Испанская баллада

– Так поступают многие из наших воинов, – пояснила она.

За всем новым, что Ракель видела, слышала и переживала в Толедо, с поразительной быстротой тускнели в памяти впечатления прежнего, мусульманского мира. Ей уже трудно было в точности припомнить черты своей любимой подружки Лейлы или резкий призывный крик муэдзина с минарета мечети Асхар. Но она не хотела быть слишком забывчивой, она по-прежнему много читала по-арабски и упражнялась в затейливой арабской каллиграфии. Теперь она в большей степени чувствовала себя еврейкой, но все-таки продолжала соблюдать мусульманские обряды, совершала предписанные омовения, читала молитвы. Отец ее ни к чему не понуждал.

Кормилица Саад постоянно находилась рядом с Ракелью и не давала ей забыть прошлое. По вечерам, когда кормилица помогала ей раздеться, они болтали о том, что видели за день, и сравнивали Толедо с Севильей.

– Поменьше водись с неверными, Рехия, ягненочек ты мой, – внушала кормилица. – Все они отправятся в геенну огненную, потому что все они бесстыдники. Они это и сами знают, а оттого еще больше чванятся перед другими здесь, на земле. А самая чванливая женщина – их султанша. Эта неверная проводит время где-то вдали от гарема своего мужа, султана Альфонсо, в каком-то северном городе. Люди рассказывают, будто ее город такой же холодный и гордый, как она сама.

Ничего не возразишь, неверные горды и чванливы, в этом кормилица права. Донья Ракель еще ни разу не видала короля, не знала, как он выглядит. Даже отец – а он ведь один из советников короля, – похоже, видит его не часто.

От Ибн Омара, своего управителя и секретаря, умевшего раздобыть полезные сведения, дон Иегуда узнал, что здешние гранды относятся к нему враждебно. За несколько лет, прошедших со смерти хитроумного Ибн Шошана, они добились расширения своих привилегий, а после поражения короля Альфонсо присвоили себе новые преимущества. Теперь они возмущались: дескать, явился новый еврей, еще хитрее, еще ненасытнее прежнего, и мечтает заграбастать все, чем они владеют. Они поносили его последними словами, склочничали, строили козни. Иегуда невозмутимо выслушал доклад управителя. Он дал Ибн Омару указание – распространить слухи о том, что новый эскривано защищает угнетенный народ от баронов-грабителей и заботится о благе горожан и крестьян.

Партию противников дона Иегуды возглавлял архиепископ Толедский, воинственный дон Мартин де Кардона, близкий друг короля. С тех пор как христиане отвоевали эти земли, церковники неустанно боролись с еврейскими общинами. В отличие от прочего населения, евреи не платили церковную десятину, уплаченные ими подати шли непосредственно королю. Ни папский эдикт, ни постановления кардинальской коллегии не могли изменить положения дел. Архиепископ дон Мартин был заранее озлоблен, так как предвидел, что евреи, имея на своей стороне хитроумного Ибн Эзру, будут еще сильнее упорствовать в своем нечестивом нежелании подчиниться требованиям церкви. Он старался любыми средствами противодействовать новому эскривано.

Тем большей неожиданностью стал визит, вскоре после переезда дона Иегуды в Толедо нанесенный ему – по-видимому, с самыми дружественными намерениями – каноником доном Родригом[36], который был секретарем архиепископа и духовником короля.

Этот спокойный, учтивый человек живо интересовался книгами. Он говорил, читал и писал на латинском и арабском языках, умел читать и по-еврейски. Он с удовольствием побеседовал с Иегудой, а еще больше ему понравилось общаться с мудрым другом Иегуды – Мусой ибн Даудом.

Помещения, отведенные Мусе, были обставлены покойно и уютно. Старик дважды на своем веку пережил изгнание; он знал, что такое нищета, и научился сносить ее без ропота. Но именно поэтому он ценил удобства. Не без легкой гордости показывал он канонику, как продуманно расположены в его покоях отопительные трубы, как тщательно выполнен войлочный настил на стенах – его можно было смочить при помощи хитрого устройства и таким образом обеспечить себе приятную прохладу в жаркие дни. Многочисленные книги были размещены так, чтобы в любой момент Муса мог достать нужную; его любимый книжный пюпитр стоял на хорошо освещенном месте. Маленький круглый зал распахивался прямо в сад, так и призывая посидеть, отдавшись спокойному созерцанию.

Любознательный каноник просто наглядеться не мог на библиотеку Иегуды и Мусы. Он удивлялся разнообразию книг, представлявших все отрасли знания, изящной каллиграфии, красоте инициалов и пестрых заставок, ловко сработанным футлярам для свитков, изысканным и в то же время прочным переплетам книг. Но больше всего поразил его материал, использованный при изготовлении большинства книг. Это был материал, о котором христиане знали только понаслышке, – бумага.

А ведь ученым христианского мира приходится писать на пергаменте, который делают из кожи животных! Мало того что писать на нем труднее, вдобавок материал этот дорог и его не всегда достанешь. Писцы нередко использовали пергаменты, уже побывавшие в употреблении; чтобы записать новые сочинения, они вынуждены были с большим трудом соскабливать то, что с неменьшим трудом записали их предшественники. И кто знает, вполне может случиться так, что какой-нибудь сегодняшний писец, пускай с наилучшими намерениями, уничтожит благороднейшую старинную мудрость, дабы сохранить для потомства свои собственные, иногда крайне наивные размышления.

Дон Иегуда поведал канонику, как производят эту самую бумагу. Используя мельницы, перетирают растительный материал, называемый хлопком, в кашицу беловатого цвета, которую затем вычерпывают и высушивают; и все это обходится совсем недорого. Лучшую бумагу изготовляют в Хативе, она крупнозернистая и зовется хатви. Дон Родриг осторожно подержал в руках книгу, сделанную из такой бумаги, с детским изумлением думая о том, сколько умственных богатств можно вместить в столь малый объем и вес. Иегуда рассказал, что сейчас занят приготовлениями к устройству бумажных мануфактур в Толедо – река здесь есть, и почва для растений тоже подходящая. Дон Родриг пришел в восторг. Тем более что Иегуда обещал прямо сейчас доставить ему немного бумаги.

Потом дон Родриг и старый Муса сидели одни в маленьком круглом зале и неспешно беседовали. Дон Родриг говорил о том, что даже в христианские земли проникли слухи об учености Мусы, и в особенности о большом историческом труде, над которым тот работает; слышали здесь и о злоключениях, какие претерпел Муса. Араб поблагодарил гостя вежливым кивком. Высокий и худой, он удобно посиживал в мягких подушках, слегка склонившись вперед, а в его больших добрых глазах светились спокойствие и мудрость. Он был немногословен, однако каждая фраза свидетельствовала об обширных познаниях, богатом опыте, глубоких размышлениях. Все, что он говорил, звучало так ново, так увлекательно – притом немного сомнительно, по мнению дона Родрига.

Да и кое-что другое в этом кастильо Ибн Эзра не могло не внушить сомнений. Например, среди разноцветных надписей, бежавших по фризу, встречались и еврейские. Прочитать их было нелегко, потому что знаки сплетались с узорами орнамента. И все же каноник, гордившийся своими познаниями в еврейском языке, сообразил, что они заимствованы из Священного Писания, из книги Кохелет[37], приписываемой Соломону. Да, подтвердил Муса, совершенно верно. Он взял посох и стал указывать канонику на письмена, которые вились среди затейливых арабесок, то исчезая, то снова появляясь. Указывая, он одновременно читал и переводил на латинский язык. Надпись гласила: «Ибо участь сынам человека и участь скоту – одна и та же им участь: как тому умирать, так умирать и этим, и одно дыханье у всех, и не лучше скота человек; ибо все – тщета. Все туда же уходит, все – из праха, и все возвратится в прах. Кто знает, что дух человека возносится ввысь, а дух скота – тот вниз уходит, в землю?»[38] Глаза дона Родрига следили за еврейскими письменами на стене, он видел и слышал, что Муса переводит правильно. Но ведь в переводе святого Иеронима эти стихи, которые дон Родриг помнит наизусть, звучат несколько иначе? Странно, отчего же в устах этого мудрого, благодушного Мусы даже слово Божие чуточку отдает запахом серы?

Но как бы то ни было, этот старик, надзиравший над библиотекой кастильо Ибн Эзра, привлекал каноника едва ли не сильнее, чем сама библиотека. Невольно возникало ощущение, что Муса, спокойно восседающий в подушках, пребывает вне времени, выше времени, – говорят, что истинная мудрость тоже неподвластна времени. В иные минуты дону Родригу, пятидесятилетнему мужчине, казалось, что Муса лишь немногим старше его, а иногда – что он старше на тысячу лет. Блеск, светившийся в спокойных, чуть насмешливых глазах Мусы, одновременно завораживал и смущал слушателя. И все-таки дон Родриг, разговаривая с этим человеком, чувствовал себя свободнее, чем в беседах с подавляющим большинством христиан, наивно преданных вере.

Он рассказал Мусе об академии, которую учредил. Само собой разумеется, его скромное начинание даже сравнить нельзя с мусульманскими «домами мудрости», и тем не менее он приложит усилия к тому, чтобы познакомить христианский Запад с арабской мудростью, как и с языческой мудростью древних.

– Не подумай, о премудрый Муса, – с жаром убеждал дон Родриг, – будто сердце у меня недостаточно широкое. Я распорядился перевести Коран на латинский язык. Даже неверные – как иудеи, так и мусульмане – трудятся в моей академии. Если позволишь, я приведу к тебе кого-нибудь из своих учеников, и пусть он тоже удостоится беседы с тобой.

– Так и поступи, высокочтимый дон Родриг, – любезно ответил Муса. – Приводи ко мне своих учеников. Только посоветуй им проявлять осторожность. И сам будь осторожен!

И он указал еще на одно изречение, начертанное на стене. Оно опять-таки было заимствовано из Священного Писания, на этот раз из Пятой книги Моисеевой: «Проклят, кто слепого сбивает с пути!»[39]

Когда дон Родриг прощался с владельцем кастильо (это произошло гораздо позже, чем входило в первоначальные намерения гостя, в итоге засидевшегося неприлично долго), он в шутку сказал:

– Мне надлежало бы досадовать на тебя, дон Иегуда. Ты едва не вынудил меня преступить десятую заповедь. Я, правда, не возжелал ни дома твоего, ни ослов, ни слуг и служанок твоих, однако опасаюсь, что возжелал твоих книг.

Старшина общины, дон Эфраим, явился к Иегуде, чтобы побеседовать о делах альхамы.

– Как и ожидалось, – начал он, – слава твоя и блеск стали благословением для всей общины, но вместе с тем привели к новым притеснениям. Зависть к твоему высокому рангу поджигает ненависть, кою питает к нам архиепископ, сей нечестивец, сей Исав[40]. Дон Мартин снова вытащил на свет божий один пергамент, провалявшийся в пыли целых шесть лет, – это постановление кардинальской коллегии, и там предписано, чтобы не только сыны Эдома[41], но также и дети Авраамовы выплачивали десятину церкви. Шесть лет тому назад благородный альфаким Ибн Шошан – да пребудет благословенна память праведника! – сумел отразить натиск попов. Однако ныне, возомнил нечестивец, пробил час расплаты. Он направил в альхаму послание, полное угроз.

Дон Иегуда хорошо понимал: речь в данном случае идет не только о деньгах. Если спор о десятине будет решен в пользу церкви, под угрозой окажется главная привилегия евреев – подчиняться непосредственно королю. Если церковь одержит победу, между еврейской общиной и королем будет стоять архиепископ. В душе дон Иегуда не мог не признать, что опасения дона Эфраима насчет архиепископа далеко не беспочвенны. Дон Мартин – близкий друг короля. И уж конечно, ему со всех сторон нашептывают, что неправое возвышение Ибн Эзры (назначить еврея на столь высокую должность – большой грех) можно хоть как-то загладить, наконец-то принудив евреев платить десятину церкви.

Но Иегуда не хотел выдать своих опасений.

– Нечестивец и на сей раз преуспеет столь же мало, как прежде, – молвил он, а затем добавил: – Кстати, разве не находится в моем ведении все, что имеет касательство к налогам? Если дозволишь, на послание архиепископа отвечу я.

Это совершенно не входило в расчеты дона Эфраима; он не желал уступить Иегуде хоть что-то из своих полномочий. И он вежливо ответил:

– Я бы постеснялся, господин мой и учитель Иегуда, возложить на твои плечи новое бремя. Сегодня я, от имени альхамы, прошу тебя поразмыслить кое о чем другом. Роскошь сего жилища и все богатства, какими благословил тебя Господь, и слава, сопряженная с благорасположением короля, которое, конечно, сам Господь обратил на тебя, – для завистников народа Израилева все это как сучок в глазу, это кровоточащая язва для черного сердца архиепископа. Поэтому я опять внушал всем членам альхамы, чтобы они вели себя как можно незаметнее, не раздражая злодеев наружным блеском. Прошу тебя, постарайся и ты не распалять их ненависть, дон Иегуда.

– Я понимаю твое беспокойство, господин мой и учитель дон Эфраим, – ответил Иегуда, – но не разделяю его. Долгий опыт научил меня, что гордый и властный вид внушает людям почтение и отпугивает врагов. Прояви я слабость или скаредность, архиепископ еще жесточе ополчится на меня и на вас.

В субботу после этого разговора дон Иегуда пришел в синагогу.

Его изумило, до чего же убогим было убранство этой главной святыни испанских евреев. Даже в синагоге дон Эфраим не допускал роскоши. Правда, когда открывался ковчег, где хранятся свитки Торы (его называют Арон ха-кодеш, кивот Завета), внутри поблескивали инкрустированные футляры со свитками, богато вышитые покровы, золотые, искусно выкованные пластины и короны.

Дон Иегуда был позван прочитать недельный отрывок из Пятикнижия. Повествовалось на сей раз о том, как языческий пророк Валаам был послан, дабы проклясть народ Израилев, однако Бог заставил его изречь благословение избранному народу, и язычник возгласил: «Как прекрасны шатры твои, Иаков, жилища твои, Израиль! Расстилаются они, как долины, как сады при реке, как алойные дерева, насажденные Иеговой, как кедры при водах… Он пожирает народы язычников, враждебные ему, он раздробляет кости преследователей»[42].

Иегуда монотонно, нараспев, как предписано древним чином, возглашал стихи Писания. Он читал с заметным усилием, его выговор, вероятно, кому-то казался странным и даже немного смешным. Однако никто не смеялся. Напротив, толедские евреи, как мужчины, так и женщины, внимали ему с величайшим почтением; искреннее чувство, одушевлявшее дона Иегуду, передалось им всем. Сей муж, по воле судьбы во отрочестве своем сделавшийся мешумадом, ныне вернулся в Завет Авраамов, вернулся добровольно, со смирением в сердце. Сей муж, облеченный властью, способен сделать так, чтобы благословения, которые он сейчас изрекал, сбылись и для них.

Теперь, когда Ракель могла не таясь исповедовать свою настоящую веру, ей стало труднее, чем прежде, чувствовать себя еврейкой. Она часто читала Великую Книгу; случалось, она по целым часам сидела, упоенно мечтая о тех временах и событиях, о деяниях патриархов, царей и пророков. Мощь и величие духа, глубочайшее благочестие, о котором там говорилось, но также и проявления слабости, мелочности, глубочайшей порочности, о чем Великая Книга тоже не умалчивала, – все это будто бы снова облекалось в плоть и кровь, и Ракель была так горда, так счастлива, что род ее восходит к подобным праотцам.

Но с живыми евреями, окружавшими ее в Толедо, она не чувствовала особого родства – несмотря на то, что твердо и честно решила стать одной из их общины.

Чтобы лучше познакомиться со своим народом, она часто бывала в еврейском городе, иудерии.

В таких прогулках ее обычно сопровождал дон Беньямин бар Абба, молодой родственник старшины альхамы. В кастильо Ибн Эзра его однажды привел каноник дон Родриг. Беньямин принадлежал к числу его учеников, он был переводчиком при академии.

Дону Беньямину не исполнилось еще и двадцати трех лет, но рассудок у него был острый, а познания глубокие. Было в нем что-то мальчишеское, плутоватое, озорное, и это привлекало Ракель. Скоро они совсем подружились. Оба охотно посмеивались над тем, что другие, пожалуй, сочли бы неподходящим предметом для шуток. На некоторые темы, о которых донья Ракель не решилась бы заговорить с отцом и даже с дядей Мусой, она охотно беседовала с Беньямином.

Он, в свою очередь, чистосердечно делился с Ракелью многими размышлениями и переживаниями. Рассказывал он ей, например, что ему не слишком-то нравится родственничек, дон Эфраим, па`рнас – это человек хитрый и непростой, если бы у Беньямина водились хоть какие-то собственные деньги, он бы и дня не выдержал в доме этого дона Эфраима. Донье Ракели еще никогда не случалось иметь бедных друзей. Она смотрела на своего нового товарища с удивлением и любопытством.

Беньямин соблюдал иудейские обряды, но только затем, чтобы не вызвать недовольства у дона Эфраима, сам же он не придавал им особого значения. Зато восхищался арабской мудростью, а еще говорил о великих древних, давно сгинувших народах, чаще всего о греках – об ионийцах, как он их называл. Он даже осмеливался утверждать, будто один из этих ионийцев, некий Аристотель, такой же мудрый, как учитель наш Моисей. При всем том он гордился, что принадлежит к евреям – народу Книги, народу, свято пронесшему Великую Книгу сквозь тысячелетия.

В иудерии этот Беньямин был проводником доньи Ракели. В стенах Толедо обитало свыше двадцати тысяч евреев, еще пять тысяч насчитывалось в городских предместьях. Хоть в ту пору никакой закон того не предписывал, большинство предпочитало жить в своем собственном квартале, который тоже был обнесен стенами с укрепленными воротами.

Евреи, рассказывал Беньямин, давным-давно осели в Толедо, и даже само название города происходит от еврейского слова толедот – родословие. Первые евреи, явившиеся сюда, были посланцами царя Соломона, и они собирали дань с варваров, и жилось здесь евреям неплохо. Только при христианах-вестготах на них обрушились страшные гонения. Жесточе всех прочих преследовал их выходец из собственного роду-племени, некий Юлиан[43], переметнувшийся к христианам и возведенный ими в сан архиепископа. Все более суровые указы издавал он против своих прежних собратьев и в конце концов добился закона, который предписывал всем евреям перейти в христианство, а кто не перейдет, тот будет продан в рабство. В ответ на это евреи призвали из-за моря арабов и помогли им завоевать страну. В захваченных городах арабы оставляли еврейские гарнизоны, и коменданты тоже были евреи.

– Представь себе, донья Ракель, – обратился к ней Беньямин, – каково все тогда обернулось: угнетенные вдруг стали господами, а бывшие угнетатели – рабами.

Беньямин с восторгом говорил ей о книгах, созданных сефардскими евреями – поэтами и учеными – в последующие века мусульманского владычества. Наизусть читал он пылкие стихи Соломона ибн Габироля[44] и Иегуды Галеви[45]. Рассказывал он и о математических, астрономических, философских трудах Авраама бар Хия[46].

– Все то великое, что создано здесь, в стране Сфарад, все, что облеклось в мысль или в камень, – с глубоким убеждением произнес Беньямин, – создано при участии евреев.

Однажды Ракель рассказала ему о смущении, в какое пришла она при виде идолов в церкви Святого Мартина. Он выслушал ее внимательно. Постоял в нерешительности. Затем, с лукавым и таинственным видом, достал какую-то книжку и показал ей. В этой книжице – он называл ее записной книжкой – были рисунки, образы людей. Порой в них проглядывала злая насмешка, лица людей иногда превращались в самые настоящие звериные морды. Донья Ракель была изумлена, перепугана, заинтересована. Неслыханное святотатство! Этот дон Беньямин дерзнул не только в общих чертах воссоздать человеческие фигуры наподобие тех языческих кумиров, которых донья Ракель видела в церкви, – нет, он осмелился на большее, он создавал вполне определенных, узнаваемых людей. Он, верно, решил сравняться с Богом – его дерзновенная воля изменяла черты людей, уродовала их души. Да как же земля не разверзнется, не поглотит святотатца? А сама она, Ракель, – разве она не участвует в нечестивом деянии, разглядывая эти рисунки? И все-таки она ничего не могла с собой поделать, она продолжала листать книжицу. На этой вот странице изображен зверек, кажется лисица, однако нет, не лисица, ведь с хитрой мордочки на нее поглядывали благостные глаза дона Эфраима. И тут Ракель, несмотря на терзавшие ее сомнения и страхи, не могла не расхохотаться.

Но ближе всего казался ей Беньямин, когда он начинал рассказывать удивительные истории, приключившиеся с великими иудейскими мужами, некогда жившими в Толедо.

Взять хотя бы историю рабби Ханана бен Рабуа. Он придумал удивительные водяные часы. Две чаши фонтанов, две цистерны, устроенные с таким расчетом, чтобы одна чаша медленно наполнялась водой, по мере того как луна прибывала, другая же опустошалась, а когда луна шла на убыль, все происходило наоборот, и по этим часам сразу было видно, какой сейчас день месяца и даже час дня. Завистливые соперники обвинили рабби Ханана в колдовстве. «Знания всегда внушают подозрение», – с видом умудренного годами старца заметил дон Беньямин. И алькальд заточил рабби Ханана в темницу. Между тем цистерны перестали наполняться водой, как положено. Тогда подумали, что рабби, до того как его заключили под стражу, намеренно повредил часы, над которыми сам же трудился трижды семь лет. Его пытались принудить починить часы, но он только испортил их вконец. И тогда его сожгли на костре.

– Башня, в которую его заточили, сохранилась по сей день, – заключил дон Беньямин. – И те цистерны тоже еще можно увидеть в Уэрте-дель-Рей, в давно заброшенном дворце Галиана.

Вечером Ракель пересказала кормилице Саад историю несчастного изобретателя, рабби Ханана, которого злые люди подвергли таким мучениям в награду за все его искусство и науку. Она в ярких красках поведала кормилице о водяных часах, о темнице, о сожжении рабби. А кормилица Саад на это ответила:

– Какие злые люди здесь, в Толедо! Куда бы как лучше нам, Рехия, ягненочек ты мой, вернуться назад в Севилью, да хранит ее Аллах!

Глава 3

Братья Фернан и Гутьерре де Кастро, не ограничившись пустыми угрозами, перешли к действиям против того, кто отдал их кастильо обрезанному нехристю. Бароны с оружием в руках нападали на владения дона Альфонсо, однажды подошли к самым стенам города Куэнки. Они захватывали горожан, находившихся в пути, и уводили пленников в свои замки. Они угоняли скот у кастильских крестьян. Завладев добычей, они возвращались в свой Альбаррасин, лежавший в неприступных горах.

Дон Альфонсо был в бешенстве. Этих баронов Кастро он ненавидел с малолетства. Альфонсо стал королем в трехлетнем возрасте, а регентом тогда назначили одного из их клана. Тот обращался с мальчиком плохо, был строг к нему, так что Альфонсо возликовал, когда Манрике де Лара наконец-то сокрушил партию баронов Кастро. Но те по-прежнему пользовались большим влиянием в своем графстве, и среди кастильских грандов у них насчитывалось немало приверженцев.

Новые бесчинства братьев Кастро чертовски разозлили Альфонсо. Терпеть дальше он не намерен. Он возьмет штурмом их замки, разрушит их до основания, он велит остричь этих баронов наголо и заточит их в монастырь. Или нет, лучше отрубить им головы.

В глубине души он понимал, что, предприми он подобный поход, ему не миновать опасной стычки с дядюшкой, королем Арагонским.

Арагон, как и Кастилия, давно уже претендовал на сюзеренные права над графством этих Кастро, владевших гористой местностью Альбаррасин, на самой границе Кастилии и Арагона. Однако сыновья последнего владетельного графа, братья Фернан и Гутьерре, после смерти отца отказались признать над собой чье-либо сюзеренство. А значит, если теперь он, Альфонсо, вторгнется в их графство, они могут просить Арагон о защите. И его дядя Раймундес, король Арагонский, не упустит случая заполучить себе новых вассалов и возьмет Альбаррасин под защиту от кастильских войск, что неминуемо приведет к войне с Арагоном.

Но Альфонсо отгонял прочь подобные сомнения, не позволяя им стать отчетливыми мыслями. Он пойдет походом на этих проклятых Кастро! Сейчас он вызовет Иегуду. И пусть тот раздобудет ему деньги!

Во дворец Иегуда шел в отличном расположении духа. Он не знал, зачем дон Альфонсо, которого он давно уже не видал, повелел ему прийти. Иегуда с радостью предвкушал, как будет докладывать королю о последних успехах. Более того, он нес с собой вещественное доказательство одного из своих успехов, и эта безделушка, несомненно, порадует дона Альфонсо.

Он стоял перед королем и докладывал. Несколько рикос-омбрес (девять, если быть более точным), давно просрочивших уплату налогов, скрепили подписями и печатями важное обязательство: в случае дальнейшей неуплаты они откажутся от своих притязаний на некоторые города, передав их королю. Кроме того, Иегуде приятно было отметить, что налажено одиннадцать новых земледельческих хозяйств, которые послужат примером другим; что поблизости от Талаверы начато пробное разведение шелковичных червей; что открыты новые большие мастерские здесь, в Толедо, а также в Бургосе, Авиле, Сеговии, Вальядолиде.