Сторож брата. Том 1

– Итак, Роман Кириллович арестован? – лицо ее сделалось суровым. – К тому все шло. Еще вчера Марк Рихтер рассказывал мне о своей семье. Это героические люди. Многие прошли лагеря. Но теперь те времена вернулись.

Наталия Мамонова не удостоила компаньона даже словом; адресовала упрек верной Софи:

– Мне кажется, дорогая Софи, мы сегодня пригласили в гости не того, кого следует.

Софи поняла, поморщилась, кивнула. Подруги слишком хорошо знали друг друга, чтобы нуждаться в обсуждении плана – планы возникали и осуществлялись мгновенно.

Надлежало пожертвовать Пашей Пешковым сразу, не задумываясь; Наталия часто принимала спонтанные решения, в неловких ситуациях соображала стремительно, маневрировала блестяще. Передала инициативу Софи, подруга пришла на выручку:

– Паша, – сказала она, вставая и протягивая ошеломленному Пешкову руку, – позвольте, я вас провожу.

Будь Паша Пешков иным человеком, обладай чуть большими правами в этом доме, вноси он лепту в бюджет, купи он хоть раз отбивную котлету к обеду, словом, будь у него хоть малая возможность к сопротивлению, он бы за свои права постоял. Он бы сказал громко, тем тоном, каким обычно обличал олигархов: «Да что вы себе позволяете в моем доме?» Но это был отнюдь не его дом. Под испепеляющим взглядом правозащитников компаньон почувствовал, что лично у него никаких прав в этом доме нет вообще. И никакой митинг сопротивления невозможен.

Рано или поздно это должно было случиться. Три года длилось санаторное счастье и давали вареную курицу по субботам. Везение кончилось внезапно, но ведь беда всегда приходит внезапно. Паша покорно вышел вслед за Софи в коридор, откуда некоторое время слышался неразборчивый шепот, затем Паша робко заглянул в комнату, чтобы прихватить пачку сигарет и свитер, а потом лязгнул замок входной двери.

– Мне казалось, – заметил Грегори Фишман, внимательный к мелочам, – этот странный молодой человек живет здесь.

Наталия Мамонова слегка подняла бровь, как всегда делала в случаях, когда ее подозревали в очевидно нелепом, не свойственном ей поступке.

– Хотите сказать, живет у меня? – осведомилась она. – Кто? Этот человек?

– Он произвел впечатление человека вам близкого, – Грегори Фишман и сам осознал несуразность домысла, но должен был поделиться наблюдением.

Бровь поднялась чуть выше.

– Неужели?

– Мой соученик по школе, – Софи объяснила для всех возникшую (по ее вине) неловкую ситуацию. – Детское знакомство. Давно живу в Штатах, откуда было знать, как он изменился. Люди здесь так переменились за последние двадцать лет. Привела с собой – и вот результат. Простите.

Фишман поверил: случались в многотрудной практике финансиста такие казусы – партнер оказывался в неловком положении не по своей вине, но дело-то надо вести; его недоверчивая супруга некоторое время размышляла. Все взвесив, согласилась с аргументацией.

– Искренне рада, – заметила Диана, – что патриотический национализм не находит поддержки в этом доме. Мы с супругом успели вас полюбить.

– Мне крайне неловко. Забудем досадный случай. Вернемся к Роману Рихтеру. Итак, что вы собираетесь предпринять? – Наталия наклонилась вперед, положив свою тонкую нежную руку на сухую подагрическую руку правозащитницы. – И прошу вас иметь в виду, что, со своей стороны, я готова на любую поддержку.

– Вы можете положиться на Наталию, – сказала Софи.

Паша Пешков стоял на снежной улице, ежился от холода и соображал, куда пойти ночевать. Деньги на метро были.

Глава 4

Пир воронов

Если вы захотите понять, что из себя представляет процедура high table в Оксфордском колледже, вы для начала должны представить себе англиканский собор или собор любой западной христианской церкви. Но лучше все-таки вообразите собор англиканский, обшитый изнутри темным деревом, этакую тяжелую задымленную громадную залу.

В соборе, в восточной его части, расположен своего рода пьедестал, этакая приподнятая палуба, на которую поднимаются по трем ступеням. Это возвышение, приподнятый этаж, носит название «пресвитерий»; на пресвитерии располагается алтарь – многочастная композиция из картин. Возле этого алтаря и происходит церковная служба. Алтарь развернут лицом внутрь храма – то есть установлен поперек пресвитерия, перпендикулярно трем коридорам (нефам собора), которые ведут от входа в храм к алтарю. Верующие толпятся перед пьедесталом, подняться по ступеням на пресвитерий не могут. Не имеют права: там, наверху, место для духовенства. Верующие любуются на алтарь снизу.

Представили? Вообразили себе протяженные коридоры-нефы, вытоптанные тысячами ног, ведущие к алтарю, и представили второй, приподнятый над первым, пьедестал в конце зала, и алтарь, установленный на пьедестале?

А теперь представьте, что вместо алтаря, вместо конструкции из рам и картин, – поперек пресвитерия установлен гигантский стол – он тянется от стены до стены храма, – и стол этот могут озирать прихожане, то есть студенты, находящиеся внизу, на нижнем полу храма.

Нижнее пространство обеденного храма в колледже – это студенческая трапезная.

Роль трех коридоров-нефов, ведущих к пресвитерию и гигантскому столу, исполняют три долгих ряда простеньких студенческих столов, протянувшихся от входа в зал к возвышенному пьедесталу, где установлен торжественный стол-жертвенник. Эти столики соединяют в непрерывный ряд, составляют один к одному, как костяшки домино, и столики тянутся тремя длинными лентами – от входа к алтарю.

За скромными рядами столов внизу – сидят прихожане, то бишь студенты, а на возвышении, пресвитерии, подле стола-алтаря, размещается духовенство: доны колледжа, fellows колледжа и профессора.

Сакральное действие, совершаемое за огромным столом (прием духовенством пищи), можно приравнять к таинству евхаристии – вкушению крови и плоти Спасителя. Обряд выполняется сугубо торжественно. Вино (кровь Христову) духовенство на пресвитерии поглощает в обильных, просто раблезианских количествах, тогда как роль облаток играет многократная перемена блюд, изготовленных заботой французского повара и дюжины поварят. Посильное участие в евхаристии принимают и прихожане-студенты; однако сервировка их столиков-домино значительно скромнее, кушанья не обильны и сделаны эти блюда из других продуктов, а вместо вина прихожанам подают воду, иногда сидр и пиво.

По стенам обеденного храма в чинном иконостасном порядке развешаны сакральные образы отцов-основателей колледжа: королей, их фавориток, рыцарей, пэров, лордов, иногда бывших «мастеров» (то есть настоятелей) колледжа. Среди этих картин прихожанин-студент ощущает себя точно так же, как ощущает себя верующий среди икон храма, изображающих святых. Прихожанин волнуется: он допущен в храм – нет, не только храм знаний, но в обитель избранных мира сего. Эти лики на картинах – как правило, лица исключительные, иногда циничные, – приводят паству в священный трепет. Эти богатые красивые полноликие субъекты своими щедротами возвели храм привилегированных знаний. Вы в Оксфордском университете, а совсем не в Марбурге, не в МГУ и даже не в Стенфорде. Там тоже привилегии имеются, но здесь они особые. Здесь самый дух Средневековья, воплощенный в ритуалы и обряды, делает вас сопричастным элитам, которые вершат судьбы мира. Глядите на стены: вот этот маршал, проутюживший Германию ковровой бомбардировкой, он вышел из этих стен; вот премьер-министр – он питомец этого колледжа; этот виконт, поражающий воображение современников балами и маскарадами – и он тоже отсюда! Один стал ученым, другой политиком, третий генералом, четвертый членом парламента, – но каждый обрел судьбу, достойную готической архитектуры зала.

Священнослужители, восседающие на пресвитерии, полномочные наследники тех лиц, что изображены на иконах, – облачены в торжественные одеяния: черные мантии; вкушают пищу они неторопливо, ложки перемещают в направлении рта безукоризненно точными движениями. За их спинами возникают быстрые фигурки церковных служек – сомелье и официантов: в колеблющемся свете длинных свечей, расставленных вдоль массивного стола, служки меняют тарелки и наполняют бокалы. В точности таким же сокровенным движением вышколенный мелкий церковный служка подает иерею требник или чашу даропомазания.

Процессия из лиц высшего духовенства, отправляясь на евхаристию, медленно шествует по боковому нефу (мимо одного из рядов студенческих столов) и степенно поднимается по ступеням на пьедестал, восходит на пресвитериум; черные фигуры в мантиях движутся в чинном порядке, одна за другой, строятся по старшинству; и прихожане-студенты встают в почтительном приветствии, когда духовенство занимает места за массивным жертвенным алтарем, готовясь к принятию пищи.

Ни единый человек в храме – ни из прихожан, ни среди духовенства – не смеет приступить к трапезе до той поры, пока настоятель собора (мастер колледжа) не стукнет трижды специальным молотком по столу. Как правило, этому предшествует короткая молитва (так было прежде) или краткий, но значительный эпиграф к таинству евхаристии, своего рода жизненное напутствие, выраженное самим мастером.

Прежде чем ученые вороны в мантиях направят стопы (или лапы, если держаться за орнитологическую метафору) в трапезный собор – проходит обязательный ритуал аперитива; под это священнодействие отведен иной зал, вынесенный вовне, и туда прихожан вовсе никогда не допускают.

В уютной зале с креслами и картинами сервируется стол с шампанским в высоких бокалах и сухим хересом в маленьких рюмках. В этом зале проходит встреча духовенства перед главным событием – перед таинством евхаристии. Это своего рода ризница. Шелестя широкими черными крыльями мантий, дефилируют ученые вороны по мягким коврам, они принимают из рук сомелье высокие пенные бокалы, обмениваются репликами с коллегами, знакомятся. Попутно выясняется порядок посадки за стол: кто займет какое место – на сей счет правила строгие: лист составляют заранее. Большинство ученых воронов знакомы друг с другом, но колледж на всякую трапезу приглашает гостей, и гостям дано время представиться. Здесь, в этой ризнице, перед выходом на главную сцену – к алтарю, среди духовенства еще возможны разговоры относительно личные: допустимо осведомиться о здоровье собеседника, выслушать положенный ответ: мол, все превосходно; здесь можно навести справки о планах коллеги на лето, разрешено даже поинтересоваться, чем занимается ваш собеседник. Что если он пишет книгу? Ну, например о кинематографе времен Муссолини. Полагается значительно ахнуть, высказать интерес; хотя каждому безразлично, чем именно занимается его коллега. Разумеется, общение за шампанским следует вести деликатно, с должным тактом: негромкое слово – глоток шампанского – рассеянный взгляд в сторону.

Позже, когда духовенство воздвигнется на пресвитерии, личные разговоры станут уже неуместны – все будет сосредоточено на таинстве евхаристии.

Марк Рихтер, коего профессор Медный сопроводил до самых дверей в ризницу и пропустил внутрь впереди себя, был, как и прочие, облачен в черную мантию; вкупе с седой бородой облик беглого профессора-расстриги соответствовал принятым в университете канонам; догадаться о том, что Рихтеру уже не положено принимать участие в евхаристии, было невозможно; из не посвященных в интригу такая мысль не пришла бы никому в голову.

Первым, кого Рихтер увидел, первым, кто подал ему бокал шампанского, кто удостоверил его полноправную принадлежность к ученым воронам, был сам настоятель собора – мастер колледжа, адмирал сэр Джошуа Черч.

Адмирал подал Рихтеру пенный бокал и сказал флотским баритоном, смягченным воспитанием:

– Выглядите превосходно. Классический fellow нашего дорогого Камберленд-колледжа. Не поспешили со своим решением? Что касается меня, то я свое решение о вашем отчислении отозвал. Мы, флотские люди, спешим; привычка! Порой решения принимаешь в ходе боя, размышлять некогда. Но плох тот командир, который не умеет пересмотреть решение.

Рихтер не сразу нашелся что сказать в ответ.

Подумав, сказал:

– А как пересмотреть решение после боя? Когда уже всех убили?

Адмирал покровительственно улыбнулся штатскому невежде.

– Ну, уж прямо всех. Всех никогда не убивают. Больше оптимизма!

И адмирал салютовал бокалом.

– Вы – член братства. Мы все здесь одна семья – fellowship. Неужели вы, Марк, настолько горды, что не захотите поделиться с нами, с товарищами, своей бедой?

И Марк Рихтер ответил, что ценит заботу адмирала.

– К чему вам увольнение? Переведем вас в годовой отпуск, только и всего. Вопрос решается элементарно. За год решите дела в Москве и вернетесь в семью. В нашу общую семью.

Когда адмирал произнес слово «семья», Рихтер решил, что мастер говорит про его жену и детей. Нет, речь шла о собрании ученых воронов.

– Итак, когда у вас намечается следующий сабатикал?

Словом «сабатикал» называется свободный от занятий год, который предоставляется профессору Оксфордского университета каждые семь лет. Словно Господь, утомившись от трудов по отделению света от тьмы, ученый ворон в этот седьмой год может не посещать занятий, а предается личным свершениям.

Sabbatical у Рихтера был ровно год назад, в позапрошлом году. Тогда они с Наталией улетели в Брюссель, где состоялся обед, посвященный средневековому собранию музея. Рихтер читал в Брюсселе доклад о «Страшном суде» Ханса Мемлинга, связав картину с концепцией фламандского схоласта Иоганна Рейсбрука, изложенной в «Одеянии духовного брака».

Рихтеру было важно понять, в каком виде человек воскресает после греховной жизни: носит ли его телесное обличие после воскрешения следы болезней и грехов, исказивших тело при жизни.

За месяц до этого доклада Наталия Мамонова летала в тот же самый Брюссель на выставку акварелей Феликса Клапана, принявшего участие со своими пастельными пейзажами в групповой выставке акварелистов. Она провела с Клапаном в Брюсселе неделю, с Рихтером в том же городе – пять дней; тщательно избегала того, чтобы обнаружить знание достопримечательностей.

Вспоминать про сабатикал было неприятно.

– Был у меня сабатикал год назад, – сказал Рихтер, – на следующий свободный год могу рассчитывать нескоро.

– Уверен, вопрос решаемый. Проведем собрание fellows, обсудим ситуацию. Команда дружная, fellows помогут найти выход. Как считаете, Медный?

– Какие сомнения? – Медный искренне изумился вопросу.

Медный аккуратно всплеснул руками: столь очевидные вещи надо ли обсуждать?

Следующая фраза адмирала поразила еще больше.

– Проблемы с вашим братом тоже решим.

Адмирал, политик, финансист, военный, связанный и с правительством, и с разведкой, мог знать что угодно. Но желание помочь удивило.

– Чем тут можно помочь?

– Будет время поговорить подробнее, – адмирал опять, как давеча на Брод-стрит, подмигнул. – Главное, не вешать нос. Не смею вас отвлекать от общества. Вы знакомы с Жанной Рамбуйе? С Алистером Балтимором, как мне кажется, вы познакомились неудачным образом. Исправляйте положение!

Растянув сухие губы в улыбке, адмирал отплыл в сторону, взял курс на главного экономиста колледжа, так называемого «старшего бурсара».

В колледжах, как правило, два «бурсара»: один занимается делами сугубо внутренними, административными – размещением студентов, стоимостью комнат, оплатой рабочих, зарплатами. Старший «бурсар» ведает внешней экономической политикой заведения. Слово bursar не имеет перевода на русский язык; в монастырской практике «бурсар» по административным вопросам назывался бы «келарь», а «бурсар» по экономической политике именовался бы «отец казначей». В иных колледжах имеется также «бурсар», ведающий доходами с земель, принадлежащих колледжу, но в данном случае «отец-казначей» совмещал и заботу о земельной ренте, и финансовые инвестиции.

Земельный вопрос волновал не только российских большевиков и мексиканских повстанцев; в финансовой политике оксфордских колледжей земельная рента составляет существенную статью доходов, так как колледжам принадлежат подчас огромные территории, сдаваемые внаем на столетия. Завистливые люди говорят, что если из кембриджского колледжа Сент-Джонс отправиться пешком в оксфордский колледж Сент-Джонс (это двести миль), то можно идти всю дорогу, не покидая территории колледжа. Есть колледжи победнее, есть колледжи побогаче, есть ультра-богатые, чей бюджет измеряется сотнями миллионов, но точной цифры никогда не скажут, как никто не скажет, какие именно инвестиции делают бурсары, каким образом пускают деньги колледжа в рост, владеет ли колледж Сент-Джонс или колледж Крайст-Черч островами в Атлантике, или то домыслы ревнивцев. Всякое может быть, на нашей скорбной планете случается разное, а деньги любят тишину и темноту.

Гормли, тот бурсар, что распределял комнаты в общежитии, был монастырским келарем, и сейчас Гормли тоже присутствовал в ризнице. Отставной полковник со стеклянным глазом сновал среди ученых воронов, останавливаясь то возле одной группы, то возле другой; полноценным собеседником ученым он не являлся, но и выказать небрежения к нему никто бы не посмел – проблемы с отоплением и электричеством волновали всех.

Что до отца-казначея, то старший бурсар колледжа был фигурой не менее значительной, нежели адмирал сэр Джошуа Черч. Сухой и высокий, бывший старший партнер юридической фирмы «Бейкер энд Маккензи», бывший директор парижского отделения банка «Ллойд», а ныне старший бурсар, Реджинальд Лайтхауз, в полном соответствии фамилии служил маяком в маневрах колледжа. Можно сказать, что свою флотилию адмирал Черч направлял, руководствуясь светом этого маяка. Практически всякий день достойные мужи проводили в совещаниях за закрытыми дверями, и даже во время ланча, пока прочие fellows воздавали должное гастрономическим экзерсисам французского повара, эти два неспокойных джентльмена сидели в дальнем конце обеденной комнаты, голова к голове, перешептываясь и рисуя на салфетках схемы. Подсесть к ним никто бы не решился, да, собственно, Реджинальд Лайтхауз, мужчина, лишенный показной вежливости, пресекал такие попытки. В таких случаях он устремлял на неожиданного соседа свой холодный взгляд и рекомендовал нахалу немедленно отсесть в сторону: «У нас деловой разговор». Единственным, пожалуй, кто был допущен в интимную атмосферу переговоров, был аккуратный Адам Медный; с присущей ему внимательной заботой он подносил к столику высокого совета то минеральную воду, то чашки кофе и бывал нередко третьим участником переговоров. Вот и сейчас Медный тихо скользнул по ковру к Черчу и Лайтхаузу, и меж ними зашуршал невнятный разговор.

Марк Рихтер с бокалом в руке двинулся по ризнице; пожал руку добрейшему Теодору Дирксу, гебраисту, который поспешил к нему с другого конца комнаты – просто для того, чтобы постоять рядом. Теодор не мастер утешений, он стоял рядом и скорбел. Марк Рихтер второй раз за день обменялся добрыми словами с капелланом Бобслеем, и тот уверил, что успел помолиться о брате. Затем среди групп танцующих гостей – перемещения священнослужителей во время литургии представляются прихожанам загадочными фигурами танца, но имеют строгий смысл – произошли изменения, и Рихтер очутился рядом с галеристом Алистером Балтимором, коего прежде успел оскорбить, назвав спекулянтом.

Лицо галериста не выражало никаких чувств, помимо совершенного безразличия. Аккуратно подстриженные бакенбарды обрамляли розовое лицо; даже в тот момент, когда Рихтер назвал его спекулянтом картинами, это лицо не изменило выражения. Галерист приветствовал Рихтера, приподняв бокал.

– Как понял, вы не одобряете торговли картинами. К сожалению, некоторые люди до сих пор не понимают современное искусство.

– Не сомневаюсь, – сказал Марк Рихтер.

– Будем считать, что наша первая встреча была неудачной. Итак, за вторичное знакомство! – и галерист пригубил шампанское. – Между прочим, ваш брат, Роман Рихтер, критических взглядов на авангард не разделяет. Деловой партнер.

И поскольку ошеломленный собеседник ничего на это не сказал, Алистер Балтимор добавил:

– Адмирал просил меня консультировать вас в деле вашего брата.

Он уже повернулся спиной, когда Рихтер догнал галериста, спросил:

– Вы знаете, что с ним?

– Полагаю, будет случай говорить подробно. – И, уже окончательно уходя, галерист уронил: – Вы не знакомы с Жанной Рамбуйе?

Кто же не знает салон Рамбуйе, в котором взрастили интеллектуалов семнадцатого века? Существует ли салон до сих пор, неведомо, но фамилия Рамбуйе неотделима от истории Франции; впрочем, облик красавицы Жанны выдавал восточное происхождение. Была рождена будто бы в Сибири; плоское лицо с раскосыми глазами могло напомнить и о Корее, и о Бурятии; воображению западного мужчины облик представлялся сказочным. Когда приехала в Европу, документов не существовало, жила без паспорта, состояла в браке сразу с тремя мужчинами в разных городах. Браки совмещались, чередовались: Жанна поднималась по социальной лестнице.

Чистоплюи скажут, что это некрасиво. Полноте! А как же леди Гамильтон или мисс Симпсон? Уж если английскому монарху не претит союз с подобной дамой, почему же прошлое любвеобильной женщины должно препятствовать союзу с французским бароном или с английским лордом? Позвольте быть точным: ежеминутно нам предъявляют десятки биографий, к которым понятия хрестоматийной нравственности неприменимы. Вот, скажем, Люся Свистоплясова: кто не помнит бойкую Люсю, отплясывающую на концерте рок-группы «Тупые» топлесс? Некогда бойкая барышня уже давно замужем за президентом российской корпорации, и вряд ли сыщется нахал, фамильярно именующий ее Люсей. Уважаемая Людмила Васильевна, и никак иначе! Попробуйте пробиться через тройной ряд охраны к особняку Свистоплясовой и ее августейшего супруга, а если пробьетесь, тогда и высказывайте мнение. Все зависит от последней ступени, на которой даме удалось закрепиться.

Жанну называли на французский манер «мадам Рамбуйе», а сэр Джошуа Черч, адмирал, именовал ее Сибирской королевой. В этом определении адмирал не был оригинален: не столь давно королева Великобритании ввела в палату лордов российского олигарха, снабдив его титулом лорда Сибирского. Очаровательный британский юмор.

Гибкая, в обтягивающем серебристом платье – ее несло дуновение Зефира, и счастлив был тот, к кому ветер подносил даму. Официанты принимали из рук ее опустевшие бокалы, наполняли новые; собеседники менялись один за другим, и каждый чувствовал себя награжденным обществом прелестной Жанны.

Жанна Рамбуйе была экспортным вариантом Наталии Мамоновой, но положение Жанны было куда прочнее, и круг общения более значим. Было, конечно, и в жизни мадам Рамбуйе время поездок по отелям с акварелистами, но те мятежные годы в прошлом, а ведь Жанна еще свежа. Мамонова, коей перевалило за пятьдесят, могла претендовать на сравнение со спелой дыней, вкус которой недурен, но плод начал подгнивать.

Если Наталия Мамонова достигла в своих разысканиях отельных забав с акварелистом, то Жанна Рамбуйе (по слухам, которые и она, и ее супруг тщательно поддерживали) добилась благосклонности миллиардера, коллекционера авангарда; судя по всему, супруг Жанны был не ревнив. В условном соревновании Жанны и Наталии (в реальности соревнование невозможно, но вообразить можно все) существенную роль играло то, кто именно прикрывал тылы дамы. В боевых действиях армий много значит обоз и военная промышленность. Как прикажете воевать, если заводы стоят, а продовольствия совсем нет? Допустим, Украине вооружение, деньги и инструктаж будет посылать Америка, а вот Наталии Мамоновой – Пентагон ничего посылать не собирался. Тылом Наталии служил никчемный Паша Пешков, подобранный по случаю: при таком снабжении не развернешь войсковые дислокации. Жанну же прикрывал аристократ Рамбуйе, наделенный парижской квартирой и десятью поколениями предков.

В стенах Камберленд-колледжа про всякого члена братства имеется пикантная история. Все знали, как элегантно Астольф Рамбуйе завершил отношения со своим отцом: перевел недвижимость на себя, чтобы не платить налог за наследство; отцу предоставил место в загородном доме для престарелых. Качество богадельни не соответствовало первоначальным планам; комнату пациент делил с паралитиком, ходившим под себя, срок дожития свелся к трем месяцам; впрочем, за каждый из этих месяцев Астольф Рамбуйе расплатился аккуратно. Колледж не стал бы краснеть за своего феллоу.

Каков род занятий у мсье Рамбуйе, помимо трюков с недвижимостью, не уточняли. Диссертацию ученый ворон посвятил сравнительному анализу трудов де Токвилля и де Кюстина. Два аристократа времен Наполеона Третьего предприняли поездки в Россию и в Америку, чтобы сравнить потомственный феодализм и представительскую демократию – и нашли удовлетворяющий всех рецепт! Если хотите узнать, какой именно, то милости просим в библиотеку. Сам Астольф Рамбуйе содержание своей книги не знал: труд создавался в соавторстве со Стивеном Блекфилдом и Адамом Медным. Став авторитетом в демократической риторике, мсье Рамбуйе попал в одну из межправительственных организаций Брюсселя, названий которых никто не помнит. Сам аристократ, если спрашивали, разводил руками: мол, эти евро-канцелярии, кто ж их разберет? Бумажку туда, бумажку сюда… Туда надо беженцев послать, оттуда выслать. Рутина. Брюссельских бюрократов в Британии не уважают, но Рамбуйе был своим, питомцем колледжа.