Сторож брата. Том 1

Роман Кириллович знал избыточно много, он был, как говорится, занудой: разъяснял, в чем состоит разница между «демократией» и «просвещением», а также между «просвещением» и «либерализмом».

– Роман Кириллович, прекратите! Неужели не понимаете, что у русского общества иные задачи? В чем разница между либерализмом и просвещением – потом узнаем.

И объясняли: если нет достойной жилплощади, никакой свободы слова вовсе не будет! Мандельштам, Ахматова и Пастернак – знаете, как они страдали? – всякий знает, через какие унижения прошли эти мученики в отсутствие элементарных прав на частную собственность. Если вдуматься, и колхозники могли бы жить несколько лучше… Ну, дали бы мужикам что-нибудь этакое! Что им там, смердам, надо? Лопату, допустим, получше, метлу, скажем, электрическую… или трактор новой модели. Народ заслужил это!

Так была сформулирована основная задача «перестройки»: путь к гласности – через приватизацию. Для того, чтобы вписать Россию в общий цивилизационный процесс и одновременно обезопасить правящий класс, – требовалось сделать главный шаг: перевести номенклатуру в статус феодалов. Бесхозное дряблое гигантское тело социалистической России надобно было расчленить и раздать в верные руки. Отныне земли, природные ресурсы, производство, капиталы и рабы – то, чем владела номенклатура на время биологической жизни номенклатурщика – стали достоянием правящего класса навсегда. Неужели ты, очкастый интеллигент, думаешь, что миллиардер Полканов присвоил металлургический комбинат в своих корыстных целях? Нет, глупец! Целеустремленный Полканов, вступая в вечное владение миллиардами, отстаивает прежде всего твою – да, твою! – свободу! Ты тоже теоретически можешь получить поместье, нефтяную скважину и угольный бассейн. Мало того: поскольку Полканов приватизировал угольный бассейн, он получил деньги, этими деньгами финансирует газету, и собственник газеты желает публиковать только правду: теперь общество знает факты о сталинских репрессиях! Желаешь получить свободу слова? Тогда изволь приватизировать Липецкий комбинат! Борешься за права человека? Тогда согласись с тем, что земля отныне не принадлежит народу. И российский умственный интеллигент признал махинацию убедительной. Даешь феодализм во имя прав человека!

Разумеется, приватизировать Липецкий комбинат могли те, кто уже распоряжался комбинатом – партийная номенклатура. Таким образом, советская номенклатура стала править страной сообразно феодальному принципу. Возник продукт синтетический, «номенклатурный феодализм». Вместо партийных группировок возникли кланы собственников.

Роман Кириллович Рихтер, старый профессор русской философии, не разбирался в российской экономике – он даже не знал, имеется ли таковая. Когда-то ему объяснили, что социалистическая экономика очень плохая, и он поверил, поскольку продуктов в магазине не было. Потом появились продукты, но исчезла зарплата: доказывало ли это, что экономика капитализма лучше, трудно сказать.

Роман Кириллович брался за любую работу: в России – социалистической или капиталистической – надо уметь выжить.

Номенклатурные феодалы, точь-в-точь как их предки, феодалы царской России, отводили душу на крепостных. На них, этих бессмысленных двуногих, олицетворявших рабское прошлое социализма, вымещали они свой гнев. И особенно ненавидели феодалы социалистический город.

Социализм создал равно бедное жилье для всех; сегодня требовалось строить богатое для богатых и нищее для нищих – и все продавать. Плана застройки быть не могло: всякий план подразумевает согласие и гармонию, то есть равновесие пропорций, но равновесия не существовало, гармония не предполагалась.

И каждый феодал отщипнул от тела Москвы столько, сколько сумел. Коренные москвичи морщились на нуворишей, прятались в своих квартирках от погрома; но жадность новых хозяев находила граждан везде – их домики сносили, их квартирки объявляли нежилыми, их отселяли на окраины, а на месте былого жилья втыкали тупые коробки, каждый метр в которых приносил нуворишам прибыль.

Москва враз умерла – но потом Москва зажмурилась, вздохнула, сделала усилие и расцвела заново, как только она одна умеет делать.

Москва – живучая. Так устроена держава полумира, что город рассыпается в прах и гниет, а потом из гнили и пыли сызнова лепит величие.

Город, где кривая пошлость льнет к уродству, где похабное строение обнимается с наглым парадным зданием, вдруг распрямился; из вокзальной разноголосицы беспородных бомжей неожиданно родился величественный хор, и хор поет «Аллилуйя»!

Ликует и пирует Москва, – город проституток и воров, служак и казнокрадов. Это, конечно же, клоака порока, но сколь величественна эта клоака, как вопиют к небу ее бесстыдные огни, как напористо бурлят наглые улицы, как сияют шанкры площадей и пузырится в ночи реклама притонов!

Нет, это вам не заплесневелый музей Парижа, не засохший марципан Вены, не бабушкин буфет Мюнхена и не засушенный гербарий Петербурга – в Москве клокочет дурная история, величественная алчность, безвкусный героизм и все принимающее в себя могущество. И непобедимое мужество горожан, заново осознавших свою великую миссию. А миссия – имеется! Какие могут быть сомнения?

Привыкли смеяться над золотом Византии, над коварством Византии, над бесславной гибелью Второго Рима – и вот мир присматривался: рухнет Москва – Третий Рим – или нет?

Это город-герой, проститутка-царица, город-империя, город-вера. И город этот отражал устройство Империи Российской. Впрочем, «империя» – не точное слово. Будь то «княжество», «царство», «империя» или «республика» – страна Россия распадалась, менялась, но всегда отливалась в ту же самую, тождественную своей сущности форму.

Россия устроена как срез дерева, она прирастает окружностями, множится кольцами. И распадаться держава стала кольцами: отваливались внешние круги, сужался центр – и, глядя на сжимавшиеся размеры, былую империю стали забывать: ну, какие теперь империи? И ждали, что былая сверхдержава вот-вот распадется на улусы, как то предначертали западники, называвшие Москву «джучиевым улусом». Вот отвалился сначала внешний пояс сопредельных восточно-европейских стран, потом отпали Балтийские колонии, потом отошли Украина с Белоруссией, потом – Кавказ и азиатское подбрюшье. Еще немного, говорили иные прожектеры, и отвалится Татарстан, потом отпадет Дальний Восток, разойдется на буддийские республики, а там уж и волжские земли разбегутся на отдельные ханства. Останется Иваново царство от алчной России, и вот там, в мелких республиках, расцветет демократия. И вспоминали новгородское вече и Даурскую республику. Но случилось иное: центробежный пыл в России сам собой исчерпал энергию, и сызнова началось собирание земель. Постепенно, кольцо за кольцом, Россия стала приращивать утраченные в разгуле территории. Ахнули: неужели сызнова строится империя? Когда главный лозунг – «демократия», они опять за старое? И пеняли на охранные структуры и коварство комитета госбезопасности.

Но Россия по своему местоположению приговорена быть империей.

Ибо что такое «империя», как не скрепление Запада с Востоком? Тем и отличается империя от монархии, что это не только завоевания территорий, но такие завоевания, которые сливают Восток и Запад в единый организм. Империя перемешивает географические понятия воедино, устраняет природную дилемму «Запад или Восток» и тем самым устраняет дихотомию мироздания. Империя – это трансформатор напряжения полюсов мира; мудрость Востока переходит в энергию Запада.

Империя – это горизонтальная Вавилонская башня, смешавшая в себе народы. Нет больше Востока и Запада. В этом состояла идея Римской империи, развернувшейся от Африки до Британии; в этом состояла концепция империи Чингисхана, в коей из Каракорума управляли землями от Китая до Венгрии; в этом и был замысел Александра, которому Аристотель внушил миссию «гегемона» и который фактически стал наследником Ксеркса, объединив в себе образ грека и перса. Так называемые «евразийцы» стращали западников и либералов будто бы существующим «культурным проектом Евразии», мифической «серединной землей»; и содрогались либералы, заслышав грозное слово «Евразия» – слово это пугало тем более, что никакой внятной социальной идеи не содержало. Какая же социальная идея могла бы объединить казахские степи и балтийские дюны? Нет такой идеи. Никакой общей культуры, обычаев и привычек у народов общей земли не было. Нет никакой «серединной земли», да и «культуры Евразии» никакой тоже нет. Империя попросту не нуждается в дополнительной миссии кроме основной: организм мира требуется упростить. Замените эту примитивную концепцию идеей равенства, вселенской религией, и такая мысль будет благороднее; но приживется ли она? Потребность в империи возникла не в Евразии, но во всем мире, как только уничтожили социализм. В самом деле: если повсеместно победил капитал, почему бы не оформить весь мир как единую экономическую систему? Удобнее вести учет доходов в одной книге, не так ли? Сначала застенчиво называли империалистическую идею «глобализмом», потом «зоной интересов», но суть была одна – создать пространство безальтернативной воли. Неожиданно оказалось, что идея империализма нуждается в титульной нации. Вот уже и Турция возмечтала об оттоманской славе; вот и Польша заговорила о грандиозном плане – требуется Польше развиваться «от моря до моря»: о, где ты, великая Речь Посполитая? Украина, степная страна диких всадников, заговорила о своем первенстве в славянских землях, и лозунг «Усе будет Украйна» волновал сознание украинских патриотов. Как все может стать Украиной, не вполне понятно; но это ведь говорится символически. Украина займет место России – вот идея! Никакой социальной мысли здесь не было, никакой осознанной концепции устройства общества не предполагалось; но потребность оттеснить, отменить Российскую «серединную землю» и занять ее место – чем? чем-то новым, лучшим, достойным того, чтобы это место занять! – эта потребность приводила умы в экстатическое состояние. Никто не произносит слов «Оттоманская империя» и «Британская империя»; события выстраиваются сами собой. И вот уже президент Турции осознает свое историческое величие: это он, новый Мехмет Второй, скрепляет своей волей Восток и Запад. Вот уже клоунада британского премьера приобретает характер мессианский – ему, румяному, суждено сокрушить Россию и напомнить миру о Британском содружестве.

Происходило все это инстинктивно, повинуясь не религиозному, не идейному, но природному закону. Не монотеистическая религия, не антропоморфное язычество, даже не зооморфный культ, – но геоморфное взрывное начало управляло ходом истории. Происходило это по неумолимому закону социальной истории, того органического процесса, который подминает под себя культуру, переваривает ее, движется сам собой, именуя себя логикой прогресса.