Всегда подавать холодным

Извольский прикинул: по срокам все сходилось. Вышел Ахте из крепости аккурат около пяти лет назад. Верным, ох верным был след! Сергий между тем продолжал:

– Отец с матушкой к тому времени уж в землице сырой лежали. Федор Петрович сразу управляющего выгнал. Ворюга был жуткий, свет каких не видал! Прости господи! – Он опять трижды перекрестился. – За два года храм новый в Толмачах построили, гошпиталь для крестьян, даже часть пожарная теперь есть, как в городе.

– Так, выходит, богат барин-то ваш? – Извольский разогнул под столом больную ногу.

– У Федора Петровича в Петербурге особняк был да мануфактура суконная. Все как есть продал. Крепостным своим, что совсем неимущие, дома поставил, на полях новые порядки завел, крестьяне у него справно живут, обид на барина не имеют. Но главная страсть у него – охота псовая! Четыре псарни с лазаретом для борзых и гончих! Федор Петрович собаками очень увлечен, сам разводит, сам к заводчикам за щенками ездит, сам и натаскивает, и продает. – В голосе Сергия слышалось благоговение. – К нему, почитай, со всей губернии люди приезжают на собак посмотреть, прикупить, а то и просто за советом. Никому не отказывает, широкой души человек!

Где-то внутри у Извольского громко прозвучал армейский горн. Вот оно! Ну конечно! Все случайные встречи не случайны! Очевидно, лицо его так просияло, что Сергий вдруг спросил:

– Вы тоже слышали про его борзых?

– Нет, что вы, святой отец! Попросту удивился такому преображению! Весьма нетривиально. В наше время такое редко встретишь.

– Да, неисповедимы пути Господни… – Сергий замолчал и прикрыл глаза. Извольский по еле шевелящимся губам догадался, что он молится.

Конюхи вывели лошадей и впрягали их в карету, Извольский отчего-то вспомнил Наталью. Удивительно, но после их встречи мысли о ней совершенно не беспокоили графа. Какая такая внутренняя метаморфоза произошла в нем, он и сам не понимал, но обстоятельства их недолгого свидания начисто вырвали Наталью из его сердца. Винил ли он ее? Пожалуй, что да. Занимаясь ее поисками, он не раз говорил себе, что они будут вместе, несмотря ни на что. Мог ли он подумать, чем она занимается теперь? Все то, о чем ему когда-то говорил отец, приобрело реальные очертания, и Извольскому вдвойне было теперь неуютно оттого, что в разговорах с ним он проявлял изрядную глупость и упрямство.

Карета между тем была заложена. Четыре белоснежных гуся важно прошествовали по грязной луже, остановились у колодца, вытянув свои шеи, и громко загоготали, когда пегий жеребец притопнул на них копытом. Утренняя дымка над перелеском понемногу рассеялась, и вдали, на ярко-зеленом после дождя лугу, можно было увидеть небольшое стадо коров, темными точками рассыпавшееся по низине. Словно и не было где-то войн, убийств, разрывов картечных выстрелов…

– А вы что же, граф, в Петербург? Хотя что ж это я, – рассеянно пробормотал Сергий, – ведь спрашивал уж…

Извольский улыбнулся и сделал большой глоток чаю.

– А вы, отец, похоже, в Петербург?

– Мне до Выборга, граф. Настоятель тамошнего монастыря пригласил. Давний друг мой. – Сергий обвел глазами двор: его коляску только начинали готовить, дородный мужик в длинной рубахе, подпоясанной простой веревкой, выводил на двор небольшого конька серой масти. Конюх вынес следом сбрую.

– Так все же почему сфинкс? – спросил с улыбкой Извольский.

– Что? А‑а-а-а, сфинкс… Заложил Федор Петрович пристань на реке… У самой воды колонны поставили и канал прорыли для пруда. А на колоннах звери диковинные, на сфинкса египетского, говорят, похожие, а как по мне, так страх божий. Так барина меж собой приезжие и прозвали. Приезжает к нему часто старик какой-то, уж больно умом-то сноровистый, хотя в летах уже преклонных. Федор Петрович весьма любят его визиты. По его чертежам и храм строили, и колонны эти, через реку мост, говорят, нарисовал, да денег столько нету у барина-то… А еще корабль прошлым летом на воду спустили, без бурлаков против течения реки ходит!

– Да как же это? – рассмеялся Извольский.

– Вот все, кому говорю о диковинах наших, толмачинских, все не верят, – он хитро прищурился, – да только можете съездить и своими глазами узреть, много там у Федора Петровича вещей интереснейших. К слову сказать, и старик-то этот неделю назад к барину приехал. Навроде как завтра уж уезжать должен. – Сергий встал, пригладил ладонью седую бороду. – Да и мне пора, готова колесница-то моя! – Он кивнул на двор, где возница скучал на козлах.

– Доброго пути, святой отец!

Они распрощались, и Извольский тоже спустился вслед за Сергием на двор. Через минуту коляска священника выкатилась на дорогу и повернула на Петербургский тракт, карета же Извольского, обогнув двор по большой дуге, пошла в противоположную сторону, а вскоре он увидел в окно верстовой столб с надписью «Ораниенбаумъ, 20 верстъ».

План сложился в его голове еще там, на постоялом дворе. Целью приезда в Толмачи он назовет покупку борзых. Отец Извольского был большим любителем псовой охоты, поэтому граф с детства был приучен к травле зайца, лисиц, несколько раз брали и волка. Но пристрастие отца отчего-то не передалось Андрею. Да и на Смоленщине теперь он неизвестно когда побывает.

Дорога тянулась среди бесконечных лугов, полей, засеянных рожью и пшеницей, переходящих в изрезанные балками холмы, поросшие клевером и земляникой. То и дело вдалеке от тракта показывались крыши деревенек без названия и числа, вскоре Извольскому наскучил этот пейзаж, и он плотно задвинул штору окна. В голове крутились рассказы по-старчески словоохотливого Сергия, представлялся огромный собор, выстроенный в Толмачах хозяином, затем представились ряды каменных крестьянских домов, утопающих в зелени цветущих садов, и колонны с сидящими на вершинах сфинксами. Вот один из них встал, начал манить Извольского огромной лапой, и граф долго карабкался на высоченный постамент. Пальцы на обеих руках наличествовали все, нога совсем не болела, но подъем был отчего-то мучительно медленным, как будто кто-то держал Андрея за полы сюртука. Наконец он, оставив все силы, взгромоздился на постамент, сфинкс вдруг встал на задние лапы, оскалился и со всей мочи толкнул Извольского вниз. Граф с ужасом смотрел, как неумолимо приближается гранит причала, пытался кричать, но ничего не выходило, и наконец напрягся, ожидая чудовищного удара… Вместо удара он обрел невесомость и провалился в глубокий сон.

Глава 19

Не оскудеет талантами…

В Толмачи приехали уже в сумерках. Привратник распахнул перед каретой огромные створки чугунных ворот, колеса хрустко покатили по отсыпанной мелкой щебенкой дорожке. В двухэтажном, казавшемся белоснежным в вечернем мраке особняке ярко светились окна первого этажа. Извольский обвел взглядом утопающий в зелени, ухоженный парк, флигелек для прислуги и спрятавшийся за большими липами пруд. Размер пруда граф оценить не сумел из-за спускавшейся темноты и густого кустарника, высаженного по берегу. Он поднялся по широкой парадной лестнице на террасу с белоснежной балюстрадой и уже приготовился потянуть шнур звонка, как заметил стоящего в глубине террасы мужика.

– Милейший! – окликнул он. – Хозяин дома ли?

– Федор Петрович скоро будет. – Мужик вышел из затененного участка террасы, и Извольский смог его рассмотреть. Длинный старомодный кафтан с поясом, однако ж красные обшлага рукавов и высокий ворот давали понять, что перед ним вовсе не крестьянин. Или, может быть, у Ахте и крестьяне были не такими, как везде? Длинные седые волосы, окладистая, до груди, серебряная борода и живые, насмешливые глаза. Возможно, управляющий? Держится уверенно и смотрит без тени смущения, головы не пригибает, определенно не дворовый.

– Кулибин, Иван Петрович, – коротко поклонился старик, оборвав все размышления Извольского, – член и механик Императорской академии наук.

– Граф Извольский, Андрей Васильевич, – кивнул в ответ Андрей. Удивление, очевидно, явно читалось на его лице, потому как старик по-доброму рассмеялся.

– Ни к чему конфузиться, граф! Я сам из мещан, человек весьма обычный, да к тому же и в Академии давно не служу. Отставлен.

Он опять улыбнулся, на сей раз грустно. Извольский не раз слышал об этом человеке. Болтали, что гениален чертовски. Ходили легенды, что возвысился из мещан еще при Екатерине Великой, не раз изготавливал для нее всевозможные механические чудеса, мастерил разнообразные шутихи и фейерверки для балов, диковинные машины… Извольский скептически относился к этим слухам, теперь же, увидев этого человека, укрепился в мысли, что половина из них – выдумки. Уж больно странно он выглядел.

– А вот и Федор Петрович, – кивнул Кулибин в сторону пруда.

На той стороне водоема скакал наметом[31] на жеребце белой масти всадник. Казалось, конь не касается земли копытами, вот он обогнул пруд, на несколько секунд скрылся за кустами, потом показался в конце аллеи парка. Пыль, поднимавшаяся от копыт и понемногу занимавшая все пространство между деревьями, делала эту бешеную скачку совершенно инфернальной. У флигеля всадник остановился, бросил поводья конюху и через секунду уже взбегал по мраморным ступеням на террасу.

– Триста пудов, Иван Петрович! Затянула как порожнюю! Мужики только ахают! – Глаза его полыхали бешеным огнем, он тряс руку Кулибина, не замечая стоявшего рядом графа.

Черноволосый, с проседью на висках и лихо закрученными на гусарский манер усами. Кавалерийские узкие брюки, уходившие в короткие сапоги из мягкой кожи, и тонкая белая сорочка с расстегнутым воротом и черным шейным платком, съехавшим от лихой скачки набок. Ахте не был худ, но и толстым назвать бы его было неправильно. Скорее плотный, но с уверенными, легкими движениями человека, привычного к активному образу жизни. Извольскому он понравился.

– Это не предел, Федор Петрович, – назидательно и спокойно проговорил старик. – Расчеты говорят – четыреста. Но свыше не нагружай, да и четыреста лишнего. К тебе вот человек приехал. – Он кивнул на Извольского.

Извольский представился.

– К вам, Федор Петрович, привела меня надобность в паре борзых. Мой знакомый, Монтрэ, упоминал, что у вас лучшая во всей империи свора, посоветовал к вам обратиться. Не откажите в любезности.

Ахте рассмеялся.

– Ну, Жиль-то известный сказитель! Не скажу, что лучшие в империи, но… – он хитро прищурился, – показать есть что. Да и гончие имеются. Но прошу вас, граф, всё завтра! Давайте ужинать, я страсть как голоден!

Ужинали в большой гостиной, декорированной охотничьими трофеями. Повсюду, куда бы ни бросил взгляд Извольский, висели, стояли, лежали чучела лисиц, зайцев, кабанов, по стенам расположились фазаны, белки, головы косули и лося, пол у большого камина был застелен огромными медвежьими шкурами. Перед едой принесли наливки из лесных ягод и яблок, к наливкам подали холодные лисички, сыр и заливное из оленины. Ахте был в прекрасном расположении духа, много шутил и был весел. «Ничего ты не знаешь о том, что над тобой нависло», – подумал Извольский. Интересно было бы взглянуть на этого человека, если бы он ненароком узнал о судьбе своих товарищей. Был бы он так же озабочен охотой и употреблением наливок по вечерам за ужином? Как подступиться к разговору о петербургских злоключениях Ахте, граф не понимал. Видимо, придется дождаться завтрашнего дня, когда они останутся наедине. Извольский очень рассчитывал получить в свои руки тонкую ниточку, направление, где искать следы этой цепочки смертей…

Между тем подали горячее – жаркое из зайчатины в сметанном соусе с белыми грибами. Извольский с аппетитом ел, отдавая должное умению хозяйского повара.

– Граф, позвольте спросить, а чем вы занимаетесь? Служите ли? – Ахте подцепил вилкой лисичку и с аппетитом вмиг проглотил.

– Отставлен. – Извольский показал кисть беспалой руки и грустно усмехнулся. – Служил на флоте, но уже год, как отставлен в связи с ранениями. Теперь живу в имении, приобщаюсь к охоте, – он обвел взглядом гостиную и почувствовал, как кровь прилила к лицу. Врать он никогда не умел.

– Это прекрасное занятие, смею вас заверить, граф. Завтра я покажу вам свои сокровища! Видите ли, псарне я с некоторых пор уделяю больше внимания, чем иным людям. – Он пристально посмотрел на Извольского. – Да и жизнь веду бирючью, затворническую, из имения уж много лет не выезжал.

– Полно, Федор Петрович, о вас говорят как о человеколюбце, – улыбнулся Извольский. – Говорят, дома для крестьян возводите, церковь поставили, даже пожарная часть имеется…

– Верно. И не только пожарная, еще и госпиталь для крестьян, четыре мельницы, почтовая станция, шесть конюшен для рабочих лошадей и амбаров под зерно четыре штуки. – Ахте было явно приятно оттого, что приезжий человек был осведомлен о толмачинских делах. – За помол зерна денег с крепостных, кстати, не беру. А муку нашу по реке до самого Великого Новгорода тянем. Благодаря Ивану Петровичу, – он кивнул на старика, – теперь вдвое больше сможем тянуть.

Извольский перевел взгляд на Кулибина, который давно закончил с ужином, потому как почти ничего не ел и к наливкам не притрагивался.

– Знаете ли вы, граф, с кем вас судьба за один стол посадила? – продолжал Ахте. – Это ведь величайший ум наших дней! Да только не нужен оказался в Академии-то…

– Вы – тот самый… Тот самый Кулибин, что императрице часы диковинные в дар преподнесли? Мне батюшка рассказывал, да я за сказку принял…

Кулибин рассмеялся тихим старческим смехом и одобрительно погладил седую бороду.

– В чем же сказка, по-вашему?

– Отец рассказывал, что размером они с яйцо, деталей две сотни, что могут колоколами бить и по-петушиному кукарекать.

Теперь рассмеялся и Ахте. Старик же, напротив, стал серьезен и опять пригладил бороду.

– Я молодой тогда был… – начал он медленно, – горячий… Помню, всегда во мне страсть к времяисчислительным снарядам жила. Тогда у нас в Нижнем только у богатых купцов часы были, сплошь швейцарские и германские… Завораживали они меня тиканьем мерным и боем музыкальным. Я тогда к часовщику Лобкову подмастерьем и пошел. Отработал больше года честно, а потом выкупил станочек пилильный сломанный, перебрал его шестерня к шестерне и начал сам часы-то мастерить. И зародилась мысль во мне: «Отчего ж не сделать мне часы не хуже иностранных, да такие, чтобы и императрице не стыдно было в дар поднести!» Захватила меня мысль сия, да так, что зубы ломило! – Старик усмехнулся и медленно выпил рюмку наливки. – Три года ушло на часы эти. Размером с гусиное яйцо, четыреста двадцать семь деталей, на исходе каждого часа открываются крохотные дверцы и показывается пещера с Гробом Господнем, подле него два стражника, кои при появлении Ангела падают ниц, затем звучат колокола и трижды звучит пасхальное песнопение. Посему солгал ваш батюшка, граф, лишь в одном: петухи в этих часах не кукарекают! – Кулибин ловко опрокинул еще рюмочку.

– Что же дальше было, Иван Петрович? – Извольский искренне желал продолжения удивительного рассказа.

– Матушка-государыня путешествовала по волжским городам, к нам в Нижний тоже заглянула. Меня губернатор ей представил как ремесленника, я ей часы-то эти и поднес в подарок. Сердечная была она, матушка наша… Подарок мой ей по душе пришелся. Мне было предложено место в Академии наук, руководить механическими мастерскими. Так я в Петербурге и оказался. Почитай, сорок лет народ при дворе развлекал.

– Скромничает Иван Петрович! – Ахте раскурил длинную трубку, и гостиную наполнил аромат берлея[32]. – За эти годы столько придумал!

– Еще я слышал о кораблях, что против течения по реке ходят. – Извольский с интересом посмотрел на Ахте.

– Еще как ходят! – Брови Федора Петровича взлетели вверх. – Ведь я только что с пристани! Триста пудов нагрузили, и пошла! Мы тут расшиву[33] приспособили под испытание, и пошла, ей-богу, пошла! Иван Петрович, расскажи ты графу!

– Идея проста, – тихо начал Кулибин, – использовать лопастные колеса, приводимые в движение течением. Система шестерней вращает вал, к которому прикреплена якорная цепь. Шлюпка увозит якорь вверх по течению, корабль сам себя подтягивает к якорю. Это позволяет не использовать бурлаков и перевозить больше груза. Хотя пока занимает больше времени. Я назвал это «водоход».

– Поразительно, – усмехнулся Извольский.

– Отклонено водным департаментом.

– То есть как?!

– Так. Признано дорогим и затратным. Поэтому у Федора Петровича здесь – единая в своем роде расшива. – Старик подпер подбородок кулаком.

– А про подъемный механизм во дворце – правда? – вспомнил Извольский еще один рассказ отца.

– Чистейшая. Императрица к закату жизни затруднялась подниматься по лестнице огромного дворца, ей было уже тяжело ходить, а использовать люльку с блоками и канатами на огромной высоте она решительно отказывалась. Я придумал механизм, в котором кресло поднималось при помощи вертикальных винтов, и в действие его мог привести любой лакей в одиночку. Матушка до самой смерти пользовалась.

– Хм! – тряхнул головой впечатленный Извольский.

– После смерти Екатерины Алексевны шахта механизма заложена. Оказалась ненужной. И вообще, граф, в России мои идеи и изобретения редко находили применение. – В голосе старика звучало разочарование. – Всем подавай сложные фейерверки, механические устройства с перезвоном или часы из золота…

– Не слышали ли вы, часом, о поручике Непейцыне, граф? – Ахте выпустил в потолок облако дыма.

– Не приходилось.

– При штурме Очакова ему оторвало ногу выше колена. Судьба инвалида известна – деревяшка и костыль. Но Непейцын обратился к Ивану Петровичу. Иван Петрович придумал такой хитроумный…

– Перестань, Федор, ничего хитроумного, – перебил его Кулибин. – Несколько шарниров, пружина на голени и система ремней для крепления к ноге.

– Ничего хитроумного, только Непейцын до сих пор служит в армии, а не спивается в деревне в обнимку с деревяшкой! – рассмеялся Ахте.

– Черт возьми, это же поразительно! Это ведь шанс для многих, лишившихся ног на войне!

– Отклонено военным ведомством. Далее я работал над проектом одноарочного моста через Неву. Я сконструировал трехсотметровый пролет, создал его уменьшенную в десять раз копию в Таврическом саду, мост выдержал все испытания, и… проект положили под сукно. Слишком дорого. Далее была самобеглая коляска.

– Что, простите?

– Коляска, двигающаяся без лошади. Человек, сидящий в кресле, нажимает на педали и приводит в движение маховое колесо. Подшипники качения делают ход коляски чрезвычайно мягким. Образец был мною изготовлен, но дальше развлечений дело не пошло, но поверьте мне, граф, грядущее за этими идеями! Коляска, кстати, в амбаре у пристани, ежели будет угодно, попросите у Федора завтра, он, думаю, не откажет в любезности ее показать. – Старик не спеша еще налил из графинчика рюмочку, медленно выпил и вновь пригладил седую бороду.

– С удовольствием покажу, Иван Петрович! Может, останешься еще на недельку? Сделай милость!

– Не могу, Федя, знаешь ведь, дела ждут, и так уж загостился у тебя.

– Далеко ли ехать, Иван Петрович? – спросил Извольский.

– В Нижнем так и живу, граф. Дорога дальняя.

Ахте позвонил в серебряный колокольчик. Вошел лакей.

– Авдей, подготовь графу комнату. Ивану Петровичу лошадей на рассвете заложишь, с вещами и багажом разберись, в восемь часов, аккурат после завтрака отъезжают. Чтоб все готово было.

– Сделаем, барин.

– Чай на террасу подашь, мы на воздух выйдем.

Ахте выбил трубку, встал из кресла.

– Пойдемте, граф, покажем вам еще одну вещицу, которую Иван Петрович придумал. – Он подмигнул старику.

На дворе стояла черная ночь, тускло освещалась фонарем лишь терраса. Извольскому показалось, что он опять стоит на палубе корабля, где освещен лишь капитанский мостик, а вокруг – тяжело дышащая черная морская бездна. Ахте прошел к темному предмету на треноге, открыл какую-то дверцу с блеснувшим в ней стеклом, затем зажег внутри свечу, и Извольский ахнул! Мощный луч света пронзил темноту двора до самой аллеи!

– Зеркальный фонарь. – Голос Кулибина был мрачен. – Я придумал его для использования на морских кораблях, маяках… он мог бы освещать улицы… Знаете, граф, где он нашел недолгое применение?

Извольский молчал.

– Развлечения при дворе. Иллюминация и фейерверки. А еще несколько уменьшенных копий я изготовил для карет петербургской знати… – Он устало улыбнулся. – Знаете, господа, что-то я сегодня устал, пожалуй, чаю уже не буду, завтра рано подниматься, да и дорога предстоит дальняя, позвольте откланяться!

– Я провожу Ивана Петровича. Граф, чай сейчас подадут, простите меня, нам необходимо с ним закончить кое-какие дела. Комната для вас готова, Авдей покажет. Завтра с утра я буду полностью к вашим услугам! – Ахте широко улыбнулся и кивнул на прощанье.

Извольский также отдал поклон и остался один.

Луч от Кулибинского фонаря по-прежнему освещал двор. Вся суть исполинского, неповоротливого и такого неразумно устроенного государства предстала перед Извольским сегодняшним вечером. Простой мужик из мещанского сословия, всю свою жизнь работающий над тем, чтобы двигать вперед многие сферы жизни общества, с одной стороны, – и закостенелые в своей реакционности министерства, ведомства, департаменты и присутствия. Пристав Выхин, рискующий каждый день жизнью, борющийся сейчас за эту самую жизнь где-то в госпитале в Петербурге, и ротмистр Ревицкий, франт, никчемный карьерист и сплетник, проводящий, вероятно, этот вечер за картами и шампанским. Свет и тьма. Гордость империи и струпья проказы на теле общества. С одной стороны – война, грохот орудий и смерть лучших из лучших, самопожертвование и подлинное товарищество, мичман Лузин, потерявший при попадании турецкого ядра руку и уцелевшей рукой тушивший пожар в крюйт-камере[34], с другой – адъютант адмирала Сенявина, штабс-капитан Фогель, видевший взрывы только на фейерверках по случаю праздников в Петербурге. Лузин умер от ожогов спустя три дня, оставив в деревне под Витебском двух малых детишек и вдову, а Фогель получил орден Владимира с мечами и повышение в чине за бой, в котором не участвовал.

И все же война очищала. Освобождала сознание человека от второстепенного, наносного и ненастоящего. Вообще животная, совершенно низменная потребность вываляться в самой жуткой грязи живет в каждом русском человеке. Шагнуть за грань, свеситься с обрыва, заглянуть в самую жуткую тьму… В такие минуты хочется переспать с самой грязной шлюхой, съесть что-нибудь кошмарное, рискнуть всем, что у тебя есть, или совершить что-либо невообразимо подлое. Для чего же? Только для того, чтобы, оттолкнувшись от этого персонального нравственного дна, начать возвышение над самим собой, вновь начать ценить то хорошее, что тебя окружает, питать лучшие помыслы в своей голове, бурно возводить из руин новую цитадель. Таков русский человек. Вся история империи – это не медленное и поступательное накапливание ценностей, а постоянные бешеные рывки из стороны в сторону, с обрушением одних, кажущихся рудиментарными устоев и воздвижением новых. Извольский не раз наблюдал подобное за время службы. В этом смысле война и является тем самым дном, от которого непременно должно оттолкнуться русское общество, чтобы, подобно Фениксу, возродиться и дать толчок собственному развитию.

Если посмотреть с этой стороны, жизнь в условиях войны Извольскому даже нравилась. И привыкнуть к жизни вне ее ему никак не удавалось. Единственное настоящее и важное, за что цеплялось все его нутро, – поиски Натальи, окончившиеся весьма неожиданно и неприятно. Она стала частью мира, стоявшего по другую сторону его представлений о морали. Извольский удивлялся тому, как быстро и безболезненно пришло к нему решение о разрыве всяческих отношений с женщиной, которую, как ему казалось, он любил. Представить, что этот разрыв не оставит наутро никаких следов в его душе, еще неделю назад было совершенно невозможно.

– Чай, барин! – Авдей принес большой поднос с чашками и сахарницей.

– Знаешь что, братец? А проводи-ка меня в спальню! Я сегодня смертельно устал.

Глава 20

Пути к отступлению

До Андреевского собора было около четверти часа ходьбы, погода располагала к прогулке ярко светившим солнцем, от которого, правда, в самом уголке левого глаза выступала слеза, так и норовившая скатиться по борозде глубокого шрама вниз по лицу. Приходилось то и дело вытирать ее белоснежным шелковым платком. Вскоре Сомову это надоело, и перед самым Морским кадетским корпусом он свернул от Невы в переулок, где в тени петербургских особняков глаз наконец перестал слезиться. Петербург, так нравившийся ему в прежние, молодые гвардейские годы, теперь вызывал одно чувство – настороженность. Теперь он спокойнее ощущал себя в грязноватом ямщицком армяке или в мужицкой рубахе с косо откинутым воротом, чем в дворянском платье. Не покидало ощущение, что вот сейчас его непременно узнают, удивленно окликнут по фамилии из проезжающего мимо экипажа. Хотя он и изменился, похудел, отрастил волосы длиннее тех, что носил прежде, и обзавелся этим безобразным шрамом, все одно чувство тревоги не отпускало. Карточная игра, в которой граф Штейн так быстро расстался сначала со всеми своими деньгами, а затем и с жизнью, планировалась целую неделю. Целую неделю он наблюдал за домом Вяземского: кто приезжает играть, во сколько игра начинается, когда прибывает и во что играет Штейн, в котором часу разъезжаются гости… За эти дни он не увидел там никого, кто мог бы его узнать, тем не менее это был большой риск. Сомов прекрасно понимал, что если кто-либо опознает в нем приговоренного к виселице беглого солдата, то правосудие империи не будет долгим. Картина висящего на солнце Семеновского плаца его собственного тела не вызывала в Сомове радостных чувств, порой ему даже казалось, что веревка, мысли о которой ему иной раз приходили и которой так ловко избежал два года назад, сдавливает ему шею.