Всегда подавать холодным

– А познакомились в Петербурге?

– Да, разумеется, я тогда служил при наследнике, Павле Петровиче, в Гатчине.

– А этот Левин, гусар, он изобретательствовал тоже в Гатчине? Вы были друзьями?

Ахте пристально посмотрел на графа. С минуту он молчал, потом вновь зачерпнул из реки воды и вновь умыл лицо. Вытираться не стал, так и стоял, глядя на водную гладь, капли с лица падали на сорочку и пыльные сапоги. Наконец он повернулся.

– Вы не за гончими сюда приехали, так?

На лице Извольского застыло изумленное выражение.

– Вы ни черта не смыслите ни в охоте, ни в гончих, это я понял сразу. Интереса в ваших глазах там, на псарне, я тоже не увидел. Я не говорил, что Левин изобретательствовал, но вы это знаете. И еще вы спрашиваете о нем в прошедшем времени, стало быть, знаете, что Левин мертв. Кто вы и что вам угодно?

Вот и закончилось его инкогнито. Один глупый и непродуманный вопрос – и все! Все летит к чертям. Выхин бы сейчас рассмеялся и был бы, несомненно, прав! Мальчишка!

– Федор Петрович… Я прошу прощения за этот фарс, но…

– Кто вы?!

– Я действительно граф Андрей Васильевич Извольский, следственный пристав Управы благочиния.

Ахте глубоко вздохнул и закатил вверх глаза.

– Что вам угодно?

– Прошу вас, выслушайте меня! Я веду дознание по делу об убийстве ротмистра Валевича, графа Штейна, ротмистра Глинича и майора Левина.

Лицо Ахте сделалось мрачным и непроницаемым. Он смотрел в одну точку под ноги Извольскому и молчал.

– Мне известно, что эти смерти связаны. Также известно, что в восемьсот четвертом году вы все были заточены в Петропавловскую крепость. Никаких документов ни в военном ведомстве, ни в Управе благочиния по вашему делу нет. Все жертвы связаны только этим делом. Четверо из них уже мертвы, о двоих пока ничего не знаю, запросы только отправлены. Вам угрожает опасность, Федор Петрович! Тот, кто убил ваших товарищей, придет и за вами. Помогите мне найти его! За что вас посадили в крепость?

Ахте выслушал эту речь, в которой Извольский подбирал каждое слово, молча. Казалось, он отрешен от всего происходящего. С минуту он молчал, очевидно обдумывая резоны графа, затем начал мрачным механическим голосом:

– Все, что я вам сейчас скажу, будет последним, что вы от меня услышите. Вы сказали, что он придет за мной? Я вас удивлю, потому как он уже приходил… Имени его я и сам не знаю. Ни его примет, ни его описания, ни сути дела восемьсот четвертого года вы от меня не получите. Потому как я дал ему слово молчать. Молчание – драгоценность, иногда оно стоит жизни. Я купил свою жизнь за молчание. Скажу одно: он не убийца, он – палач. И убитые вовсе не мои товарищи, как вы изволили их назвать. Они – мерзавцы и все как один заслужили смерти. Как и я, очевидно… Только я свои грехи еще надеюсь отмолить, искупить перед Господом. Есть у меня на то великая надежда! А теперь, граф, уезжайте! Я боле не желаю видеть вас на своей земле.

– Но Федор Петрович…

– Довольно, граф. Мы закончили. Уезжайте! – Ахте повернулся и пошел прочь.

Через два часа верстовым столбам Извольский потерял счет. Карету качало на ухабах, он пытался заснуть, но сон не шел. Андрей прижался лбом к холодному стеклу окна и представил море. Опустошение, вызванное глупым провалом, потихоньку отступало. Остались двое из семи узников. Необходимо узнать, что с ними. По приезде он непременно это сделает. Докопаться до сути происходящего теперь было делом принципа.

Глава 22

Вызов

Было без малого десять часов вечера, когда генерал Баур, утомленный получасовой мазуркой, стоял опершись плечом на рифленую колонну бальной залы в особняке Сергея Степановича Ланского. Сам хозяин, советник коллегии иностранных дел, служил теперь в Финляндии и состоял при генерале Буксгевдене для особых дипломатических поручений. В отпуске, выпавшем, по счастью, на лето, Ланской и давал бал.

Все пространство зала густо наполняла смесь запахов. Карл Федорович, посещавший балы никак не реже восьми, а то и десяти раз в год, тем не менее никак не мог привыкнуть к этому тяжелому «амбре». Тягучий дух стеарина от сотен горевших в зале свечей, сжигающих кислород, и воска, которым был натерт пол, смешивался с запахом ваксы от вычищенных до блеска сапог офицеров, сотней ароматов надушенных платочков, пудры, дамских румян, пота от разгоряченных танцами кавалеров, и заключал все это безумие запах еды от закончившегося недавно в боковых, примыкающих к залу гостиных ужина. Растворенные настежь стеклянные двери балкона создавали лишь небольшую площадку, на которой можно было глотнуть свежего воздуха. Музыка гремела, и пары кружились в вальсе, проносясь мимо генерала, на лице которого застыла учтивая улыбка. Баур видел счастливое лицо Ольги, кружившейся с бароном фон Лебеком, посланником австрийского двора. Фон Лебек вел уверенно, с прямой осанкой. В безупречном черном фраке и белоснежных перчатках он был похож на ворона, такой же торжественно-строгий и предвещающий дурное. Впрочем, последнее наверняка было следствием нервозности самого генерала. Между тем распорядитель объявил лансье[47]. Баур, еще до ужина станцевавший полонез, польку и вальс, на лансье никого из дам не приглашал, потому и решил выйти на воздух. Он прошел мимо музыкантов, улыбнулся графине Трубецкой, старой, покрытой пудрой даме, при каждом взмахе веера которой от лица поднималось еле видимое глазу облачко пудры, и вышел на террасу.

– Карл Федорович, извольте к нам! – хозяин бала, Ланской, жестом пригласил его за один из столиков, которыми был заставлен подсвеченный огнями сад особняка.

– Сергей Степанович, – начал Баур, – позвольте выразить вам свою благодарность! Изрядно натанцевался, прекрасный зал, и ужин был великолепен!

Ланской поклонился. За столиком помимо него расположились полковник Барятинский, граф Самарин и Людвиг фон Штиглиц, финансист и придворный банкир. Этот последний, небольшой человек с живыми птичьими глазами, тонкими усиками и темными жидкими волосами со следами начинающегося облысения, был интереснейшим персонажем. Бауру было известно, что фон Штиглиц – владелец банкирского дома своего имени, смекалистый, удачливый и умнейший коммерсант, к тому же в высшей степени человек честный. Векселя Штиглица принимались в Петербурге как наличные деньги, это был банкир, которому прочили самое радужное будущее. Баур представился барону, с остальными он был знаком.

– Карл Федорович, как здоровье великого князя?

Баур терпеть не мог формальные светские разговоры, досужие вопросы, призванные соблюсти приличия и отдающие дань этикету, тем не менее ответил подчеркнуто учтиво:

– Его высочество здоров. Выехал на две недели в Гатчину, посему у меня образовался отпуск. – Он улыбнулся и расстегнул ворот мундира.

Лакеи подали кофе и сигары, зажгли свечи на столах и покрыли их стеклянными колпаками от ветра. По террасе потянулся ароматный дым филиппинского и кубинского табака. За огромными окнами звучала музыка, проносились фигуры в белоснежных платьях, мелькали открытые плечи дам, гвардейские мундиры, черные как смола бальные фраки кавалеров, руки в тонких шелковых перчатках, лежащие на золотых эполетах, и высокие прически, убранные драгоценными камнями и жемчугом… И все пролетало, проплывало и уносилось прочь с какой-то необъяснимой легкостью, чтобы появиться вновь через какое-то время…

– Как дела в Финляндии, Сергей Степанович? Я слышал, много трудностей у войск? – Баур отвлекся от окон и повернулся к столу.

– Трудности есть, это правда, – вздохнул Ланской. – Финны партизанят умело, шведы за основу взяли высадки десанта. Беспокоят с моря.

– Да это ненадолго, господа, – полковник Барятинский встал с кресла и взял из коробки сигар длинную «Вегуэрос», – корпуса генералов Багратиона и Шувалова со дня на день отправятся туда, и все будет кончено.

– Надеюсь, что так оно и случится, – Ланской задумчиво качнул головой, – если, разумеется, все не решится раньше. Видите ли, в Швеции зреет переворот. Все идет к тому, что Густав потеряет престол.

– Да уж, господа, в веселенькое время живем! Короны в Европе с голов как зерна с колосьев сыпятся… Под молотилкой.

– Вот помяните мое слово, – Барятинский поднял вверх ухоженный палец, – не пройдет и трех месяцев, как Финляндия будет частью России! А шведов заставим присоединиться к блокаде Британии! Вот и узнают, что значит на Россию руку бесноватую поднимать!

– Россия не выдержит долго такового исхода, – тихо произнес фон Штиглиц.

Все перевели взгляд на него.

– Что, простите? – переспросил Барятинский.

– Я сказал, господин полковник, что Россия экономически долго не выдержит этой блокады. Об этом говорят биржевые цены. Блокада нарушает торговый баланс государства и вызывает рост цен, и, как следствие, – он сделал паузу, – как следствие, русский рубль теряет в цене.

Барятинский смотрел на фон Штиглица как солдат на обнаруженную в складках подштанников вошь. Презрительно, недоуменно, недоверчиво и ошарашенно. Выглядело это весьма и весьма глупо. Баур и Ланской с интересом ждали продолжения разговора.

– Вот и я говорю то же самое! – подал наконец голос граф Самарин. – На какого черта, спрашивается, мне эта блокада, ежели на двух моих мануфактурах не стало шерсти и сукна? И почему мой сосед, купец первой гильдии, кстати, не может теперь продать сотни пудов дегтя, коими у него полны все склады?

Фон Штиглиц улыбнулся и поднял брови, дескать, это как раз то, о чем я и говорил! Барятинский, ни черта не смысливший в биржевых ценах и торговом балансе, как в материях неощутимых, к счастью, прекрасно смыслил в сукне и шерсти, материях, которые составляли изрядную часть его армейской жизни.

– И то ведь верно, пару месяцев, как зимних шинелей со складов ждем, так я и не думал, из-за чего не дождемся никак!

– Теперь вообразите, господин полковник, что товаров, необходимых государству и не получаемых от Англии, наберется не одна сотня. Перечислять не стану, сами можете без труда представить. Долго ли мы протянем таковым образом? Разумеется, спустя время мы сможем все товары, которые недополучаем, производить сами, но на это уйдут годы! И миллионы рублей. Есть ли в казне такой запас свободных денег? – фон Штиглиц усмехнулся и встал. – Простите, господа, объявили котильон[48], а я обещал его княжне Грудзинской.

Фон Штиглиц откланялся и удалился. Минуту спустя откланялся и Самарин. Ланской задумчиво попыхтел сигарой:

– Все верно изложил барон… И войска пошли в Швецию неспроста. Нам нужно закончить эту войну как можно скорее…

«Пока не началась другая», – чуть не произнес Баур. Находясь при дворе не первый год и обладая придворным чутьем, ничуть не уступающим чутью охотничьего пса, Карл Федорович давно понимал, к чему идет дело. Слухи о большой европейской заварухе ходили в коридорах императорского дворца, в манеже и вот теперь добрались до салонов и балов. Выходило занятным, что сведения, являющие собой государственную тайну, легко и беззаботно доходили до общества. То, о чем не смели открыто говорить во дворцах, преспокойно обсуждалось в частных разговорах за курением сигар.

За окнами террасы, как на огромной освещенной сцене театра, продолжался бал. Котильон, этот самый долгий из танцев, уже начался, и теперь уже две пары вальсировали по кругу, проплывая вдоль ждущих своей очереди гостей. Вот они закончили круг, остановились, разделились и пригласили из зала новых партнеров. Образовались новые четыре пары, которые по команде распорядителя «Вальс» вновь закружились по всему кругу.

– Карл Федорович, не желаете ли провести время за картами? – Ланской допил остывший кофе и поставил чашку на стол. – В гостиной играют в вист[49].

– Почему бы и нет, – задумчиво произнес Баур, наблюдая в окно, как Ольга кружится в вальсе с гвардейским майором в красном вицмундире. Ее глаза светились, генерал залюбовался красивыми и легкими движениями жены: казалось, нет на свете более счастливой на этом балу дамы; крупные сапфиры в серьгах и изящном колье на шее прекрасно гармонировали с нежно-голубого цвета платьем и открытыми плечами, словно выточенными из мрамора. Фигуры пронеслись мимо, и Баур поднялся из кресла.

В гостиной четыре стола были застелены зеленым сукном, подавали коньяк, шампанское и еще с дюжину сортов красных и белых вин. Генерал обвел взглядом зал. Ланской тем временем распорядился вынести еще один стол, потому как свободных мест за сукном не было. Они расположились в углу гостиной у растворенного окна за тяжелой портьерой. Спустя минуту к ним присоединился барон фон Лебек. Подали коньяк и новые колоды, четвертого игрока не было, и Баур уже было начал сдавать на «болвана»[50], когда в гостиную вошел человек в черном бальном фраке. Ланской приветствовал его и пригласил к игре:

– Граф, составьте нам компанию! Нам как раз недостает четвертого игрока!

– С большим удовольствием, Сергей Степанович!

– Господа, граф Иван Францевич Порядин, – представил незнакомца Ланской.

Баур кивнул и представился. Незнакомец был как будто выписан с античной картины: правильные черты лица, волевой подбородок и блуждающая усмешка в самых уголках губ. Договорились играть на малых ставках.

Карл Федорович сделал глоток коньяка и сдал заново. В партнеры ему выпал фон Лебек, а козырем игрались трефы. Ланской пошел с короткой масти, но на третьем круге его валет был бит козырной пятеркой фон Лебека. Барон ставил на длинные бубны, собрал четыре взятки, на пятой Баур перебил его туза козырем и пошел в пики. На второй взятке Порядин побил пики. На руках оставалось по три карты. У Порядина были червовые король, дама и восьмерка. На восьмерке и даме он забрал две взятки, на короля фон Лебек сбросил двойку, Ланской – пятерку, Баур же открыл туза.

– Вы подменили карту, – тихо произнес Порядин. За столом установилась тишина.

– Что-о-о-о-о?! – протянул Баур, наливаясь кровью и вцепившись в поручни кресла.

– Туз был сыгран в четвертом круге. Вы подменили карту, генерал!

– Господа… – начал Ланской испуганно.

– Да как вы смеете, сударь?! – Баур вскочил со стула. – Я, по-вашему…

– Вы карточный плут. Я отчетливо видел, что карта вышла, а вы ее подменили.

– Господа! Это же очень просто проверить… – Фон Лебек ошарашенно смотрел то на Порядина, то на Баура.

– Проверить?! – прорычал Баур. – Я не стану терпеть подобных оскорблений!

– Что же вы намерены делать? – усмехнулся Порядин.

– Назовитесь еще раз, сударь, я должен убедиться, что разговариваю с равным!

– Господа, вы сошли с ума! – пролепетал Ланской, понимая, к чему ведет этот убийственный диалог.

– Граф Порядин, Иван Францевич, потомственный дворянин, к вашим услугам! – Усмешка так и не сходила с его лица, разжигая в Бауре, не возведенном в графское достоинство, новые приступы бешенства.

– Я вас вызываю! Назовите своего секунданта, сударь, и выбирайте оружие! – Баур, багровый от злости, уже не говорил, шипел.

Ланской закрыл глаза и глубоко вздохнул. Сейчас он молил Господа лишь об одном – чтобы эти двое не надумали стреляться немедленно, прямо в саду его особняка. Что тогда будет, он и предполагать боялся, понимая, что дуэль, а тем более смерть любимца великого князя разом оборвет не только его карьеру, но непоправимо искалечит всю его жизнь. За дуэли в России наказывали сурово, причем нередко высылали из Петербурга не только дуэлирующих, но и секундантов и лиц, причастных к поединку косвенным образом.

В гостиной давно висело напряженное безмолвие, все взгляды были устремлены на бледное и торжественное лицо Порядина.

– Пистолеты. Барьеры на десять шагов, выстрел без очередности, со схождением с двадцати пяти, – медленно и четко выговорил граф, как будто половину жизни ждал этого предложения. – Мой секундант – Василий Мишарин, здесь записан его адрес. – Он положил на сукно небольшой лист. – Буду ждать вас в шесть часов утра на Елагинском острове, генерал. Честь имею!

Порядин поклонился Ланскому и вышел, оставив в гостиной мертвую, гнетущую тишину.

– Сергей Степанович, – глухо начал Баур, – будьте моим секундантом.

Ланской вновь тяжело вздохнул, затем как-то опустошенно кивнул в знак согласия и убрал листок с адресом в нагрудный карман.

Глава 23

Отец и сын

В дороге удалось выспаться, и при въезде в Петербург Извольский решил ехать не домой, а в Управу. Было пять часов вечера, и возможно было еще застать Балашова, чтобы доложить о результатах поездки. Точнее, об их полном отсутствии. Едва переступив порог, граф наткнулся на Ревицкого, разбирающего корреспонденцию.

– Добрый вечер, граф! – жеманно поднял брови и улыбнулся Ревицкий противной усмешкой. – Вы уже возвратились?

– Здравствуйте, ротмистр! Как видите, да. У себя ли господин обер-полицмейстер?

– Александр Дмитриевич на приеме у военного министра, сегодня уже не вернется. У вас что-то срочное?

– Нет, терпит до завтра. Не подскажете, ротмистр, куда перевезли пристава Выхина? Хотелось бы его навестить.

Ревицкий изобразил на лице идиотскую гримасу, очевидно означающую удивление.

– Ах да, вы же не знаете… Преставился Выхин утром. Отошел в Морском госпитале. Александр Дмитриевич к награде представил его да и о пенсии вдове велел представление готовить. Обещал выхлопотать.

Извольский закрыл глаза. Он уже начинал привыкать к дурным новостям. Все валилось из рук, все решения запаздывали, все концы, за которые бы он ни тянул, уходили в воду. Он молча побрел по коридору в свой кабинет.

– Граф! – окликнул его Ревицкий. – Здесь письмо для Выхина из архива военного ведомства. Получите?

– Да, разумеется, – оживился Андрей. Он почти выхватил письмо из рук ротмистра, поблагодарил его и торопливо зашагал к себе. Это был ответ на запрос Выхина по оставшимся арестантам Петропавловской крепости. Граф торопливо сломал сургуч конверта.

По вашему запросу относительно места службы нижеперечисленных лиц отвечаем, что:

Мартынов Юрий Николаевич, корнет Уланского полка Его Императорского Высочества Константина Павловича, 1804 года, октября месяца, четырнадцатого дня разжалован в рядовые с лишением дворянского титула. 1806 года, мая месяца, четвертого дня погиб от удара молнии в месте расквартирования полка в селе Махновка Киевской губернии.

Плиади Владимир Алексеевич, поручик Уланского полка Его Императорского Высочества Константина Павловича, 1807 года, июня месяца, четырнадцатого дня пал в битве при Фридланде.

Делопроизводитель

Архива Военного министерства Гуляев П. Н.

Приступ неконтролируемого бешенства обуял Извольского. Он резким движением смахнул со стола кипу бумаг, пресс-папье, на пол полетела пузатая чернильница и аккуратно очиненные перья, граф схватил трость и всю свою бессильную ярость обратил на стул. Он колотил по нему, пока трость, обломившись напополам, не стукнула его пребольно по здоровой ноге. Обессилев, опустился в кресло в углу кабинета и затих.

Теперь было кончено все. В списке больше не было живых людей, ежели не считать Ахте, который более с Извольским даже разговаривать не станет. И что-то подсказывало, что не только с Извольским. Скорее умрет, чем расскажет что-либо.

Нестерпимо захотелось выпить чего-нибудь крепкого. Извольский встал, забросил обломок трости в угол и решительно зашагал к выходу. Уже проходя мимо дежурного пристава, бросил на ходу:

– Там, в кабинете, ветром окно растворило, распорядитесь навести порядок!

– Слушаюсь, ваше сиятельство!

На Петербург медленно наваливался пасмурный вечер, с залива тянуло сыростью, рваные облака медленно плыли по угасающему небу. Было свежо, тихо и безветренно. Как приехали на Гороховую, Извольский и не заметил, он был опустошен. Едва граф дернул шнур звонка, как дверь тотчас отворилась, как будто Григорий стоял за дверью, дожидаясь его прихода.

– Ваше си… – Григорий спохватился, вспомнив недавнюю выволочку. – Андрей Васильич, батюшка ваш приехали-с, в гостиной ожидать изволят, ужинать не стали, вас дожидаются!

Извольский скинул с себя сюртук на руки слуге, передал шляпу, долго стягивал с рук перчатки, затем бросил их на визитный столик.

– Насчет ужина распорядись, пусть в гостиную подают. И принеси коньяка…

Графа Василия Федоровича Извольского, действительного статского советника, начальника департамента Министерства финансов Российской империи в отставке, Андрей застал за большим обеденным столом сидящим над какой-то книгой. Бросив взгляд на переплет, он без труда узнал «Историческое изображение жизни Лефорта» под авторством Голикова. Отец заметно состарился и высох, седые волосы стали жидкими, однако знаменитая порода Извольских никуда не делась: такой же властный взгляд, полный достоинства, и гордая осанка, выработанная долгими годами службы в армии. Теперь он редко выезжал из имения, петербургский особняк передал сыну в полное распоряжение и тяготился климатом столицы. Обычно он предупреждал о своем приезде заранее, но сегодня приехал без всякого предупреждения, чем изрядно удивил всех.

Отец обернулся на звук его шагов, отложил книгу и встал. Они обнялись. В этих объятиях не было тепла, Андрей знал наверняка, что ни одна струна нежности не проронила ни звука в душе старого графа. Это была лишь церемония. Церемония, к которой он привык с детства.

– По-прежнему коротаешь время за книгами? – Он кивнул на отложенный отцом том.

– Ты же знаешь, Андрей, что мне по вкусу литература о прошлом. – Старик улыбнулся.

– История – хороший учитель, – подыграл отцу Извольский.

– Ничуть не бывало. История не учитель, а надзиратель. Она ничему не учит, лишь наказывает за незнание уроков.

– Браво! – усмехнулся Извольский, зная, какую слабость питает отец ко всякого рода цитатам. – Прекрасная мысль!

– Это не моя. Приписывают Ларошфуко[51]. У тебя был неудачный день? – Отец, видимо, уловил настроение сына, но сделал вид, что не заметил его язвительности.

Подали коньяк в хрустальном графине и закуски – небольшие бутерброды с гусиной печенью, твердый сыр «Грюйер» и груши.

– Коньяк? – усмехнулся старый граф. – Я полагаю, неудачной была целая неделя!

Андрей закусил порцию коньяка ломтиком груши и устало опустился в кресло напротив.

– Третьего дня был ранен ножом один из приставов. Утром он умер.

– Прими мои соболезнования. Он честно выполнил свой долг.

– Долг… Разве идет война?

– Мне странно слышать от тебя подобные вещи. Управа благочиния, в коей ты имеешь удовольствие служить, занимается уголовными преступлениями! И представь себе, преступники иногда… убивают! И вообще, нам, русским, не надобен хлеб: мы друг друга едим и оттого сыты бываем.

Андрей интуитивно понял, что последнее предложение опять было цитатой.

– Вновь Ларошфуко?

– Нет, это Артемий Волынский.

Андрей сделал еще один большой глоток коньяка. Отчего-то вспомнился Ахте, возящийся со щенками мальчишка, слова доезжачего Фрола: «…Барин часто его с собой берет и на псарню, и рыбу удить, и на лодочке кататься. Любит больше жизни своей наследника-то…»

– Скажите, отец, – неожиданно для себя начал Извольский, – любили ли вы меня когда-нибудь? Как отец сына?

Старик вскинул брови.

– Что за странный вопрос, Андрей? Неужели тебе чего-то не хватало? Я много работал, это правда, но служба – это наш долг! Дворянство, чин, государственная должность – это не только право иметь крепостных, привилегии, жалованье, поместья, но и обязанности! У тебя были лучшие гувернеры и преподаватели, ты получил прекрасное образование…

– А я хотел отца, – тихо проговорил Извольский. – Я хотел удить с тобой рыбу на нашем пруду или кататься на лошадях, хотел играть с тобой в шахматы по вечерам… А еще я очень хотел прочесть тебе свои первые, довольно глупые стихи… – Андрей усмехнулся. – Ты, разумеется, этого не знаешь, но наверняка помнишь наш старый каретный сарай с чердаком, который сгорел прошлой зимой? Так вот в детстве, когда мне было что-то около тринадцати, я оборудовал на том чердачке себе секретный кабинет… В этом кабинете я много мечтал! Там я совершал смелые военные походы, опасные плавания к берегам Америки и писал стихи… Помнишь ли Вареньку? Дочь Михаила Андреевича?

– Как же! Пилюгина!

– Точно! Так вот ей я писал стихи! Ни одного не отправил, но писал, писал и писал! – Андрей захмелел, воспоминания лились из него как бражка из рассохшейся бочки. Все копившееся внутри годами нашло наконец выход, и он чувствовал, что ему становилось много легче. – А еще я писал и вам, отец! И тоже не отправлял.

Василий Федорович закусил губу и пристально смотрел на сына.

– И долго ли ты писал? Письма, стихи эти? – Он наконец улыбнулся.

– Долго, отец… Весну, лето и осень, пока морозы не окрепли, до холодов самых. А на следующий год мы в Петербург уехали.

– Стало быть, полгода почти. А не задавал ли ты себе вопрос, Андрей, почему чернила в твоей чернильнице не заканчиваются?