Всегда подавать холодным

– Где покойный? – с ходу спросил Извольский.

Городовой, подтянутый и дородный человек лет сорока, с большими навыкате глазами и аккуратно подстриженными усами, вытянулся было во фрунт, но, услышав вопрос, недоуменно переспросил:

– Чей труп, ваше… превосходительство?

– До «превосходительства» не дослужился еще, лишь до «высокоблагородия», – усмехнулся Извольский. – Граф Андрей Васильевич Извольский, следственный пристав.

– Простите, ваше сиятельство!

– Так где труп Выхина? Не забирали еще?

– Никак нет, ваше сиятельство, не забирали! Потому как ведь… жив Выхин… Доктор у него.

– Как жив?! – Извольский обернулся к Ревицкому.

– Что за чертовщина у вас здесь творится?! – накинулся ротмистр на городового. – В Управу сообщили, что нашли полуживого в Сахарном переулке и что скончался у Головина!

– Виноваты, ваше высокоблагородие, но думали, мертв пристав, весь в кровище был, послали и в Управу сообщить, и за доктором. В Управу посыльный-то отбыл, а Выхин как раз в сознание-то и пришел. На пару минут только, потом опять в беспамятство впал.

– А когда пришел в себя, говорил что-нибудь? – Извольский был несказанно рад, что Иван Артамонович жив. Была надежда, что за короткое время пребывания в сознании он хоть что-то сообщил.

– Да какой там! Болтал что-то про инвалидов, дом, у жены прощения просил…

– За что?

– Да бог его знает, ваше сиятельство, говорю ж, околесицу нес. Половины не разобрать.

– А где нашли его? При каких обстоятельствах?

– Вот тут самое интересное, ваше сиятельство! Мальчишка-лоточник к будочнику прибежал, говорит, ему барин какой-то сказал бежать к полицмейстеру, мол, там в парадном, в седьмом доме, пристава зарезали. Мы туда, вот и обнаружили, значит…

– Мальчишку опросили? Что за барин?

– Разумеется, опросили, ваше сиятельство! Барин как барин, сюртук синий, шляпа с тростью… И шрам от подбородка через всю щеку.

– Что?! Что вы сказали?! – вскричал Извольский. – Шрам через всю щеку?!

– Так точно-с, ваше сиятельство. Шрам.

Дверь особняка отворилась, и на мостовую упала полоска яркого света из передней. Вышел доктор, сухой и подвижный человек с кожаным докторским саквояжем в руках. В темноте петербургской ночи Извольский не мог разглядеть его лица и не мог оценить по его выражению, все ли в порядке с Выхиным. А от состояния пристава сейчас зависел весь дальнейший ход расследования. Очевидно, что Иван Артамонович этим вечером узнал что-то, что пролило бы свет на все дело. Он коснулся края шляпы:

– Граф Извольский, следственный пристав Управы благочиния. С кем имею честь?

– Доктор Сумарин. – Доктор кивнул. – Рану я обработал и зашил, раненый находится без сознания… И…

– Он будет жить, доктор?

– Видите ли, все покажет эта ночь и завтрашний день. Если к завтрашней ночи он еще будет жив, то его шансы выжить увеличатся. Пока что… Пока что я бы сказал, что они минимальны. – Сумарин устало помял переносицу. – Он потерял слишком много крови. Далее все будет зависеть только от его организма и… Господа.

– Чем-нибудь можно помочь, доктор?

Сумарин поднял на Извольского глаза.

– Я уже сообщил вам, граф. Жизнь этого человека в руках Господа. Я сделал все, что мог. Нож, которым он был ранен, скользнул по печени, еще сантиметр левее – и за мною можно было бы не посылать. При такой потере крови я вообще удивлен, почему он еще жив. Кстати, стилет, которым был нанесен удар, я оставил там, на столике, вы увидите.

– К нему можно?

Доктор пожал плечами:

– Отчего же нельзя? Не вижу никаких препятствий. Честь имею.

В холле особняка царил полумрак. Ревицкий, за все время разговора с доктором не проронивший ни слова, громко восхищался внутренним убранством, цокал языком и рассматривал золоченые фризы на стенах под высокими карнизами. Свирепые грифоны, вплетенные в орнамент из роз и листьев лавра, бросали жутковатые тени. В нишах стояли многочисленные статуи греческих богов и богинь, Извольский узнал Афродиту и Марса, Диониса, Гименея и Хариту, на натертом до блеска паркете в углах стояли огромные китайские вазы. «Безвкусица и эклектика», – подумал граф.

В огромных размеров гостиной стояли диваны, обитые бордовым бархатом, на одном из них и лежал сейчас раненый Выхин. Извольский обомлел, настолько безжизненным, белым было его лицо.

– Отчего же его не перенесли в спальню? – спросил он у горничной.

– Барин, доктор беспокоить не велел.

– А хозяин дома ли? Пригласи его, будь любезна.

Извольский сел возле мертвенно-бледного пристава. Лицо Выхина напомнило ему недавнее прощание с кавалергардом в церкви. Разница, пожалуй, была лишь в одном: Иван Артамонович был еще жив. Зачем же этот человек с увечным лицом сообщил мальчишке об убитом приставе? Выходит, ножом его ударил не он? Тогда кто? Или ежели все-таки он, то зачем сообщил? Рядом на тумбе лежал стилет с серебряной рукоятью, граф протянул за ним руку.

– Андрей?!

Он обернулся на голос и увидел Наталью. Губы ее взволнованно тряслись, а глаза вмиг наполнились слезами.

– Ты жив?! Боже мой! – Она опустилась на диван.

Извольский бросился к ней, взял за руки, дрожа всем телом.

– Жив… Я искал тебя! Везде искал!

– Мне сказали, что ты убит! Что с твоей рукой? – Она ощупывала его руку, затянутую в белый шелк перчатки.

– Это жертва войне, – улыбнулся Извольский. – Что же ты здесь делаешь?

Ревицкий делано кашлянул.

– Я… – Она опустила глаза и осеклась. – Мне очень многое нужно рассказать тебе… Я… Я здесь управляющая.

– Ты управляешь особняком князя Головина?! – Извольский удивленно поднял брови.

В голове не укладывалось. Женщина – управляющий. Извольский не был ретроградом, но мысль о том, что Наталья служит у Головина в этом качестве, вызвала в нем что-то вроде беспокойства.

– Дорогой граф, князь здесь не живет, – подал наконец голос Ревицкий. – Этот особняк только принадлежит ему. Вы что же, действительно ничего не понимаете? – насмешливо спросил ротмистр.

– Что вы имеете в виду? Что я должен понимать?

– Так ведь вы изволите пребывать в самом известном в Петербурге доме тайных свиданий! – Ревицкий продолжал ухмыляться.

– Это правда?! – спросил Извольский. По глазам Натальи, полным слез и обращенным в сторону, он все понял. Этот мерзкий тип говорит правду. Дом тайных свиданий. В это решительно невозможно было поверить!

Между тем Ревицкий продолжал:

– Разумеется, правда, граф! Говорят, здесь теперь можно провести ночь даже с чернокожей женщиной!

– Замолчите, ротмистр! – Извольский посмотрел на Ревицкого таким полным ненависти взглядом, что тот осекся.

– Извольте! Я буду ожидать вас на улице. Извозчика не отпускаю.

Извольский встал. Все было похоже на какую-то дешевенькую театральную трагедию… Огромная, тускло освещенная гостиная… Как-то торжественно лежащий полуживой и бледный Выхин… Наталья, встречи с которой он так долго искал, плачущая и несчастная… И страшная, неприличная правда, так больно хлестнувшая его в самое сердце.

– Как же ты могла? – тихо произнес он, не глядя ей в глаза.

– А что мне оставалось делать? – ответила она ледяным тоном. – Мне не на что было жить. Вы, Андрей Васильевич, все же граф… У вас огромное состояние, матушка с батюшкой, имения, положение… Имеете ли вы понятие, что бывает, когда вовсе нет денег?

– Это ничего не меняет… – Его слух больно резанул ее резкий переход на «Андрея Васильевича».

– Это меняет все. – Она тихо рассмеялась. – Ты так ничего и не понял за эти месяцы…

– Это ничего не меняет, – убежденно повторил Извольский. – Есть некие грани приличия, сударыня… Вы, согласившись на службу в этом ужасном месте, перешли уже все возможные. – «Сударыней» он рассчитался за «Андрея Васильевича».

– Поверь мне, Андрей, ты ничего не знаешь о приличиях и гранях. – Она смотрела в одну точку, и казалось, говорила сама с собой.

Наверху раздался женский смех, затем где-то хлопнула дверь и послышались шаги на лестнице. Сначала мимо них проскользнула рыжеволосая Мартина, вслед за ней, кивнув Извольскому и улыбнувшись, Паола – жгучая брюнетка в длинном шелковом пеньюаре. Девушки вышли в сад, и дверь за ними закрылась.

– Мой товарищ, – Извольский указал взглядом на Выхина, – очевидно, мешает вам работать?

– Сегодня и завтра мы не принимаем гостей, в пятницу, я надеюсь…

– Не беспокойтесь, его заберут в больницу. Я благодарю вас, сударыня, за то, что вы помогли Управе благочиния…

– Андрей…

– …и от лица оной еще раз выражаю признательность. Приятного вечера, честь имею!

Он не помнил, как вышел и сел в коляску. Колеса гулко стучали по ночным улицам Петербурга, прохладный вечерний ветерок обдувал его задумчивое лицо, но Извольский этого не чувствовал. Месяцы поисков. Он сотни раз представлял, как они встретятся, в голове строились головокружительные планы, и что он получил? Встреча в грязном, низменном месте, где приличному человеку и появляться-то стыдно! Боже мой, как же она могла? Как же она не понимала?!

– …и показывают модные парижские номера, – хохотал Ревицкий. Оказалось, что он уже долго о чем-то рассказывал. – А еще у Головина, по слухам, есть подобные дома и в Варшаве. Вообразите, там даже имеются некие секретные комнаты, – он перешел на доверительный тон, – где…

– Ревицкий, избавьте меня от подробностей.

– Как вам будет угодно, граф. А эта мадам – ваша знакомая? – Он кивнул назад и подкрутил ус.

– Да, была знакомая.

– Управляет целым домом кокоток и как застенчива! – хохотнул ротмистр. – При ее роде занятий это… прелестно!

– Останови! – крикнул Извольский извозчику. – Знаете, ротмистр, я, пожалуй, прогуляюсь. Ногу необходимо нагружать, доктор велел.

– Как знаете, граф! Доброй ночи!

Коляска покатила вдоль набережной, Извольский повернулся к реке. Черная вода приветливо поблескивала в лунном свете. Он опустил руку в карман и нащупал незнакомый предмет. Приблизился к фонарю и достал узкий складной стилет с резной серебряной рукояткой. Там, у постели Выхина, он так и не успел его рассмотреть. Граф откинул лезвие. Стилет был сделан с большим умением. Тонкая и острая как бритва сталь клинка, на рукоятке искусно вырезаны дубовые листья и девиз: «Liberté, égalité, fraternité»[26].

Глава 17

Договариваться не с кем

Страх… Он даже не помнил уже, когда страх поселился в нем, вытеснил все мысли и изводил его ночами, не давая уснуть. Страх… А еще было липкое и гнетущее ощущение скорой смерти… Он не сможет ее избежать. Как не смогли избежать ни Глинич, ни Штейн, ни Миша, ни остальные…

Баур усмехнулся. Он вдруг вспомнил ту пору, когда, будучи адъютантами при великом князе Константине, они с Валевичем обычно обедали с наследником. Михаил был великолепным рассказчиком и балагуром, знал неисчислимое количество историй и был очень любим великим князем. Как-то раз они чем-то навлекли на себя его гнев, и Константин Павлович перестал приглашать их к столу. Прошло немногим более двух недель. В тот день они с Михаилом дежурили у покоев великой княгини в Стрельне, когда вошел наследник. Они поприветствовали его как положено, и он вдруг спросил Валевича: «Что скажешь новенького?» Валевич щелкнул каблуками: «Новостей изрядно, ваше высочество, да времени нет пересказывать, все расскажу за ужином!» Константин понял намек и расхохотался! С этого дня и Баур, и Валевич опять обедали и ужинали с великим князем.

С тех пор минуло девять лет. А теперь Миша мертв. Гусар, воевавший в кампанию восемьсот пятого года, дравшийся с французами при Прейсиш-Эйлау и Фридланде, подло убит в Петербурге! Баур устало прикрыл глаза. Смерть Дмитрия Левина полгода назад казалась случайной. Все указывало на роковое стечение обстоятельств, мало ли лихих людей душегубствует по губерниям? Только беспокойство испытывал не только он, генерал-майор Карл Баур, но и сам наследник. Тяжелое, гнетущее беспокойство, сменившееся после смерти Валевича тревогой, а после убийств Глинича и Штейна – страхом… Баур понимал, что все разговоры о французских шпионах – вздор, нежелание признавать очевидную, но такую неприятную и неудобную правду. Их всех не убивают, их… казнят.

Константину, живущему во дворце и охраняемому гвардией, опасаться нечего, оттого он и не подает виду, что происходящее для него понятно. Он отлично понимает, ЗА ЧТО их отправляют на тот свет, он не понимает КТО.

Баур поднялся из кресла и подошел к окну. Кабинет освещали всего два канделябра на три ветки, и генерал увидел в отражении оконных стекол свое усталое лицо сорокалетнего мужчины. Как же быстро пролетело время! В двадцать один он – майор Екатеринославского гренадерского полка и адъютант самого Григория Потемкина! Геройски проявляет себя на войне с османами. Очаков, Бендеры, Измаил – всюду он в первых рядах во время атаки, всюду успех, победы и слава! Вот в двадцать два он лично доставляет императрице Екатерине известие о взятии Очакова и получает из ее рук чин полковника и Харьковский егерский полк! Время побед, сияния русского оружия и небывалых доселе взлетов! Карьера Карла Баура будто летит вверх огненным всполохом праздничного фейерверка, он женится на Софье Одоевской, самой красивой девушке Харькова, и получает назначение в Гатчинский полк.

Даже смерть Екатерины не выбила его из седла, он баловень судьбы, замечен новым императором, Павлом, представлен ко двору, участвует в Итальянском походе Суворова и вновь геройски сражается! В сражении на реке Адде он получил ранение и был представлен к Георгию четвертой степени! Лихая и бесшабашная молодость пролетала сейчас перед глазами генерала, за окном моросил летний дождь, смывая с мостовой пыль, унося потоки дождевой воды вниз по улице, к набережной.

Софья умерла от оспы семь лет назад, в девятьсот втором. Детей Господь им так и не дал. Баур вспомнил то безграничное горе, в которое погрузила его ее смерть. Вслед за этим горем пришло обычное для русского человека: пьяные гвардейские кутежи, омерзительные поступки и дурная компания. Вспоминать сейчас события того времени сил у Баура не было. Он растворил окно, впустив в кабинет свежей воздух с запахом листвы, и вернулся в кресло.

Отчего же теперь ему, столько раз заглядывавшему в лицо смерти, направлявшему без раздумий своего коня в самую гущу вражеской пехоты, сминавшему в отчаянной атаке ряды турецкой артиллерии, отчего же теперь ему так страшно? Карл Федорович не находил ответа на этот вопрос. Три года назад он вновь женился. Ольга родила ему близнецов – Николая и Александра. Им сейчас по два года. И теперь ему, генерал-адъютанту Карлу Федоровичу Бауру, определенно есть за что любить жизнь!

Дверь открылась, и генерал вздрогнул.

– Могу ли я тебя побеспокоить, Карл? – Ольга мягко улыбнулась.

– Разумеется, моя милая!

Они поцеловались. Баур почувствовал облегчение и тихую радость, разлившуюся внутри, как всегда случалось, когда он видел ее. Ольга села на софу и откинула со лба прядь волос. В свои двадцать пять она была свежа как роза в утренней росе. Генерал не сводил с нее глаз.

– Карл, что происходит?

– О чем ты, милая? – Он сделал недоуменное лицо, но тут же потянулся за трубкой и сделал вид, что разыскивает кисет с табаком в верхнем ящике стола.

– Карл, у нас в саду четвертый день караул из гвардейцев! Твою карету тоже повсюду сопровождают гвардейцы!

– Милая, так ведь я всегда выезжаю с эскортом. – Он набил трубку, привычным движением пальца примял в чубуке[27] табак и высек искру. Плотное сизое облако ароматного дыма поднялось над столом.

– Из двух солдат. А последние дни их шесть. И в саду четверо. – Ольга делала паузы после каждого предложения. – Что случилось, Карл? Тебе что-то угрожает?

– Уверяю тебя, милая, все хорошо. Просто временные меры. – Он улыбнулся.

– Мы никуда не выходим, в воскресенье ты не был в церкви, перестал гулять на набережной и в Летнем саду, не появляешься в театре…

– Довольно!

Она от неожиданности вскинула вверх брови.

– Прости, – Баур смягчил тон, – прости, я очень устал. Последние дни были изрядно тяжелыми. Ты хочешь выйти в свет? Изволь! – Он опять улыбнулся и отложил трубку. – Можешь рассчитывать на меня!

– В воскресенье бал у Ланских, – она поднялась, подошла к нему сзади и обвила его шею руками, – мы приглашены, и я не знала, что ответить на приглашение.

– Завтра же напиши им, что мы будем! И готов поставить на спор все свое состояние, ты будешь самой красивой дамой на этом балу! – Он прижался щекой к ее руке и почувствовал, как она поцеловала его в темя.

Дверь за Ольгой закрылась, Баур вновь затянулся крепкой смесью виргинии и перика[28]. На балу ему, разумеется, нечего опасаться. Слишком много народу. Взгляд упал на противоположную стену, сплошь увешанную трофейным оружием. Ятаган турецкого янычара, плененного Бауром в Валахии, редкий нарезной штуцер зарубленного в лобовой атаке французского егеря под Мантуей, с десяток разных размеров и происхождения сабель, тесаков, эспадронов и шпаг…

Тогда, в горячке боев, в ярости кавалерийского наскока, страха не было… Все было понятно и просто, являлось каким-то животным инстинктом, доставшимся людям от их далеких предков: убей или будь убит. Те люди, что одеты в одинаковую с тобой одежду, – свои. Те, что одеты по-другому и орут на чужом языке, – враги. Свои всегда помогут, враги всегда будут пытаться тебя убить. Весь твой мир – это схлопнувшийся до размеров походного ранца скарб. На карту ты ставишь жизнь, причем делаешь это совершенно сознательно и буднично, в случае выигрыша получаешь отбитый у врага перелесок, славу, одобрение своих товарищей, также ставящих на карту свои жизни. Смерть если и приходила, то как-то до спазма в груди обыденно, без глупых причитаний родственников и ненужных слов, провожающих в последний путь.

Совершенно другое дело – живя в мирном городе, ждать конца. Не зная, за каким углом подстерегает смерть. Видеть ее в каждом косом взгляде лоточника или кучера, оглядываться на проезжающие мимо экипажи и ждать, ждать, ждать… В том, что рано или поздно его попытаются убить, Баур не сомневался. Смерти следовали одна за другой точно по списку, в котором он тоже наверняка значился. И ведь никак нельзя ничего изменить, договориться, урегулировать… Просто не с кем. Рука, несущая смерть, остается под непроницаемым покрывалом. Вспомнился Штейн. Этот одержимый игрой идиот. Валевич рассказывал, что в крепости этот мерзавец плакал ночами напролет и во время допросов наболтал много лишнего. Неудивительно, что, оказавшись на свободе, он сразу же стал нерукопожатным при дворе. Не верилось, что он мог решиться на то, чтобы пустить себе пулю в лоб из-за карточного долга. Этот субъект был на это не способен. Он мог бежать, скрываться, прятаться, что угодно, но не убить себя… Не было в нем ни достоинства, ни благородства. Баур мысленно посчитал. Четверо мертвы совершенно точно. Что с отставным поручиком Плиади, неизвестно, этот корнет… как его… Мартов? Мартынов? Жаль мальчишку. Лишен всех званий, дворянства и разжалован в матросы. Нужно справиться завтра же об их судьбе, живы ли? И Ахте, этот майор… Вышел в отставку сразу после того, как побывал в крепости. Говорят, удалился в имение и в Петербурге более не показывался. Мрачный тип. Любимец покойного императора Павла. Баур помнил его по службе в Гатчине, толковый был в артиллерийском деле человек, на всех маневрах его батарея была лучшей. Но нрава был непростого, замкнутый и необщительный человек, карьеру не строил, в попойках участвовал редко. Как-то раз Павел сделал ему жесточайший выговор и даже замахнулся на майора тростью, на что тот спокойно сказал: «Я дворянин, ваше императорское величество». Павел взорвался: «Дворянин?! Так я сейчас исправлю сие досадное обстоятельство!» Побелев как мел, Ахте ответил: «Воля ваша, государь, но пока я дворянин и на мне мундир гвардии русского царя, не позволю ронять его чести!» Павел был рыцарем, «последним рыцарем Европы», как называл его сам Бонапарт. Он заключил Ахте в объятия и со слезами на глазах расцеловал. Майор вошел в ближайший круг императора, а затем, после его убийства, и в ближний круг его младшего сына, Константина Павловича. Теперь же, говорят, у себя в имении Ахте завел диковинные порядки. Не далее как вчера об этом чудаке Бауру рассказывал адъютант Аракчеева, стало быть, отставной майор жив. Тогда, по самым удачным расчетам, их осталось четверо… Может, еще и не его, Баура, очередь?

Трубка давно погасла, генерал выбил чубук о пробковую вставку в серебряной пепельнице и прочистил мундштук. Нужно просто успокоиться и ждать. Может статься, и Управа благочиния отыщет душегуба? Константин Павлович говорил, что на след его напали и следствие поручено весьма деятельному человеку. Может, и образуется все. Он подошел к теплившейся в углу кабинета лампадке под образом Спасителя в золоченом окладе. Баур опустился на колени, прикрыл глаза и принялся истово молиться.

Глава 18

Сфинкс

Заночевать пришлось на постоялом дворе под Ораниенбаумом. С вечера разыгралась настоящая буря, с моря принесло свинцовые тучи, и стеной пролился дождь, расквасив за какой-то час все дороги. Извольский решил не спешить, и дело было даже не в погоде. Сколько он ни думал, никак не мог подобрать более-менее достоверную причину для визита к отставленному майору Ахте. Опыт посещения Вырицы и имения убиенного Левина подсказывал, что его действительный род занятий может вызвать настороженность, неприятие и даже вовсе закрыть перед ним нужные двери. Вместе с тем не мог же он приехать просто так? Единственным его общим знакомым с Федором Петровичем Ахте был Монтрэ, только как присовокупить француза к его визиту, было совершенно неясно. Ни письма от Жиля, ни рекомендации у Извольского не было.

Завтрак он велел подать в общий зал. Утро было великолепным и на удивление солнечным, о бушевавшей ночью грозе напоминал лишь запах мокрой листвы и огромная лужа посреди постоялого двора, по которой то и дело проезжали покидающие ночлег кареты. Извольский расположился на открытой веранде, к завтраку подали жареную колбасу с хреном, яйца, свежий хлеб и молоко.

– Изволите травяного чаю, барин? С мяткой да багульником! – угодливо осведомился у графа хозяин постоялого двора.

– Благодарю, милейший, с удовольствием!

Извольский обвел глазами двор. У конюшни возились с упряжью конюхи, огромная дородная баба в застиранной грубой юбке тащила корзину с бельем, за плетнем шумно забавлялись крестьянские детишки. По расчетам Извольского, ехать было часов шесть. Как ему быть с причиной визита, он так и не придумал. Андрей с удовольствием проголодавшегося матроса принялся за еду. Колбасу он нашел великолепной, ароматный мятный чай был изумителен!

– Вы позволите присесть с вами, сын мой? Внутри совсем нет места, все занято.

Извольский обернулся. Высокий и худой как щепка, с небесно-голубыми водянистыми глазами и длинными седыми волосами, ниспадавшими на плечи из-под скуфьи[29], перед ним стоял священник.

– Разумеется, святой отец! Почту за честь! – указал граф на стул напротив.

– Отец Сергий, – тихо проговорил батюшка.

– Граф Извольский. Андрей Васильевич.

– Вы не из местных, граф? Проездом в наших краях? – У отца Сергия был тихий, приятный голос. Извольский невольно вспомнил погибшего корабельного капеллана.

– Да, я из Петербурга. По делу путешествую.

– А я из Толмачей, тут верст сорок… – Он кивнул куда-то вправо. – Приход у меня там. Храм Преображения Господня.

Извольский чуть не вскрикнул. Толмачи – это же и есть имение Ахте! Не иначе как Господь привел батюшку за его стол…

– Слышал я про Толмачи, отец Сергий. Болтают люди, что какой-то сфинкс там в помещиках. – Он улыбнулся.

– Да Господь с вами, граф! – беззвучно рассмеялся Сергий. – Сфинксом-то местные прозвали, потому как Федор Петрович уж больно на других не похож. Бывает ведь так… Господь мудро управит! – Он трижды перекрестился.

– О чем это вы, отец?

– Я ведь Федора Петровича с малых лет знаю. – Он пристально посмотрел на Извольского и вздохнул. – В молодости изрядно балован был, сорвиголова, бедовый да неугомонный. Учился скверно, все к военному делу тягу имел да кутил люто. Ничем батюшка его до самой смерти пронять не мог. Потом Федор Петрович в Петербург в гвардию отбыл и забыл совсем дорогу в отчий-то дом. – Сергий достал из сумки просфору[30] и налил из кувшина воды.

– Отец, угощайтесь! – Извольский придвинул Сергию тарелку с яйцами и хлебом.

– Благодарю, граф, но сегодня в храме уже не появлюсь, поэтому просфора, молитва и вода. – Он вновь мягко улыбнулся и обмакнул просфору в воду.

– Да, гвардия меняет людей… – словно невзначай заметил Извольский.

– Да то не гвардия, граф… В гвардии Федор Петрович, говорят, служил-то многим на зависть! И за учебу взялся, пушкарское дело изучил! Шутка ли, до майора дослужился и в придворном чине ходил! Никому доподлинно не известно, что же произошло там, в Петербурге, да только вернулся он пять лет назад в Толмачи совершенно другим человеком!