Всегда подавать холодным

– Черт…

– Что с вами?

– Выходит… – пробормотал рассеянно Извольский. – Выходит, он был… Видите ли, граф, последний из убитых – ротмистр Глинич – был убит как раз на маневрах… Монтрэ был в Петербурге, когда был убит Валевич…

– А как же этот, как его… кучер с изуродованным лицом? – Порядин встал и положил руки на перила ложи. – Думаете, они как-то связаны?

– Французских агентов может быть несколько… Как же узнать, по какому такому делу все наши жертвы содержались в крепости?

Внизу, в зале, вновь стали гасить свечи, зрители рассаживались по своим местам, слышался приглушенный дамский смех и шуршание пышных кринолинов, наконец до высоты ложи донесся переливчатый звук колокольчика. Вошел лакей, забрал со стола канделябр и пепельницу, и пространство вокруг погрузилось во мрак. Порядин опустился в кресло и проследил взглядом за раздвигающимся темно-бордовым занавесом. Задний план сцены занимали фигуры крестьян, застывшие в полумраке бутафорских ящиков и фасада церкви. Передний план открывала обворожительная Непряева – оперная дива с божественным, почти потусторонним сопрано. Вот еле слышно зазвучала флейта, Порядин видел, как зашевелились, задрожали ресницы на ее глазах, она изящно подняла подбородок, и полился негромкий чистый голос. Это была любимая часть оперы, ария Нины, ради которой он и приходил в театр. Грусть, сожаление, тоска, отчаяние, негодование, безысходность – все смешивалось, сменяло друг друга, переходя одно в другое, и наконец – апогей! Торжество и непреклонность! В оркестре заиграли скрипки и гобой, а голос все исступленно лился в зал, проникая внутрь Ивана Францевича, царапая грудь и растекаясь теплом по всему телу. Наконец ария была окончена, Непряева исчезла в глубине декораций, опера продолжалась речитативом, который Порядину был вовсе не интересен. Он посмотрел на Извольского и улыбнулся. Можно было смело поставить состояние на то, что Андрей ничего не слышал и не видел вокруг. Глаза его были устремлены в одну точку, расположенную, по всей видимости, где-то над кулисами, и не выражали абсолютно ничего.

– Может быть, выйдем в холл? – шепотом спросил Порядин.

– Да, пожалуй, граф… – поспешил отозваться Андрей.

– Послушай, братец, – все так же шепотом обратился Иван Францевич к лакею, – самый большой букет белых роз отнеси Екатерине Васильевне, будь любезен. Как обычно, без карточки.

Они вышли наружу, в огромный, тускло освещенный зал с белоснежными колоннами, лепным потолком и мраморными статуями гетер в нишах стен.

– Похоже, Андрей, отвлечь вас от служебных дел мне не удалось, – улыбнулся Порядин.

– Прошу прощения, Иван Францевич, никак не могу перестать думать об этом злосчастном деле. – Извольский устало вытер глаза рукой.

– И никак не можете перестать называть меня по отчеству. Кстати, как продвигаются ваши личные поиски? Удалось найти Наталью?

Извольский покачал головой.

– Никаких следов.

– Мне кажется, сей факт мучит вас больше, чем служебные загадки.

– Знаете, я очень часто думаю… Будь я немного решительней… настойчивей… Не покинь я тогда Петербурга… – Андрей замешкался, как бы подбирая слова, затем вдруг поднял глаза и посмотрел в лицо Порядину. – Я не знаю, как повернуть время вспять. Как все исправить?

– И что же бы вы изменили? – насмешливо спросил Порядин. – Порвали бы с собственным отцом? Лишились бы всего, что имеете? Наследства? Отчего дома? Полно, граф! Есть вещи, которые мы изменить не в силах. Вы не поменяете общественную мораль, законы, по которым живет свет и люди вашего круга, нравы, наконец…

– Вы любили когда-нибудь, граф? – неожиданно для себя спросил Извольский.

Насмешливое выражение сползло с лица Порядина. Черты лица заострились, и он глубоко вздохнул.

– Когда-нибудь я обязательно вам расскажу… Не сейчас, но когда-нибудь. Предлагаю прогуляться, погода на улице отличная!

– А как же… опера? – кивнул Извольский за спину.

– А ну ее к черту! – рассмеялся Порядин. – Вы всё одно не слушаете, да и самое прекрасное уже спето. Как ваша нога? Выдержит прогулку?

– Нога вполне себе хорошо, думаю, выдержит с легкостью.

Сумерки уже вцепились в темную воду Мойки, был довольно поздний час – поздний для праздных вечерних прогулок и ранний для отхода города ко сну. Улица, на которую они свернули, обогнув набережную, была пустынна. Фонари уже горели, и редкие извозчики стуком колес нарушали тишину вечера.

– Вы правы, граф, – начал Извольский, – из головы совсем не выходит служба. И вы – единственный, с кем я могу говорить о ней вне стен Управы.

Порядин усмехнулся.

– Да, да, Иван Францевич, не смейтесь. Я вынужден хранить инкогнито даже перед своими родными, не говоря уже о знакомых. Все относятся к сыску с отвращением… Кроме вас. И я вам за это благодарен.

– За отсутствие отвращения? – Порядин вновь усмехнулся.

– Поверьте, это немало.

– Тогда пожалуйста. А вам не кажется, Андрей, что коли уж сам великий князь вмешался в это дело, то для вашей карьеры будет лучше немного придержать лошадей?

– Что вы имеете в виду?

– Думаю, что дело это имеет важность, близкую к государственной. Что это за игра, в которой от вас утаивают некие обстоятельства, но требуют поимки убийцы? Будьте осторожны, мой друг.

– Вы считаете…

– Считаю, что есть некие факты, – перебил Андрея Порядин, – которые неким высокопоставленным лицам не хотелось бы делать гласными.

В голове Извольского отчаянно скакали мысли. Шпионаж? Бумаги Левина, точнее, их пропажа… Монтрэ… Ведь все сходится! Что же такого в бумагах Левина? Куда они подевались? Кто этот человек со шрамом? Какая связь между этим давним делом, по которому в крепости побывали семь человек, и убийствами? Все же зыбкая надежда теплилась в нем, надежда на то, что Выхин найдет-таки хотя бы одного из двух оставшихся в живых арестантов. И этот майор… Ахте. «Местный сфинкс», так его, кажется, отрекомендовал Монтрэ…

– Мой вам совет, – прервал его размышления Порядин, – поступите так, как поступает вся армия чиновников в России: делайте все, что можете, ничего не делая. Это в нынешних обстоятельствах будет разумно.

– И бесчестно.

– Поверьте, Андрей, иногда паркет извилистых дворцовых коридоров бывает гораздо опасней палубы фрегата, находящегося под огнем береговой батареи.

– И все же завтра я съезжу в имение этого майора… Здесь недалеко, за Ораниенбаумом. Говорят, уже несколько лет он не выезжает и чудной какой-то. Не желаете составить компанию?

– О нет, благодарю. Завтра никак не выйдет, приезжает управляющий.

Мужчины давно миновали флотские полковые казармы, конюшни и манеж конногвардейского полка. Порядин ненадолго задержал взгляд на манеже и замолчал, погрузившись в свои мысли. Адмиралтейский канал оборвался, уходя под Петровскую площадь, и вот справа наконец показался и сам император, отлитый из бронзы, восседавший на вздыбленном жеребце. Извольский с детства помнил чувство, когда они с отцом прогуливались по набережной и он смотрел на Петра глазами, полными восхищения! Исполинских размеров гром-камень, доставленный сюда по воде… Жеребец, наступивший задними копытами на змея… Огромный царь, под которым даже конь казался небольшим… Римская тога, венец над дикими, воспаленными глазами и простирающаяся над всем Петербургом властная, неистовая рука… Сейчас, при тусклом свете фонарей и бледном сиянии луны сквозь рваные облака залива, Петр выглядел зловещим и тревожным. А может, события последних дней так отражались на восприятии?

Остаток пути, так знакомый Извольскому, они проделали молча. За квартал до Гороховой улицы позади послышался стук копыт, извозчик явно лихачил, подстегивая гнедую лошадь, коляска бешено пролетела мимо, но Андрей успел заметить в ней ротмистра Ревицкого, адъютанта графа Балашова, который тоже заметил Извольского. Коляска остановилась, и Ревицкий быстрым шагом подошел к ним.

– Добрый вечер, граф, – кивнул он Андрею. – Я как раз за вами.

Порядин и Ревицкий встретились глазами. Они явно узнали друг друга, и ротмистр поспешил отвернуться.

– Что-нибудь случилось?

Ревицкий вновь перевел взгляд на Порядина.

– Два часа назад убит Выхин.

Глава 15

Человек со шрамом

Возвращаться в Дом морских инвалидов было опасно. Полицейского пристава, говорящего с будочником на Каменном острове, он, разумеется, узнал сразу. Тогда, сидя на каменном полу в подвале Управы благочиния, мысленно смирясь с арестом и последующим следствием, человек со множеством имен готовился к каторге или виселице. Он усмехнулся. Что, интересно, написали бы на могильном кресте? «Сенька»? «Поручик Питковский»? «Барон фон Вигель»? Еще добрые полдюжины имен, под которыми жил последние несколько лет, он даже не запомнил. Прыткий оказался пристав. Конечно же, уезжать от Вяземского на экипаже было ошибкой, но как же быстро эта ищейка напала на след! Жаль все же Дом инвалидов, прикрытие было идеальным. Теперь, когда его приметы сообщены каждому будочнику, каждому околоточному в Петербурге, передвигаться днем по городу стало занятием небезопасным. Карету, за которой и увязался пристав, он отпустил сразу, как из нее вышел, заметив слежку, поэтому за мальчишку-кучера можно было не беспокоиться. Он быстрым шагом прошел два квартала, стащил с рук белые шелковые перчатки со следами крови и забросил их за угол небольшой пристройки, крытой старой черепицей. На Госпитальной взял извозчика и приказал ехать на Вторую линию Васильевского острова. Он не помнил номера дома, но был уверен, что память его не подведет, фасад в стиле французского барокко он помнил отлично.

Итак, ему попросту некуда ехать. Из людей, готовых с ним хотя бы разговаривать, остался только этот. Вдвойне обидней оттого, что до отбытия из России осталось два, самое большее – три дня. Все же этот пристав спутал все карты… Основная работа окончена, и никто не смог бы сделать ее лучше, хотя изначально сомнения в верности плана были. Слишком все казалось сложным. А сложность – верный спутник неудачи.

Он уже почти позабыл свою прошлую жизнь и свое настоящее имя. Блестящая карьера гвардейского офицера! В двадцать четыре он уже поручик лейб-гвардии Семеновского полка. Кутежи, дуэли и безрассудные выходки семеновцев обсуждает вся столица, дамы сходят с ума от их парадных мундиров, полк обласкан самим императором. Он, поручик Сергей Сомов, первый в полку стрелок и фехтовальщик, поэт и всеобщий любимец. Казалось, сама Фортуна каждое утро нежно целует его в темя. Матери он не знал, воспитывал Сергея отец, отставной екатерининский генерал, недостатка в средствах на содержание, точнее, поддержание гвардейских расходов у Сомова никогда не случалось. У отца имелись все самые веские основания гордиться сыном, что он с большим удовольствием и делал при каждом удобном случае. Служба давалась легко и была в радость. На воскресных смотрах в манеже он часто заслуживал похвалу от самого императора, чин поручика получил по личному указанию Павла досрочно, отлично себя показывал и во время дежурств в покоях наследников, на самой страшной для офицеров службе, где легко можно было, вызвав гнев императора неопрятностью в одежде или нарушением дисциплины, отправиться из дворца прямиком в дальний гарнизон. В гвардии даже было негласное правило: заступая в караул во дворце, иметь при себе как можно больше наличных денег на случай внезапной высылки из столицы. Сомов же был одним из любимцев Павла, и перспективы, открывавшиеся перед ним вследствие этого обстоятельства, были самыми радужными. Тем больнее было то, что произошло с ним далее.

Жизнь Сергея изменилась в один день. Он помнил его так же отчетливо, словно и не миновало с тех пор почти десяти лет. В тот мартовский вечер восемьсот первого года он дежурил в полку, был поздний час, он только что проверил караулы у арсенала, когда туда вбежал возбужденный подпоручик Нарусов.

– Открывайте арсенал! Вооружайте гвардейцев! Мы выдвигаемся к Михайловскому!

– Нарусов, вы пьяны? – спокойно спросил Сомов. – Вам отлично известно, что арсеналы вскрываются по письменному указанию командира полка либо он должен отдать это распоряжение лично. Есть ли у вас его письменный приказ?

– Какой приказ, Сомов?! – Он кинулся было к караульным, но Сергей преградил ему дорогу.

– Убирайтесь вон, Нарусов, иначе я вас немедленно арестую!

На шум их голосов из караульного помещения вышли еще трое офицеров.

– Ты ничего не понял, Сомов. Этой ночью вершится история. Но тебя, дурака, в ней не будет!

Сергей молча перевел взгляд на вышедших.

– Бецкой, будьте моим секундантом. – Тот кивнул. – Я требую удовлетворения, подпоручик, – обратился он к Нарусову. – Выбирайте место и время.

Дуэлировали на рассвете на саблях. Сомов оборонялся около минуты, затем первым же атакующим выпадом убил Нарусова наповал. А к полудню того же дня в Петербурге поползли слухи, уже к вечеру получившие подтверждение: ночью в Михайловском дворце убит император Павел. Нарусов оказался родственником графа Палена, возглавлявшего эту дикую кровавую расправу, о которой теперь участники не стесняясь болтали в трактирах. Сомов тогда не понимал, какие скрытые пружины привели в действие ту лавину неприятностей, которая стремительно увлекла его вниз. Дуэль разбиралась офицерским собранием, и наказание за нее случилось жесточайшим. Указом нового императора его разжаловали в солдаты и лишили дворянства, орденов и привилегий. Жизнь в том ее обычном виде, которая так нравилась Сомову, была кончена. Отец был так рассержен, что лишил Сергея всяческого участия, поддержки, наследства и отказался считать его сыном. Это обстоятельство особенно царапало Сомова сейчас, когда отца уже нет и вымолить последнее прощение не у кого.

– Вторая линия, барин!

Сомов вынырнул из глубокого омута тяжелых воспоминаний, вышел из коляски и огляделся. А вон и нужный ему дом. Через минуту он уже дважды дернул шнур и вскоре услышал за огромной дубовой дверью шаги. Наконец дверь открылась. На пороге стоял привратник – седой старик с острым орлиным носом. Голос его оказался на удивление моложавым и бархатистым:

– Que voulez-vous?[20]

– Informez le propriétaire qu‘il veut voir Sergei Somov[21].

Через несколько минут Сомов вошел в кабинет хозяина дома. Тот стоял у окна, скрестив за спиной руки. На звук открывшейся двери он обернулся, и их глаза встретились. «За двенадцать лет он почти не изменился», – подумал Сергей. Все такой же насмешливый взгляд и опасная, лукавая полуулыбка.

– Здравствуйте, Серж! – наконец произнес хозяин дома.

– Здравствуйте, Монтрэ.

– Что вас привело ко мне? В прошлый раз, мне казалось, мы попрощались навсегда. Или это было наваждением?

– Прошлый раз был в прошлой жизни, Жиль. Тогда я был гвардейским офицером, а вы – карточным шулером. Меня принимали в Вене у военного министра, а вас разыскивала австрийская полиция. Теперь же все перевернулось, и вы… – Он бросил взгляд на висящий на спинке кресла мундир. – Вы майор от артиллерии, а я… В общем, мне некуда пойти в Петербурге, так уж сложилось.

Монтрэ закусил ус и задумался. Сомов сел в кресло напротив и принялся изучать пространство кабинета. Полки с книгами занимали всю противоположную стену, обитую зеленоватым шелком. Сомов отметил и дорогую английскую мебель из мореного дуба, и пару античных ваз, стоящих на полу, и тончайшей работы персидский ковер, лежащий под ногами. Весь огромный стол был завален какими-то бумагами, в которые, очевидно, Монтрэ и был погружен до его прихода. Сейчас поверх бумаг была небрежно наброшена батистовая скатерть.

– Вы хотите остаться у меня? – Монтрэ наконец прервал свой задумчивый антракт.

– Мне нужно всего три дня, большего не попрошу. Service pour service[22].

Монтрэ усмехнулся.

– Справедливо.

– Более чем. Я укрывал вас неделю, если помните.

– Но через неделю вы меня выставили и сказали, чтобы я навсегда забыл дорогу обратно, – расхохотался Жиль.

– Так ведь вы обчистили меня до нитки, – невозмутимо проговорил Сомов и после паузы тоже рассмеялся.

– Обыграл! – продолжал веселиться Монтрэ. – «Обыграл» – это не «обчистил»! К тому же я научил вас всем своим petits secrets[23]!

– Ну, значит, договорились?

– Конечно, Серж… – Монтрэ хлопнул его по плечу и перешел на «ты». – Ты и вправду мне тогда весьма помог… Пропал бы я в арестантских ротах… Или того… – он обвел пальцем вокруг шеи и указал вверх, что, очевидно, означало виселицу. – Что же произошло с тобой за эти годы? Что случилось с твоим лицом?

– Шрапнель… – Сомов проглотил внезапное амикошонство[24] Монтрэ. Француз, очевидно, понял, что он вне закона, и тут же почувствовал свое преимущество. Как же поменялись роли! Неисповедимы пути твои, Господи!

Монтрэ усмехнулся.

– Серж, ты забываешь, что говоришь с артиллеристом. Я много раз видел, что выходит, когда в человека попадает шрапнель. Уверяю тебя, будь это она, сейчас бы ты беседовал не со мной, а с апостолом Петром. – Он сделал небольшую паузу. – Впрочем, если это секрет, то я боле не спрашиваю. Не желаешь хереса?

– Предпочитаю коньяк.

– Гвардейские привычки, я вижу, в тебе остались. Ведь еще день…

– Плевать.

Монтрэ открыл небольшую дверцу в стене. Там, в глубокой нише, находились целая коллекция выпивки, пачка ассигнаций, коробка с табаком, связка писем, перевязанная синей атласной лентой, и небольшой, украшенный серебряными накладками пистолет со взведенным курком. Жиль потянулся было за испанским хересом, но передумал и подхватил пузатую бутылку мадеры.

– С коньяком тебе сегодня изрядно повезло. – Монтрэ достал из стола запечатанный сургучом Courvoisier. Подержи бутылки.

Он быстро откинул с бумаг скатерть, проворно их собрал и запер в ящик стола. Уже разливая напитки по бокалам, Жиль опять улыбнулся сидевшему неподвижно Сомову:

– За встречу, которая не должна была случиться!

Они выпили. Коньяк приятно потек по желудку, по телу разлилось тепло, вытесняя нервное напряжение последних часов. «Все должно было быть иначе», – думал Сомов. Иначе должно было сложиться его будущее! И готовил он себя ведь к совершенно другой жизни… Как часто минуты решают то, что нельзя решить за целые десятилетия! Знай он тогда наперед, что готовится этой злосчастной ночью, был бы он так неосмотрителен? Или вот этот господин, что следил за ним еще два часа назад… Одно глупое решение – войти вслед за Сомовым в темный, незнакомый и полупустой дом на окраине – и под жизнью проведена красная бесстрастная черта. И провел ее он, Сергей Сомов, бывший дворянин, бывший поручик Семеновского лейб-гвардии Его Императорского Величества полка… Впрочем, может, и жив еще этот пристав, как знать. На войне он видел солдат с такими разорванными, распаханными ранами, что казалось: все… отвоевался голубчик. Дыхание прерывистое, и лицом бел, губы шепчут слова последней молитвы, его уносят в полковой лазарет, отходить, и полевой медик качает бессильно головой. Проходит неделя, и вдруг ты узнаёшь, что выжил, выжил братушка! И мало того, на поправку идет. И вот спустя время снова в строю! И снова вы на бивуаке вечернем по чарке водки с ним опрокидываете, и нет ничего для тебя приятнее того, что тут он, рядом, русский славный солдат! И полицейский этот не виноват ведь ни в чем. И мучила теперь Сомова мысль, что можно, ну ведь можно было и не убивать! В кого он превратился? В зверя? Нет, звери так не поступают. Они не отнимают жизнь из предусмотрительности.

– Серж, прости, не могу не спросить: в Вене ты не расставался с мундиром и шпагой, теперь же на тебе…

– Я больше не служу в гвардии, – отрезал Сомов. – Точнее даже будет сказать, что я больше вообще не служу.

– Вот как?!

– Довольно вопросов, Жиль. Мне нужно отправить письмо по одному адресу, здесь, в Петербурге.

– Разумеется. – Монтрэ встал, достал из ящика стола бумагу. – Перо и чернила справа. – Он кивнул. – Я сегодня ночую в полку, у меня дежурство, вернусь только завтра, ты можешь располагаться вполне свободно, комнату тебе приготовят.

– Письмо…

– Его передашь Полю, он встречал тебя в передней. Он доставит.

Монтрэ надел на себя висящий на спинке кресла темно-зеленый артиллерийский колет и ловко застегнул пуговицы, затем пристегнул золотой аксельбант и с привычной щеголеватостью посмотрел на свое отражение в зеркале.

– Bonne journée, mon ami! Soyez comme à la maison![25]

Сомов кивнул. Как только дверь за Монтрэ закрылась, он обмакнул в чернильницу аккуратно очиненное перо:

Уведомляю вас, что сегодня в Доме инвалидов за мной увязалась легавая собака и бежала до самой Выборгской стороны. Пришлось от нее избавиться. Буду ждать вас у собора Св. Андрея Первозванного на Седьмой линии Васильевского острова завтра пополудни.

Питковский

Глава 16

Его величество случай

– Как все случилось? – Извольский до сих пор не мог оправиться от шока. Известие о смерти Выхина застало его врасплох, и теперь, сидя в коляске напротив Ревицкого, он чувствовал себя отчасти виновным в этой очередной человеческой трагедии. Они мчались по Невскому, и то ли от тряски, то ли от продолжительной пешей прогулки с Порядиным нога опять напомнила о себе тупой, ноющей болью.

– Без малейшего понятия, граф. В Управу примчался урядник с Выборгской стороны, он сообщил, что Выхина нашли в каком-то доме в Сахарном переулке, перенесли в особняк князя Головина на Офицерской улице…

– К чему же мертвеца перенесли к князю? – удивился Андрей.

– Так он тогда еще жив был, разве я не сказал? – поднял брови Ревицкий и противно ухмыльнулся. – Пристав отошел уже там, у Головина.

Извольский внимательно оглядел ротмистра. Белоснежный адъютантский вицмундир с красными бархатными обшлагами, щегольски завитые тонкие усики, безупречно уложенные волосы и лицо… Уверенное в своей неотразимости и за версту источающее высокомерие. «Никчемный, напыщенный индюк», – про себя отрекомендовал его граф.

– А как же…

– Более ничего не могу сообщить, не осведомлен. Александр Дмитриевич за вами послал, и я, сами понимаете, тотчас из Управы и отбыл.

Позади остался Дворцовый мост и Биржа, стало быть, полпути уже есть. Как же могло так выйти? Выхин должен был навести справки об оставшихся двух арестантах из списка… Что могло случиться? Ничего толкового в голову не приходило.

– Вы давно знакомы с Порядиным? – вдруг сменил тему ротмистр.

– Что? – рассеянно переспросил Извольский.

– Я спросил, давно ли вы знакомы с этим… – он кивнул куда-то назад, – человеком. Порядиным.

– Иваном Францевичем? Недавно. – Извольскому был неприятен и сам Ревицкий, и его тон, которым был задан вопрос, но он поборол в себе острое желание сказать ротмистру что-нибудь резкое. – А почему вы спрашиваете?

– Он раньше служил в гвардии…

– Да, он отставной подполковник, кажется.

Ревицкий презрительно хмыкнул.

– Может, вы объясните наконец, ротмистр, к чему ваши вопросы и эта язвительная усмешка?! – раздраженно спросил Извольский. – Иван Францевич воевал, насколько мне известно, геройски. Имеет боевые ордена и вообще прекрасный человек. Вышел в отставку год назад.

– Простите, граф. – Ревицкий подкрутил ус и закинул ногу на ногу. – Только вы знаете не все. Он не «вышел», он «отправлен» в отставку. За поступок, порочащий честь мундира.

«Сегодня, похоже, вечер неожиданных новостей», – подумал Извольский и откинулся на спинку сиденья.

– Вы, очевидно, хотите мне сообщить – за что?

– Он отказался от дуэли. – Ревицкий насладился удивлением Извольского и продолжил: – Дело было в Вильно. Я тогда служил в Литовском уланском полку, Порядин – в драгунском. Один майор нашего полка насмерть влюбился в одну даму. В Вильно, как вы понимаете, совершенно немного развлечений, – он опять противно хихикнул, – и одним из них являлись зимние балы у градоначальника, графа Муравьева. Эта дама, фамилии ее я сейчас и не вспомню, была среди прочих приглашена на один из них. Шкловский, это тот самый майор, о котором я упоминал, прибыл к середине бала и был изрядно навеселе. Уже танцевали кадриль. Шкловский хотел было танцевать с этой дамой, но Порядин танец перебил, за что и был немедленно вызван.

Пришла очередь хмыкнуть Извольскому.

– И он отказался стреляться?

– Представьте себе! Дело быстро замяли, но, разумеется, такой поступок… В общем, из гвардии его отставили, да еще и без права ношения мундира! Вы, я вижу, слышите об этом впервые?

– Да, я ничего не знал.

– В приличных домах его не принимают, поэтому будьте осторожны, – вкрадчиво произнес Ревицкий, – это может сказаться на вашей карьере.

Извольскому вспомнился тот вечерний разговор у Мишарина. «Дуэль – это Божий промысел», – так, кажется, говорил Порядин… Вот тебе и промысел.

– Мы приехали. – Ревицкий выпрыгнул из коляски и указал рукой на огромный трехэтажный особняк, утопающий в исполинских размеров кустах гортензии. На пороге их уже ожидали городовой и будочник.