Испанская баллада

Наконец Иегуда преподнес свой сюрприз.

– Однажды ты, государь, – начал он, – упрекнул меня в том, что я не призвал в Кастилию золотых дел мастеров и чеканщиков монет. Дозволь же мне почтительно вручить тебе первое изделие твоих золоточеканщиков.

Гордо улыбнувшись, он передал дону Альфонсу «безделушку», которую принес с собой.

Король взял ее, посмотрел, и лицо его просияло. До сего дня в христианских государствах полуострова были в ходу арабские золотые монеты. А сейчас он держал в ладони первую золотую монету христианской Испании, и это была кастильская монета. Посередине, поблескивая красноватым золотом, выделялся королевский профиль – да, это он, Альфонсо! – а по кругу шла латинская надпись: «Альфонсус, милостию Божией король Кастилии». На другой стороне монеты был отчеканен небесный покровитель Испании – апостол Иаков, Сант-Яго, на коне, с воздетым мечом. Таким он всегда и мчится по воздуху, помогая христианскому воинству разить неверных.

Дон Альфонсо жадно, с детским удовольствием рассматривал и ощупывал прекрасное создание чеканщиков. Так, значит, его лик, запечатленный на добром, полноценном золоте, впредь будет известен всем христианским странам, как и странам ислама, и всем он будет напоминать, что у Кастилии надежные заступники – Сант-Яго и он, дон Альфонсо.

– Превосходно, дон Иегуда, – похвалил король, и на его светлом лице, в его светлых глазах сияло такое счастье, что дон Иегуда мигом забыл все обиды, какие претерпел от этого человека.

Однако изображение Сант-Яго, кличущего за собой рать, напомнило королю о его решении и о том, чего ради он вызвал сегодня своего эскривано. Веселым голосом, без всякого перехода дон Альфонсо сказал:

– Выходит, у нас есть деньги и я могу идти походом на баронов Кастро. Думаешь, шести тысяч золотых мараведи хватит на такую вылазку?

Дон Иегуда сразу помрачнел. Он стал толковать о том, что бароны Кастро, вне всякого сомнения, попросят короля Арагонского о защите, и тогда король Раймундес признает их своими вассалами.

– Твой сиятельный дядя, конечно, вмешается в дело, – настойчиво убеждал Иегуда. – У него наготове войско, собранное для похода в Прованс, и военная казна у него не пустует. Так что обстоятельства сейчас крайне неблагоприятные, чтобы начинать войну с Арагоном.

Дон Альфонсо ничего не желал слушать.

– Вечно у тебя какие-то ничтожные сомнения! – отмахнулся он от доводов Иегуды. – Чтобы одолеть Кастро, достаточно нескольких сот хороших копий, я знаю толк в быстрых атаках, все решит одна стремительная вылазка. Если Альбаррасин или хотя бы крепость Санта-Мария окажется в моих руках, мой малодушный дядюшка-арагонец ограничится пустыми угрозами, а в дело не сунется. Ты только достань мне шесть тысяч золотых мараведи, дон Иегуда! – настаивал он.

Иегуда знал: то, что король сейчас пытается внушить себе самому, – тщетные надежды. Дон Раймундес в самом деле человек довольно уживчивый, и все-таки он пойдет войной на дона Альфонсо, если дать к тому удобный повод.

Не следовало забывать о том, что король Раймундес питал глубокую неприязнь к своему племяннику Альфонсо, причем не без оснований. Кастилия, ссылаясь на какие-то ветхие грамоты, притязала на сюзеренные права над Арагоном. Такой «сюзеренитет» был, конечно, всего-навсего вопросом престижа. К примеру, могущественный английский король, владевший многими франкскими землями, признавал сюзеренство французского короля, хоть тому принадлежала значительно меньшая часть Франции. В сущности, арагонскому королю Раймундесу был не так уж и важен подобный «престиж». Но племянник, дон Альфонсо, с его неукротимым нравом, в глазах старого короля был воплощением пустого, устаревающего рыцарского идеала, и дона Раймундеса раздражало, что многие, даже его собственный сын, все еще цеплялись за это представление, столь далекое от реальной жизни, и смотрели на дона Альфонсо снизу вверх, как на героя. Поэтому король и заявил, что требование дона Альфонсо признать его сюзереном – бессмысленная болтовня о давно прошедших делах. В свою очередь, Альфонсо, с поводом и без повода, во всеуслышание говорил о своих притязаниях и бахвалился, что наступит день и наглые арагонцы преклонят перед ним колено как перед своим богоданным повелителем.

Стало быть, если Альфонсо в самом деле предпримет набег, Арагон наверняка вступит в войну. Дон Иегуда прикидывал, как бы поосторожнее растолковать это королю. Но Альфонсо и сам предвидел все возражения, только не хотел их слышать, а потому опередил своего эскривано.

– В конце концов, это ты во всем виноват, – запальчиво бросил он, – ты заграбастал дом Кастро!

Дон Иегуда за эти нелегкие месяцы успел обзавестись вторым лицом – лицом-маской, на котором изображалось вежливое смирение. Но ему не удавалось совладать со своим голосом, эскривано заикался и пришепетывал, когда приходил в волнение. Именно таким голосом он и ответил королю:

– Для похода против Кастро, государь, потребуется не шесть тысяч золотых мараведи, а двести тысяч. Смею уверить твою милость, арагонцы не так-то легко смирятся с тем, что ты вторгнешься во владения Кастро. – Он решил высказать свой последний, неопровержимый довод: – Ты ведь знаешь, что должность альфакима при арагонском дворе исполняет мой кум дон Иосиф ибн Эзра. Ему известны замыслы короля. Твой сиятельный дядя уже неоднократно подумывал о том, чтобы оказать вооруженную поддержку баронам Кастро. Мы с куманьком немного посовещались в письмах, и дону Иосифу удалось отговорить своего короля. Однако он предостерег меня: арагонцы связали себя обязательством выступить на помощь баронам, если ты на них нападешь.

На гладком лбу дона Альфонсо вдруг проступили глубокие морщины.

– Ты и твой любезный куманек, похоже, ведете тайную дипломатию за моей спиной, – сказал он.

– Я бы несколькими днями ранее передал тебе предостережение дона Иосифа, – возразил Иегуда, – но ты не соизволил призвать меня пред свои очи. – Король размашистыми шагами ходил из угла в угол. Дон Иегуда продолжал свои разъяснения: – Я понимаю, что твоему величеству угодно было бы поскорей сбить спесь с наглых баронов. Мне и самому – не прогневайся на смиренное признание – очень бы этого хотелось. Но будь милостив, прояви терпение. Если разобраться, ущерб, нанесенный этими наглецами, не так уж велик.

– Они держат в застенках моих подданных! – воскликнул Альфонсо.

– Поручи это мне, и я выкуплю пленников, – предложил Иегуда. – Все это горожане, мелкий люд. Достаточно будет двух-трех сотен мараведи.

– Молчи! – рассвирепел Альфонсо. – Как может король выкупать своих подданных у своего же вассала! Только ты, торгаш, этого не понимаешь!

Иегуда побледнел. Являются ли бароны Кастро вассалами дона Альфонсо – это еще неясно, о том и идет спор. Но в глазах всех этих гордецов грабеж и убийство – единственно достойный способ к тому, чтобы уладить разногласия. Он бы охотно ответил королю: «Так отправляйся же в свой поход, ты, рыцарь-глупец! Шесть тысяч золотых мараведи я, так и быть, пожертвую!» Но если начнется война с Арагоном, все его планы рухнут. Надо любыми средствами предотвратить поход.

– Возможно, – начал он, – найдется способ освободить пленников, не унижая твое королевское достоинство. Пожалуй, можно добиться того, чтобы Кастро выдали своих пленников Арагону. Позволь мне вступить в переговоры. Если тебе угодно будет дать дозволение, я лично отправлюсь в Сарагосу, чтобы посовещаться с доном Иосифом. Об одном прошу тебя, государь: обещай мне, что не объявишь поход против Кастро, пока не соблаговолишь еще раз выслушать меня.

– Ты много себе позволяешь! – проворчал Альфонсо. Но он уже и сам понял безрассудство своих намерений. К несчастью, еврей прав.

Король опять взял золотую монету, взвесил ее на ладони, еще раз внимательно осмотрел. Его лицо просветлело.

– Обещать ничего не хочу, – молвил он. – Но я обдумаю то, что ты сказал.

Иегуда видел, что большего ему не добиться. Простившись с королем, он тотчас отправился в Арагон.

Каноник Родриг даже в отсутствие Иегуды нередко навещал кастильо Ибн Эзра. Ему нравилось быть в обществе старого Мусы.

Они сидели на маленькой круглой террасе, вслушиваясь в тишину сада, в мерный, но разнообразный говор струй, и вели неторопливые беседы. По верху стен бежали красные, синие, золотые письмена, свивавшиеся в мудрые фразы. Замысловатые знаки нового арабского письма, вплетенные один в другой, обвитые цветочным орнаментом, напоминали скорее арабески, чем буквы; пестрой сетью, словно ковром, покрывали они стены. На фоне причудливых завитушек выделялись угловатые староарабские, «куфические» письмена и массивные еврейские; они складывались в изречения, и тут же терялись, мешаясь с другими знаками, и снова проступали, странно беспокойные, вводящие в сомнение.

Взгляд дона Родрига, пробиваясь сквозь буйные заросли орнаментов и арабесок, вновь скользнул по еврейскому изречению, которое прежде, при первом его посещении, перевел Муса: «Ибо участь сынам человека и участь скоту – одна… И одно дыханье у всех… Кто знает, что дух человека возносится ввысь, а дух скота – тот вниз уходит, в землю?» Уже в тот первый раз каноника смутило, что стихи эти, прочитанные Мусой, звучали иначе, чем в знакомом ему латинском переводе. Собравшись с духом, он решил побеседовать об этом с Мусой. Но тот дружески остерег его:

– К чему тебе пускаться в столь каверзные рассуждения, мой многочтимый друг? Тебе ведь известно, что, когда Иероним перелагал Библию, его рукой водил Святой Дух, а значит, слова, которыми Бог обменивается с Моисеем по-латински, не менее божественны, чем слова на еврейском языке. Не стремись к чрезмерно большой мудрости, многочтимый дон Родриг. Пес сомнения всегда начеку, даже во сне. Что, ежели он проснется и с лаем набросится на твои убеждения? Тогда ты пропал. И без того многие твои собратья в других христианских странах кличут наш Толедо городом черной магии, а наши затейливые арабские и еврейские письмена представляются им какой-то сатанинской грамотой. Вот увидишь, тебя еще объявят еретиком, если будешь не в меру любопытен.

И все же спокойные глаза дона Родрига неотрывно следили за хитросплетениями надписей, смущавших ум и душу. Но еще больше, чем сами эти надписи, озадачивал каноника человек, распорядившийся украсить стены таким образом. Старик Муса (дон Родриг сообразил это очень скоро) был безбожником до мозга костей, он не веровал даже в своего Аллаха и Мухаммада. Но, как ни крути, этот язычник был человеком добрым, терпимым, приятным. Сверх того и прежде того – он был истинным ученым. За свою жизнь дон Родриг постиг все, что могла ему дать христианская наука, тривиум и квадривиум[47], – грамматику, диалектику и риторику, арифметику, музыку, геометрию и астрономию и еще, конечно, теологию, а кроме того – все то из арабской учености, что не было запрещено церковью. Однако Муса знал неизмеримо больше, знал все – и не просто выучил все наизусть, а надо всем размышлял. И беседовать с этим безбожником было одним из прекраснейших даров Божьих.

– Это я-то еретик? – с сердечной печалью ответил дон Родриг на предостережение собеседника. – Опасаюсь, что еретик – это ты, мой дражайший, премудрый Муса. И не просто еретик, сдается мне, а самый настоящий язычник, не верящий даже в истины своей собственной веры.

– Ты этого опасаешься? – спросил старый и довольно-таки уродливый мудрец, впиваясь пронзительным взглядом в кроткое лицо Родрига.

– Опасаюсь я потому, что я тебе друг, и мне больно знать, что тебе суждено гореть в геенне огненной, – ответил тот.

– А будь я просто мусульманин, – осведомился Муса, – неужели в таком случае я не отправился бы в геенну огненную?

– Не обязательно, дражайший Муса, – поучительно заметил Родриг. – И во всяком случае, ты бы тогда поджаривался на менее жарком огне.

Муса, немного помолчав, задумчиво изрек весьма двусмысленную фразу:

– Для меня не существует большого различия между тремя пророками, здесь ты, пожалуй, прав. Моисей значит для меня столько же, сколько Христос, а сей последний – столько же, сколько Мухаммад.

– Такие слова мне даже слушать не подобало бы, – сказал каноник, немного отшатнувшись. – Я вынужден был бы принять против тебя меры.

Муса примирительно молвил:

– Тогда считай, что я тебе ничего не говорил.

Беседуя таким образом, Муса иногда вставал, подходил к своему пюпитру и, не прекращая говорить, чертил какие-то круги и арабески. Родриг с завистью и укоризной поглядывал, как собеседник транжирит драгоценную бумагу.

Каноник охотно знакомил Мусу с отрывками из своей хроники[48], иногда старик мог что-то дополнить или уточнить. В хронике много говорилось о давно почивших святых. Являясь в облаках пред христианским воинством, они часто помогали одолеть неверных; также святые реликвии, сопровождавшие христианских воинов в битве, не раз приносили им победу. Муса заметил по сему поводу: святые реликвии, случалось, присутствовали и при тяжких поражениях христиан. Однако он высказал это замечание мягким, беспристрастным тоном и счел вполне естественным, что Родриг обходит это обстоятельство молчанием. Вообще же, он сочувственно и внимательно слушал то, что читал каноник, и тем самым подкреплял его веру в значимость предпринятого труда.

Когда же Муса принимался вслух читать свое собственное сочинение «История мусульман в Испании», Родриг чувствовал себя очень бедным и в то же время очень счастливым: ему казалось безнадежно примитивным все, что написал он сам. Его бросало то в жар, то в холод, когда он слушал отрывки из этого уникального, смелого исторического исследования. «Государства, – утверждалось там, – установлены не Богом, они порождаются естественными силами жизни. Соединиться в общество необходимо для того, чтобы сохранить человеческий род и культуру; государственная власть необходима, ибо иначе люди истребили бы друг друга, ведь они от природы злы. Сила, делающая государство единым целым, есть асабийя[49], внутренняя связь, определяемая волей людей, их историей, их кровью. Как и все вещи тварного мира, государства, народы и культуры имеют свой собственный срок жизни, уготованный им природой. Подобно отдельным существам, они проходят через пять возрастов: возникновение, восход, высшее цветение, закат, уничтожение. Цивилизация вырождается в изнеженность, свобода – в болезненное сомнение, – и государства, народности, культуры сменяют друг друга согласно строгим, от века неизменным законам; все неизменно изменчиво, как движущиеся пески пустыни».

– Если я верно тебя понимаю, друг мой Муса, – заметил однажды, выслушав подобный отрывок, дон Родриг, – ты вообще не веруешь в Бога, а веруешь только в кадар[50], судьбу.

– Бог и есть судьба, – ответил Муса. – Это итог познаний, проистекающий из Великой Книги евреев, как и из Корана.

Он устремил взгляд на одно из речений, украшавших фриз; за ним и Родриг прочитал сии стихи, в которых проповедник Соломон возвещает: «Всему свой час, и время всякому делу под небесами: время родиться и время умирать, время насаждать и время вырывать насаженья, время убивать и время исцелять… время рыданью и время пляске… время любить и время ненавидеть, время войне и время миру. Что пользы творящему в том, над чем он трудится?»[51] Убедившись, что каноник прочел это речение, Муса продолжал:

– А в восемьдесят первой суре Корана, где речь ведется о конце мира, пророк говорит: «То, что я возвещаю, – это только напоминание мирам, тем из вас, кто желает следовать прямым путем. Но вы не пожелаете этого, если этого не пожелает Аллах, Господь миров». Как видишь, мой многочтимый друг, и Соломон, и Мухаммад приходят к тому же выводу: Бог и судьба тождественны, или, выражаясь философски: Бог есть сумма всех случайностей.

Наслушавшись подобных речей, дон Родриг приходил в подавленное настроение и клялся себе, что больше ноги его не будет в кастильо Ибн Эзра. Но уже дня через два он снова сидел на террасе под бередящими душу надписями. Иногда он даже приводил кого-нибудь из учеников, чаще всего молодого Беньямина.

Случалось, на ту круглую террасу являлась и донья Ракель. Под тихий плеск фонтана прислушивалась она к неспешной беседе ученых мужей.

Как-то раз, оттого что присутствие Беньямина напомнило ей историю рабби Ханана бен Рабуа, девушка спросила каноника, известно ли ему что-нибудь о том ученом и о его машине для измерения времени. В памяти Ракели прочно засел рассказ дона Беньямина о преследованиях, которым подвергся ученый раввин, и о том, как ему пришлось разрушить создание собственных рук, и о том, как его пытали и сожгли. Дону Родригу не хотелось признать, что ученые претерпевали муки из-за своей учености, поэтому он не включил историю рабби Ханана в свою хронику.

– Я осматривал те цистерны во дворце Галиана, – пояснил он, – это самые обыкновенные цистерны. Сомневаюсь, чтобы они когда-то служили для измерения времени. К тому же мне кажется невероятным, что этого рабби Ханана пытали и казнили. В просмотренных мною актах ни слова о том не сказано.

Молодой дон Беньямин, обиженный тем, что каноник не придает веры его рассказу, возразил пылко, хоть и почтительно:

– Но во всяком случае, рабби Ханан был выдающимся ученым, с этим ты и сам согласишься, многочтимый дон Родриг. Он не только создал отменную астролябию, он также перевел труды Галена[52] на арабский и латинский языки и таким образом донес до нас медицинские познания древних греков и римлян.

Дон Родриг ничего не возразил, вместо того он стал рассказывать о великих целителях первых веков христианства. К примеру, святые бессребреники Косма и Дамиан (кстати, арабского роду и племени) врачевали больных не менее искусно, чем Гален. Недоброжелатели донесли на них, что они христиане. Братьев приговорили к смерти и бросили в море, но ангелы Божии спасли их. Их бросили в огонь, но и в огне они остались невредимы. Их хотели побить камнями, но брошенные камни обратились вспять и побили извергов. И даже после смерти братья совершали чудесные исцеления. Так, некий человек много лет страдал от незаживающей язвы на бедре. Он помолился пред образом братьев-целителей, затем погрузился в глубокий сон. И приснилось ему, что святые отрезали больную ногу и приставили ему ногу мертвого араба. В самом деле, когда он проснулся, у него была новая, здоровая нога; отыскали и мертвого араба, чью ногу святые пришили больному.

– Выходит, они были великие волшебники, – не могла не признать донья Ракель.

Муса же сделал замечание:

– Мусульманские великие врачи при жизни своей исцеляли гораздо успешнее, чем по смерти. Знакомы мне также и христиане, которые, случись им серьезно заболеть, охотно призывают к своему ложу еврейского или мусульманского лекаря.

Дон Родриг, настроенный не так миролюбиво, как в обычные дни, ответил на это:

– Мы, христиане, учим, что скромность – великая добродетель.

– Да, учить-то вы учите, мой многочтимый друг, – дружелюбно заметил Муса.

Дон Родриг рассмеялся:

– Не в обиду будь сказано! Случись мне захворать, для меня будет великим счастьем, если за лечение мое возьмешься ты, о премудрый Муса!

Дон Беньямин украдкой черкал что-то в записной книжке. Он показал донье Ракели, что` у него получилось: на дереве сидел ворон, а лицо у ворона было совсем как у Мусы. Ясное дело, он нарисовал портрет, а значит, совершил двойной грех. Но рисунок был забавный. Ракели этот шутливый дружеский портрет понравился, как и тот, кто его выполнил.

Оттого что король ничего не предпринимал против братьев Кастро, их сторонники только смелели. Как некогда жители Бургоса защищали национального героя Сида Кампеадора от Альфонсо Шестого, так и теперь недовольные бароны защищали Кастро от Альфонсо Восьмого, объявляя: «Они были бы верными вассалами, будь у них хороший король!» А Нуньесы и Аренасы, когда король хотел стребовать просроченные взносы в казну, потешались: «Ну что ж, дон Альфонсо, приходи и забирай свои деньги! С такой же расторопностью выкупаешь ты своих подданных из замков баронов Кастро».

Дон Альфонсо был в ярости. Нельзя допустить, чтобы эти Кастро окончательно сели ему на голову, иначе и все прочие бароны выйдут из повиновения.

Король созвал на совет своих приближенных. Явились дон Манрике де Лара с сыном Гарсераном, архиепископ дон Мартин де Кардона и каноник дон Родриг. Эскривано майор дон Иегуда еще находился в Арагоне.

Дон Альфонсо в кругу близких друзей дал волю своему бессильному гневу. От этих Кастро он терпит одно поношение за другим, а тем временем его эскривано ведет переговоры с этим двуличным королем Раймундесом и хочет уладить рыцарский спор торгашескими увертками. А ведь больше всех виноват во всей этой склоке, понятно, еврей; нечего ему было лезть в кастильо де Кастро.

– Так бы его оттуда и вышвырнул! – горячился дон Альфонсо.

Дон Манрике увещевал его:

– Будь справедлив, государь. Кто-кто, а наш еврей честно заслужил свой кастильо. Он дал нам больше, чем обещал. Гранды согласились выплачивать налоги в мирное время. Семнадцать городов, прежде принадлежавших грандам, отныне повинуются тебе. А если эти проклятые Кастро и держат в застенках нескольких твоих подданных, зато свободу обрели сотни рыцарей и солдат, томившихся в севильском плену.

Ему возразил архиепископ дон Мартин, круглолицый, краснощекий, веселый, хоть и грубоватый человек с заметно поседевшей шевелюрой. Своей воинственной статью он больше напоминал рыцаря, чем духовного пастыря. Одеяние, приличное его сану, было надето поверх лат. По его мнению, жить здесь, в Толедо, в непосредственной близости от мусульман, значило постоянно находиться в крестовом походе.

– Ты не поскупился на похвалы своему еврею, благородный дон Манрике, – произнес он зычным голосом. – Соглашусь, этот новый Ибн Эзра умудрился выколотить из страны сотни тысяч золотых мараведи и даже поделился этими деньгами с королем, нашим государем. Но тем больший ущерб нанес он нашей Святой церкви. Не скрывайте от себя это печальное обстоятельство, господа! Толедские евреи уже во времена готов, наших отцов, отличались наглостью. Теперь же, государь, когда Иегуда облечен высоким придворным саном, альхама вконец обнаглела. Их cтaршина, этот чертов Эфраим бар Абба, не только отказывается платить причитающуюся мне десятину – и здесь он, к сожалению, может сослаться на тебя, государь, – вдобавок он имеет бесстыдство возглашать в синагоге пророчество Иакова: «Скипетр будет в руке Иуды и жезл повелителя – у ног его»[53]. А ведь я не поленился прибегнуть к сочинениям Отцов Церкви, чтобы ясно доказать ему: благословение Иакова оставалось в силе до прихода мессии, но утратило всякую цену после явления Спасителя. Да что тут скажешь, ведь только нам, христианам, удалось докопаться до потаенного смысла Писания. Евреи же, подобно неразумным тварям, цепляются за его букву.

– Возможно, все же, – кротко заметил каноник, – не следовало бы столь строго порицать толедскую альхаму. Во время оно, когда евреи Иерусалима, сии нечестивцы, слепцы, грешники, волокли Господа нашего Иисуса Христа на неправый суд, толедская община отправила послание первосвященнику Каиафе, остерегая его: да не распнет он Спасителя. Так оно записано в древних книгах.

Архиепископ смерил дона Родрига недовольным взглядом, однако удержался от резкого выпада. С каноником-секретарем его связывали довольно-таки необычные узы. Архиепископ был набожен и в душе глубоко честен; он сознавался сам себе, что бойцовская натура иногда побуждала его к словам и делам, кои мало приличествовали примасу Испании[54], преемнику святых Евгения и Ильдефонсо. Ради искупления грехов, в кои могла его завлечь собственная воинственность, он и возложил на себя тяжкое бремя – постоянное присутствие кроткого, как ягненок, дона Родрига; на то он и сошлется в свое оправдание, если на Страшном суде ему вменят в вину, что воин подчас одолевал в нем пастыря.

Поэтому он, оставив без ответа возражение дона Родрига, обратился к королю:

– Когда ты, послушавшись необходимости и своих советчиков, призвал ко двору еврея, я уже предостерегал тебя, дон Альфонсо. Я предсказывал: пройдет некоторое время и ты пожалеешь о том. Не зря ведь Святейший собор постановил, что христианским королям не следует назначать неверных на высокие должности.

Дон Манрике заметил:

– Тем не менее король Английский, король Наваррский, короли Леона, Португалии и Арагона, вопреки постановлению Латеранского собора, сохранили своих министров-евреев. Они ограничились тем, что выразили Святейшему отцу свое сожаление. Именно так поступил и наш государь. Кроме того, государь мог сослаться на пример своих сиятельных предков. У Альфонсо Шестого, императора всея Испании, было два еврейских министра, а у Альфонсо Седьмого – целых пять. Мне сложно себе представить, чтобы кастильцы одни, без помощи евреев, смогли построить столько святых церквей, столько крепостей для защиты от мусульман.

– Дозволь мне, досточтимый архипастырь и отец, – продолжал каноник, – смиренно напомнить тебе о друге нашем, досточтимом епископе Вальядолидском. Он тоже годами не мог получить причитающиеся ему подати и вынужден был препоручить это нашему Иегуде.