен Фокин, новеллист, показывая за окно.

Там, за окнами особняка на Пречистинке, сияли бессердечные золотые купола храма Христа Спасителя и высилась твердыня Кремля, этого ужасного творения одураченного итальянца Фиорованти. А ведь было время, когда мы слепо доверяли этой крепостной православной вере! Верите ли, некоторые из нас даже ходили в церковь… Молились! Крестились! «Я даже на исповедь ходила!» – воскликнула с горечью Инесса Терминзабухова, и Амалия Хорькова обняла за плечи страдающую подругу. Чему поклонялись? Произволу православному? Хотя были сомнения, были! Некоторые давно понимали! А теперь – что остается нам делать теперь, когда воинственные попы, заодно с диктатором, гонят покорный народ в мясорубку войны?

– Вы слышали, нет, вы слышали, как патриарх сулил убитым солдатам рай?! Какой цинизм! – Амалия Хорькова погрозила отсутствующему патриарху кулаком. – У-у-у, прихвостень! Он обязан был сказать, что рая нет, старый лгун!

И те, кто стоял подле Амалии Хорьковой, оценили справедливость упрека. Достаточно взглянуть в окно: кровавый кирпич стен, вульгарные золотые купола – что это? Нет, не свечи, поставленные Богу, но шлемы жестоких опричников! Россия, зачем ты явилась на свет? Чтобы обмануть цивилизованный мир?

– Еще немного шампанского? Последний бокал. Нас ждет кролик, к нему, я уверена, Серж предложит что-то особенное.

– Шамбертен, – сказал застенчивый Серж Кучеящеров и потупился: уж не ошибся ли он? Но Алистер Балтимор, ценитель прекрасного, одобрительно похлопал торговца капканами по плечу.

– Отличный выбор, мистер Kucheyashcherof!

– Умоляю, зовите меня просто Серж!

– А я для вас Алистер, мой друг. Торгуете предметами охраны жилища?

– Людям хочется ощущать себя в безопасности. Капканы, колючая проволока. До торговли стингерами не дорос…

Глаза Алистера Балтимора на мгновение заледенели.

– …А торговать прекрасным, как вы, так и не научился, – закончил свою мысль Кучеящеров.

Инесса Терминзабухова и Серж Кучеящеров сияли, радостно лучились в окружении гостей, хотя радость, казалось бы, была неуместна: то была радость саморазоблачения, радость самобичевания.

Вилен Фокин, новеллист, привлек общее внимание.

– Россия смердит, запах гниения проник даже в эти стены, – сказал Фокин, и гости, принюхавшись, согласились.

Пахло тушеным кроликом, с кухни в столовую прислуга как раз внесла поднос, но гостям казалось, что это дух каземата, пусть и не вовсе отвратительный.

– Ужас в том, что невозможно открыть окно, чтобы избавиться от запаха тлена, – развил метафору Фокин. – За окном еще более смрадно.

– Да уж, здесь не Париж, – сказал Джабраил Тохтамышев, правозащитник, и с завистью поглядел на Фокина.

– Не Париж, определенно, – холодно подтвердила Юлия Пиганова, которой недавно отказали в визе.

– Не Париж, – эхом отозвался оскорбленный Шпильман, не допущенный даже и в Ригу.

Все завидовали Фокину, у него в кармане лежал французский паспорт, и где-то в тихих рукавах 16-го аррондисмана счастливца ждала небольшая, но отменно обставленная квартира; двухкомнатная гарсоньерка для пресыщенного интеллектуала – о чем может мечтать гонимый судьбой москвич. Фокин настолько был влюблен в свою парижскую квартиру, что постоянно носил с собой альбом, составленный из фотографий интерьера. Переплетенный в красный сафьян, альбом извлекался из кармана в минуты задушевных бесед.

Те счастливцы, коим Вилен Фокин демонстрировал фотографии своей квартиры (фотосессия выполнена тем же великим фотографом, что запечатлел президента Зеленского с супругой на фоне руин Мариуполя), втолковывали прочим, что изящество обстановки фокинской обители ошеломляет. Это ведь надо уметь от рождения, такому вкусу не обучишь, примитивный мужик и не поймет, где следует ставить пуфик, а где небрежно уронить раскрытую книгу. Здесь будет скомканный ковер, тут выцветшая фотография чужого дедушки, там рассыпанный набор раковин, собранных не тобой; за окном – шумящий бульвар. Тонко, изысканно, и налоги заплачены.

О Париж! Сын советского посла в Париже, Вилен (назвали в честь Владимира Ленина, так называли детей партийцы), то есть нынешний правозащитник Вилен Фокин – вынес из номенклатурного прошлого преданность 16-му аррондисману, пристрастие к трюфелям, ненависть к России и французское гражданство. Вилен Фокин раз в год наезжал в Москву, дарил былых сограждан протуберанцами свободного духа.

Он один из нас, но – гражданин мира! Вилену Фокину завидовали и не скрывали зависти: чуть возникнет потребность у совести нации, и она улетит отсюда прочь, туда, где за окнами ничего бессмысленно не золотится и воинственно не высится. Совесть нации будет парить в горних пространствах, а мы здесь, в утлой долине, останемся вдыхать миазмы тоталитаризма.

– Вы в Париже живете? – спросил Олег Кекоев у новеллиста.

– Да, в шестнадцатом аррондисмане, на севере района, прямо около леса. – «Буа де Булонь» решил не добавлять, чтобы не расстраивать беднягу.

– А, это хорошо, гулять можно. Я тоже живу около Тимирязевского парка. Приходите в гости, буду рад.

Вилен Фокин поглядел на безумца, рот открыл для отповеди, но ничего не сказал.

– Там у нас утки в пруду, – пояснил Олег Кекоев, – даже на зиму не улетают, представляете? Придете?

Вилен Фокин решил не реагировать на бестактность, но вместо этого сказал так:

– Как государственного объединения России уже нет. Это просто подморозка трупа. Ну да, идет спор между реанимацией и моргом!

Над столом с закусками прошелестел аплодисмент.

– Я сам чувствую себя разлагающимся трупом.

– Браво, Вилен! – восторженно воскликнула Инесса Терминзабухова, подавшись всем своим телом, точно балетная танцовщица, точно раненая птица – к оратору. – Как беспощадно и как точно!

– Дорогая, это супер! – подтвердила Амалия Хорькова.

– Неужели уже труп? – растерянно произнес Олег Кекоев.

– Вы нашли точные слова, – сказал Казило, на которого пока еще не обратили внимание, и он еще не придумал нужной реплики. Раскаиваться следовало громко и надо было произнести нечто запоминающееся, хлесткое, как удар плети. Куратор современного искусства Казило пил бокал за бокалом в ожидании вдохновения, фраза должна прийти на ум, всякий из собравшихся обязан отметиться в самобичевании.

– Чувствую свой позор, – сказал Казило неуверенно. Но, поскольку рот у него был набит утиным паштетом, да к тому же эту фразу сегодня уже дважды говорили, эффекта куратор современного искусства не добился.

– Стыд меня жжет каждую секунду, – сказал Казило более отчетливо, прожевав бутерброд. Помолчал и добавил: – Буквально каждую.

Но раскаяния опять никто не заметил. Взоры всех гостей устремились на адвоката и правозащитницу из Америки, члена правления «Эмнести Интернешнл» – госпожу Диану Фишман. Адвокат Басистов и американская дама соединили свои бокалы и выпили за скорейшее освобождение всех политических узников. Ресурсы убеждения и переговоров с тираном исчерпаны, констатировала дама. Пусть тюрьма народов падет во прах, пусть ракеты демократических стран испепелят этот город.

– Да будет так, – просто сказал адвокат Басистов.

И к чему пафос, если этот человек – вот этот самый адвокат Басистов! – он ежедневно спасает гонимых? И, если надо приговорить страну к уничтожению, и если страна заслужила уничтожение – то пусть свершится справедливость! И наконец Казило осенило, и он громко произнес:

– Карфаген должен быть разрушен!

На этот раз он снискал одобрение аудитории.

Госпожа Диана Фишман, одобрив упоминание о Карфагене едва заметным наклоном головы, сказала:

– До основания.

И Катон, обличая Карфаген, не мог бы сказать лучше. Соня Куркулис, сотрудница «Эмнести Интернешнл», приникла к плечу госпожи Фишман, как бы греясь подле ее убеждений, напитываясь ее величественной правотой.

– Мы оскорблены как женщины и как гражданки, – подтвердила Соня Куркулис, и ее тонкое лицо затрепетало.

– И вы оскорблены как мать, – скорбно добавила Инесса Терминзабухова, обращаясь к Диане Фишман; но сразу же осознала промах. Поскольку ни одна из присутствующих здесь дам не была матерью, реплика Инессы, как и давешние реплики Казило, не была оценена. В самом деле, когда стоишь на баррикаде, все же необходимо знать, в кого именно стреляешь. Инесса, осознав ошибку, сделала шаг назад, отступила от бруствера.

– Мое оскорбление глубже, – пояснила свою позицию дама из «Эмнести Интернешнл», – потому что я представляю права человека. Не своего сына, – у госпожи Фишман не было детей, но она сочла нужным уточнить, – но любого сына. Я оскорблена как мать всех украинцев, что гибнут в эту минуту в Мариуполе.

И госпожа Фишман, оскорбленная как мать, гражданин и женщина, поискала глазами в толпе гостей своего супруга, мецената Грегори Фишмана. Где-то здесь он бродит со своей новой подругой. Что ж, такое случается с пожилыми мужчинами.

Скорбное молчание сковало присутствующих. Они жевали и пили без энтузиазма. Сейчас, именно в эту самую минуту, ракеты российской империи рушили жилые кварталы.

И в тишине раздался звенящий голос хозяйки праздника:

– Я убила украинцев! – Голос вибрировал на высокой ноте и звук гудел под потолком. – Я виновна!

Олег Кекоев ахнул и даже сжал руку соседа, Вилена Фокина, в порыве братского единения в раскаянии.

Выступление Инессы несомненно было лучшим за вечер. Арсений Казило скривился – его выступление по поводу Карфагена было сразу забыто, Вилен Фокин сделал вид, что немного шокирован резким криком, а Джабраил Тохтамышев, сетовавший, что Вилен Фокин умеет привлечь к себе внимание, захлопал в ладоши.

– Браво! Браво, Инесса! Я тоже могу сказать, что это именно я их всех убил!

И стон пронесся по гостиной, каждый гость выразил свое причастие к зверствам в Мариуполе.

Удары плетью следует наносить мастерски, чтобы рубец видели все, но гостей было много, и они хлестали себя беспорядочно. То в одном конце зала, то в другом слышалось стенание, но всякое ли стенание было достаточно осмысленно, всякий ли вздох был подлинно искренним? Флагелланты со сладострастием наносили себе удары, в окровавленной одежде шли к обеденному столу. Что бы там Фокин ни говорил о смраде гниения, но пах тушеный кролик божественно. А тут еще и хлопки пробок, выдергиваемых из узких горлышек бургундского. Еще пара ударов плетью – и к столу.

Гости рассаживались, обменивались репликами, страдали. В последний год в Москве модным сделалось слово «эмпатия»; эмпатию в острой форме переживал каждый из присутствующих, в комбинации с коллективным стыдом эти чувства составляли достойную пару: как кролик и шамбертен, как стилтон и портвейн.

И еще было одно, общее удивленное переживание: ведь все уже было – и вдруг ничего не стало. Ведь казалось, что цивилизация – вот она, в кармане. И – отняли.

– По крайней мере, мы имеем право сказать, что мы пытались! Украинцы должны понять, что мы сделали все, что могли.

– Мы старались! – яростно крикнул Шпильман. Но разве латвийские пограничники – те, что должны были пропустить его в свободный мир – услышали этот крик?

– Но я лично не могу упрекнуть себя в том, что всю жизнь боролась за демократию! – горестно сообщила друзьям Амалия Хорькова.

Гости не ждали справедливости от народа России: слишком хорошо изучили его. Если народ дурен, то для кого же собирались учреждать демократию? И возможна ли демократия без народа – вот вопрос вопросов!

В сущности, если рассматривать демократию как идею, как концепцию, то зачем ей собственно народ?

Джабраил Тохтамышев высказал соображение, которое следовало донести до ООН. Надлежало ввести в интернациональный обиход особые паспорта, на манер «нансеновских» паспортов начала прошлого века. Надобно учредить паспорта, в которых в графе «национальность» можно будет писать «хороший русский» – в том случае, если речь идет о противнике режима. Это станет пропуском, предъявитель такого паспорта достоин быть допущен в цивилизованный мир. Те из гостей, у кого не было твердых виз (Шпильман или Пиганова), встретили предложение с восторгом; Вилен же Фокин брезгливо поморщился.

– А как доказывать убеждения собираетесь? Придете и скажете комиссии: агрессию, дескать, не одобряю! Этак все захотят иметь такие паспорта, – сказал Фокин презрительно.

– Они не захотят! Им такое не нужно! – уверила Фокина опальная журналистка. И гости поддержали: даже и в голову этакое мужикам не придет. Им бы, ханыгам, до амбразуры добраться и лечь на нее своим пивным животом.

– Ведь они же давно сами избрали свою участь, – развел руками Шпильман.

И верно, любому здравомыслящему наблюдателю должно быть ясно, что русские мужики сами переписали свою конституцию, сами распродали недра своей земли ворам, сами выбрали себе президента из охранного ведомства и сейчас сами начали подлую войну, чтобы их страна окончательно развалилась.

Адвокат Басистов обдумал план, кивнул:

– Здравая, своевременная мысль!

Диана Фишман пообещала представить данную мысль нужным людям в Вашингтоне; а сама все обшаривала глазами зал: ну, где же он, куда он подевался, ее муж Грегори? Неужели уединился с этой ужасной женщиной – как ее зовут, запамятовала. Где Грегори? Соня Куркулис тоже озаботилась этим вопросом, расспрашивала гостей; но коллекционер как в воду канул.

Некая никому неизвестная дама – ах да, кажется, ее звали Наталия, – появилась вместе с ним час назад, затем они пропали.

– Я-то думала, что Грегори где-то с Жанной, – растерянно сказала хозяйка праздника.

– Кстати, и Жанны ведь нет! Может быть, вы Жанну видели? – Соня Куркулис интересовалась у своих былых попутчиков. Но и про Жанну никто ничего не знал.

– Бруно, вы ведь вместе с Жанной приехали?

Бруно Пировалли, уютно расположившийся между Амалией Хорьковой и Инессой Терминзабуховой, был, как обычно, приветлив, словоохотлив и, хотя в общем покаянии не участвовал, одобрял русское раскаяние.

Нет, он не заметил; но, собственно, тут присутствует супруг Жанны, отчего бы его не спросить? Астольф Рамбуйе отдавал должное закускам и не тревожился, куда исчезла его жена; отсутствие Жанны отметили все, помимо ее законного супруга: Астольф Рамбуйе сосредоточил свое внимание на ожидании олигарха Полканова.

Поинтересовался у адвоката Басистова, когда ждать значительную персону и ждать ли олигарха вообще. Вечер недурен, но и дела надобно делать. По слухам, Полканов должен был вылететь вчера на свою яхту, стоящую в порту Сан-Франциско, однако выяснилось, что яхту арестовали. Впрочем, оставались две другие яхты – мог улететь и в том направлении. Время такое, что планы меняются ежесекундно.

Комментатор Мандельштама, покинутый новеллистом, к общему столу не прошел, но бродил по анфиладе комнат, переходил от группы к группе, стараясь пристроиться к беседе, если выдастся такая возможность. Поразительно было то, что споров не было – все говорили только правильные вещи, принятые в этом кругу, говорили ровно то, что от них ждали услышать. То было нечто большее, нежели единодушие на демонстрации – гости инстинктивно ждали друг от друга одинаковых реакций, спасение было в отрицании той реальности, что их окружала. Страшно было всем.

– Прошу внимания! Поэзия! – Инесса Терминзабухова мелодично постучала десертным ножичком по тарелке.

Инесса пригласила специального гостя вечера выступить перед собранием: пауза между аперитивом и горячим блюдом логична.

В центр зала, непосредственно под венецианскую люстру (обошедшуюся в три капкана и двести метров колючей проволоки), вышел взволнованный Ефим Юдковский. Он прибыл в Москву с обличительными поэмами и, находясь в логове врага, испытывал волнение.

Гости слушали стихи, хмурились, сетовали – и хлопали в ладоши. То была едкая пародия на некогда знаменитую в России песню времен Великой Отечественной войны. И сколь хлесткой была издевка украинского барда!

Считалось неуместным вспоминать о том, что не только в России, но и на Украине мобилизовали всех подряд, включая женщин – исключения сделаны были лишь для сыновей чиновников и олигархов, коим разрешено покинуть страну, таких избранных называли «батальон Монако». Шли на войну с агрессором обученные в Англии и Польше солдаты, но шли и вовсе необученные, так называемая «тероборона».

Доходили слухи о том, что иные мобилизованные предпочитали пойти в тюрьму, а кто-то даже покончил с собой, были и такие случаи. Но выражать сочувствие им, жертвам алчной пасти России, было сегодня непристойно.

– Неужели все русские такие… – Бруно Пировалли аплодировал, но был растерян.

– Русские люди – чудовища. Есть среди них… – И Инесса рассказала о бесчеловечном донбасском ополченце, Павле Пешкове, о котором успела сделать специальную передачу «Немецкая волна», а газета «Фигаро» посвятила штурмовику целую полосу. Судя по всему, солдат Пешков был законченным садистом. Слухами о его зверствах была полна западная пресса.

– Садист?! – ахнули гости; в устах тех, кто предавался самобичеванию, худшего определения не было. – Неужели Пешков – садист?

– Да, – подтвердил Ефим Юдковский, – как всякий русский, и Пешков тоже садист.

– Мы все – садисты! – крикнула Инесса. И оглянулась в поисках подруги Жанны: все же исключительно странно, что подруга отсутствует.

Инесса наконец громогласно спросила, не знает ли почтенная публика, что с ее подругой.

Кто-то неудачно пошутил, что Жанна Рамбуйе решила первой отправиться в ад, но острота была столь нелепа, что гости и реагировать на такое не стали.

Жанна Рамбуйе и Грегори Фишман отсутствовали в общей зале, но отнюдь не потому, что вместе удалились с праздника флагеллантов. Грегори Фишман, как уже догадалась хозяйка праздника, был увлечен в один из удаленных будуаров своей новой пассией – Инесса видела, как пара торопливо проследовала по коридору в гостевую комнату. Да-да, ведь меценат появился одним из первых, а с ним эта простоватая молодящаяся особа, она сумела с порога отличиться – обнаружила вопиющую вульгарность. Впрочем, кто же не знает Грегори: человек искусства, он легко увлекается. Правда, в этот раз его выбор сомнителен. Но не надо ханжества, не будем моралистами – особенно в тот миг, когда вся страна утратила представление о морали.

– Ах, дорогая Диана, – сказала деликатная Инесса Терминзабухова, – в эти роковые дни люди теряют контроль над собой и даже ориентацию в пространстве теряют. Грегори в высшей степени эмоциональный человек… Он мог задуматься, присесть, чтобы сосредоточиться… На скамейке в парке…

Диана Фишман слишком хорошо знала супруга, чтобы поверить, будто он присел поразмышлять.

– В этой стране… – начала госпожа Фишман, собираясь сказать, что в России все женщины – шлюхи, но Инесса перебила ее:

– В этой стране мы все убийцы!

И собрание вновь зашлось радостным стенанием.

Пока избранные москвичи предавались радостям мазохизма, Жанна Рамбуйе беседовала с полковником Овраговым – они стояли в огромной прихожей квартиры Варфоламеевых.

Едва машина доставила подругу Инессы к вальяжному особняку, туда же подъехал и служебный автомобиль Оврагова. Столкнулись на мраморной лестнице. Одноглазый человек в военной форме прибыл, чтобы перехватить Андрея Андреевича Варфоламеева перед самым отъездом. Жанна, гибкая красавица, увидев чудовище, вновь испытала тот же сладострастный испуг и томительное влечение к пороку и насилию. Война – это ужасно, но это зажигательно и великолепно. Она подошла к военному вплотную.

– Вы все-таки нашли меня, полковник.

– Не ожидал снова увидеть, – сказал Оврагов. Шагнул к дверям квартиры кремлевского чиновника.

– Не обманывайте себя, – заверила военного гибкая Жанна, – вы приехали ко мне. И я вас ждала.