Испанская баллада

Лишь только Иегуда явился во дворец, король Альфонсо сразу его принял.

– Итак, – спросил он сухо и вежливо, – тебе уже удалось чего-то добиться, мой эскривано?

Иегуда приступил к отчету. Его репозитарии, законоведы, пока еще пересматривают и дополняют списки налогов и податей; точные цифры он сообщит королю в ближайшие недели. Им призваны в страну сто тридцать сведущих людей, в основном из мусульманских земель, но также из Прованса, Италии и даже из Англии. Они помогут наладить сельское хозяйство, горное дело, усовершенствовать ремесла, построить новые дороги. Иегуда приводил подробности, конкретные цифры, и все это он помнил наизусть, говорил свободно, никуда не заглядывая.

Казалось бы, король слушал доклад не слишком внимательно. Но когда Иегуда закончил, он поинтересовался:

– Помнится, ты хотел заняться устройством новых конных заводов? В докладе ты ничего о том не сказал. И еще ты обещал доставить сюда золоточеканщиков, ведь мы намерены чеканить собственные золотые монеты. Здесь тоже приняты какие-то меры?

В своих многочисленных докладных записках Иегуда один-единственный раз упомянул о коннозаводстве, о чеканке монет тоже только раз. Он поразился отменной памяти дона Альфонсо.

– С помощью Божьей и твоей, о мой государь, – ответил он, – быть может, и удастся наверстать за сто месяцев то, что было упущено за сто лет. Приготовления, сделанные за последние три месяца, кажутся мне неплохим началом.

– Да, кое-что сделано, – согласился король. – Но я не привык долго ждать. Скажу тебе прямо, дон Иегуда: я опасаюсь, что ты принесешь мне больше вреда, чем пользы. Прежде мои бароны пускай неохотно, пускай с оговорками, но все-таки делали взносы на военные надобности. Как мне говорили, это был главный источник пополнения казны. А теперь, когда ты стал нашим эскривано, они твердят, что нам-де предстоят долгие годы мира, и ровно ничего не хотят платить.

Иегуду раздосадовало, что король, даже не поблагодарив его за явные достижения, выискивает какие-то недостатки. Жаль, что донья Леонор вернулась назад в свой Бургос. В прошлый раз присутствие королевы с ее веселым взглядом, веселым голосом придавало беседе более приятный характер. И все же Иегуда подавил раздражение и ответил с почтительной иронией:

– По этой части твои менее знатные подданные не уступят твоим грандам. Когда дело заходит о платежах, все стараются как-нибудь увернуться. Но доводы, приводимые твоими баронами, шатки, и мои опытные законоведы легко их опровергнут. В самом скором времени я составлю письменное напоминание о долгах, обращенное к твоим рикос-омбрес, и буду смиренно просить, чтобы ты его подписал.

Бесстыдство и спесь грандов раздражали и самого короля, но все-таки его рассердило, что еврей позволил себе неуважительно о них отозваться. Тем более злило дона Альфонсо, что без еврея ему не обойтись. И он яснее повторил то, что уже сказал:

– Это ты навязал мне постылые восемь лет перемирия. Оттого я сейчас и вынужден прибегать к услугам торгашей и писак.

Иегуда опять сдержался.

– Твои советники ведь тоже признали, – парировал он, – что длительный мир выгоден тебе не меньше, чем эмиру Севильи. Земледелие и ремесла пришли в упадок. Бароны твои притесняют горожан и крестьян. Тебе нужны годы мира, чтобы достичь улучшений.

– Да, – с горечью ответил Альфонсо, – мне придется стоять в стороне, наблюдая, как другие воюют с неверными. А ты тем временем провернешь не одну выгодную сделку.

– Речь идет не о сделках, мой государь, – терпеливо попытался Иегуда втолковать королю. – Твои гранды стали чересчур спесивы оттого, что в военное время обойтись без них было невозможно, а сейчас ты должен внушить им, что ты король.

Альфонсо подошел к Иегуде совсем близко и заглянул ему в лицо своими серыми глазами, в которых светилось недоброе зарево.

– Какие же окольные пути измыслил ты, мой хитроумный господин эскривано, чтобы получить назад внесенные тобой деньги, так сказать, выколотить их из моих баронов, да еще с процентами? – спросил он.

Но Иегуда не отступал.

– Я располагаю кредитом, мой государь, – ответил он, – а следовательно, располагаю временем. Поэтому я и был в состоянии одолжить твоему величеству такие деньги. Не страшно, если придется долго ждать, пока они вернутся ко мне. На том-то и строится мой замысел: мы потребуем, чтобы твои гранды признали правомерность твоих налогов, но не станем требовать скорой уплаты. Мы будем давать им всё новые отсрочки. Зато потребуем ответных уступок, которые будут не так уж дорого стоить твоим баронам. Нужно, чтобы они предоставили своим городам и деревням фуэрос[33], привилегии, которые дадут этим поселениям независимость, в известных рамках конечно. Наша задача – добиться того, чтобы все больше городов и сел было подвластно тебе одному, а не твоим баронам. Горожане будут платить налоги охотнее и аккуратнее, чем твои гранды, и полученные с них подати будут более высокими. Трудолюбие землепашцев, торговая и ремесленная сметка горожан – вот в чем твоя сила, государь. Умножь их права – и сила твоих заносчивых грандов уменьшится.

Альфонсо был слишком умен, чтобы не согласиться со своим эскривано, что только таким путем и можно сломить сопротивление вконец обнаглевших баронов. Король знал, что в других христианских государствах Испании – в Арагоне, Наварре, Леоне – короли тоже пытались поддержать горожан и крестьян и умерить амбиции грандов. Но делалось это с крайней осторожностью. Короли ведь и сами принадлежали к грандам, а не к простому люду; они были рыцарями, они даже самим себе не желали сознаться в том, что берут сторону черни в борьбе против грандов. И никто до сих пор не осмеливался в столь неприкрашенных выражениях предложить подобные меры дону Альфонсо. Осмелился на это лишь чужестранец, который, естественно, понятия не имеет, что такое рыцарство и дворянское обхождение. В обыденных словах он описал обыденную задачу, которую и надо было решить. Альфонсо испытывал к нему и благодарность, и ненависть.

– Неужели ты всерьез полагаешь, – насмешливо заметил король, – что писаниной и болтовней можно заставить дона Нуньеса или дона Аренаса расстаться с городами и крестьянами? Не забывай, хитрец, что мои бароны – рыцари, а не торгаши или адвокаты.

И снова Иегуда превозмог обиду.

– Твоим господам рыцарям, – ответил он, – еще предстоит усвоить, что право, закон и договор обладают не меньшей силой и действенностью, чем их мечи и зáмки. Я убежден, мне удастся их этому научить, но, конечно, лишь при условии доброго содействия с твоей стороны, о государь.

Король внутренне сопротивлялся тому впечатлению, какое производили на него спокойствие и уверенность дона Иегуды. Он продолжал упрямиться:

– Возможно, они в конце концов и предоставят право свободной торговли какому-нибудь дрянному городишке, но взносов платить не станут, это я тебе наперед скажу. Бароны по-своему правы. В мирное время они не обязаны платить налогов. Я сам им в том поклялся, когда они поставили меня королем, и скрепил свою клятву подписью и печатью. Io el Rey. Но теперь, благодаря твоей мудрости, нас ожидают долгие годы без войны. На это они ссылаются, на этом они уперлись.

– Да простит мне твое величество, – как ни в чем не бывало продолжал дон Иегуда, – что мне приходится защищать короля против короля. Бароны твои не правы, доводы их несостоятельны. Я всем сердцем надеюсь, что мир продлится восемь лет, – но потом опять начнется война, ведь всем известно, что ты любишь войны. Оказывать тебе помощь в войне – это долг грандов. Я же, как твой эскривано, обязан заблаговременно позаботиться о твоей войне, то есть уже сейчас подумать о том, как изыскать необходимые средства. Пытаться спешно наскрести нужные деньги, когда война уже идет, было бы крайним неразумием. Сейчас мы учредим лишь малый ежегодный сбор и на первых порах будем взимать его только с твоих городов. Мы пожалуем им некоторые свободы, и они охотно будут обеспечивать тебе военные нужды. Бароны постыдятся выглядеть менее рыцарственными, чем горожане, и поэтому не откажут тебе в уплате того же взноса. – Дон Иегуда помолчал, предоставляя Альфонсо обдумать сказанное. Затем, уже уверенный в победе, продолжал так: – К тому же, мой государь, ты можешь совершить деяние, исполненное рыцарского великодушия, и тем самым принудить своих грандов согласиться платить требуемые взносы.

– Ну что там еще за махинации? – с недоверием спросил дон Альфонсо.

– После того неудачного похода, – пояснил Иегуда, – в руках севильского эмира осталось немало пленных. Твои бароны не слишком торопятся исполнить свое обязательство – выкупить пленников.

Дон Альфонсо покраснел. Обычай предписывал, чтобы вассал выкупáл своих ратников, а барон – своих вассалов, если те угодили в плен, находясь у него на службе. Бароны, разумеется, не отказывались от такого обязательства, только на этот раз выполняли его особенно неохотно. Они утверждали, что виноват во всем король: дескать, из-за его неблагоразумной поспешности они потерпели поражение. И сам дон Альфонсо был бы рад объявить: «Можете жмотничать дальше, я беру на себя выкуп пленников!» Но деньги для этого нужны были огромные, он не мог позволить себе такой широкий жест. И вот перед ним стоит Иегуда ибн Эзра и говорит ему:

– Смиреннейше предлагаю – выкупи всех пленных за счет государственной казны. Твои бароны не могут не видеть, что это им выгодно, а взамен мы потребуем от них одно-единственное обязательство: признать, что они и в мирные годы обязаны платить взносы на военные нужды.

– А средств в моей казне достаточно? – как бы невзначай поинтересовался дон Альфонсо.

– Об этом я позабочусь, государь, – бросил Иегуда, тоже как бы вскользь.

Лицо дона Альфонсо осветилось радостью.

– Великолепно продуманный план, – признал он.

Подойдя вплотную к своему фамильяру, он дотронулся до его нагрудной пластины.

– Нечего сказать, ты знаешь свое дело, дон Иегуда, – молвил король.

Но к радости и благодарности примешивалось горькое сознание того, что он все больше и больше зависит от умного, но неприятного ему торгаша.

– Жаль только, – сердито заметил дон Альфонсо, – что не удастся заодно посрамить баронов Кастро и их друзей. – И, подумав, прибавил: – С этими Кастро ты впутал меня в скверную историю.

Иегуду возмутило подобное извращение фактов. С баронами Кастро король враждовал еще с детских лет; их ненависть только обострилась, когда он забрал в казну толедский дворец баронов. А теперь король пытается изобразить дело так, будто во всем виноват он, Иегуда.

– Мне хорошо известно, – ответил он, – бароны Кастро винят тебя в том, что какой-то обрезанный пес оскверняет их замок. Но ты же и сам знаешь, государь, что уста их поносят тебя с давнишних пор.

Дон Альфонсо проглотил это замечание без возражений.

– Ну ладно, попытайся, – сказал он, пожимая плечами, – пусти в ход свои фокусы-покусы. Да только мои гранды – крепкие орешки, скоро сам убедишься. И с этими Кастро еще будет хлопот по горло.

– Благодарю тебя, государь, за то, что явил милость и одобрил задуманное мною, – ответил Иегуда.

Он преклонил колено и поцеловал королю руку. Сильная мужская рука дона Альфонсо, усеянная рыжими волосками, прикоснулась к пальцам дона Иегуды вяло и неохотно.

На следующий день дон Манрике де Лара, первый министр, посетил кастильо Ибн Эзра, чтобы выразить свое почтение новому эскривано. Министр прибыл в сопровождении своего сына Гарсерана, близкого друга дона Альфонсо.

Дон Манрике, по всей видимости отлично осведомленный о вчерашней аудиенции, заметил:

– Меня поразило, что для выкупа пленников ты готов предоставить в распоряжение его величества такую колоссальную сумму. – И он предостерег словно бы в шутку: – А не опасно ли одалживать могущественному королю такую уйму денег?

Дон Иегуда был сегодня скуп на слова. Гордыня и недоверчивость короля разгневали его, и обида еще не прошла. Он, конечно, знал, что в варварских северных краях лишь воин может рассчитывать на почет и уважение; о людях, которым вверено благосостояние страны, здесь отзываются пренебрежительно. И все же он не ожидал, что ему так трудно будет с этим свыкнуться.

Дон Манрике угадал его настроение и, словно желая смягчить бестактность дона Альфонсо, завел речь о том, что не стоит, дескать, обижаться на молодого горячего короля, которому разрубать запутанные узлы мечом нравится больше, чем заключать договоры. Ведь все детство дона Альфонсо прошло в военных лагерях. На поле брани он чувствует себя на своем месте, не то что за столом переговоров. Однако, сам себя прервал дон Манрике, он не затем явился, чтобы разговаривать о делах. Он просто хотел приветствовать своего сотоварища по королевскому совету, дона Иегуду. Не окажет ли он любезность дону Манрике и его сыну, показав им дом, о чудесах которого толкует весь Толедо?

Иегуда охотно исполнил просьбу гостей. Долго шагали они по устланным коврами покоям, по переходам и лестницам, а многочисленные слуги молча склонялись перед ними. Дон Манрике расхваливал убранство замка с видом знатока, а дон Гарсеран – с наивным восторгом.

В саду они повстречали детей дона Иегуды.

– Это дон Манрике де Лара, первый советник короля, нашего государя, – представил Иегуда, – а вот и его достойный сын, рыцарь дон Гарсеран.

Ракель смотрела на посетителей с детским любопытством. Она без тени смущения вступила с ними в беседу. Изъясняться по-латыни ей было еще трудно, хоть она и училась, не жалея сил. Посмеявшись над своими собственными ошибками, Ракель попросила мужчин перейти на арабский язык. Беседа стала более оживленной. Оба гостя восхваляли остроумие и очарование доньи Ракели, используя галантные выражения, по-арабски звучавшие особенно витиевато. Донья Ракель смеялась, гости смеялись вместе с нею.

Четырнадцатилетний Алазар тоже не отличался робостью. Он принялся расспрашивать дона Гарсерана о конях и рыцарских забавах. Молодой рыцарь не мог не поддаться обаянию этого живого, непосредственного мальчика и охотно отвечал на его расспросы. Дон Манрике дал дону Иегуде дружеский совет – определить мальчика пажом в какое-нибудь знатное семейство. Дон Иегуда ответил, что подумывает об этом; в душе он надеялся на то, что мальчика возьмет ко двору сам король, но сейчас предпочел промолчать о своих планах.

Вслед за доном Манрике другие гранды, прежде всего друзья семьи де Лара, тоже засвидетельствовали свое почтение новому эскривано майор.

Особенно охотно являлись с визитами молодые рыцари. Им нравилось находиться в обществе доньи Ракели. В Кастилии дочери знатных семейств присутствовали только на больших придворных церемониях и церковных праздниках; с ними трудно было поговорить с глазу на глаз, и обычно беседа ограничивалась избитыми пустыми фразами. В таких условиях, хотя бы просто для разнообразия, приятно было побеседовать с дочерью министра-еврея. Она ведь тоже была почитай что дама, а преграды этикета были в доме министра менее строгими. Молодые люди говорили Ракели длинные высокопарные комплименты. Девушка приветливо выслушивала эти куртуазные любезности, однако считала их всего-навсего забавной болтовней. А иногда она угадывала, что за подобными речами скрывается грубое желание. В таких случаях она сразу становилась робкой и замкнутой.

Ракель охотно общалась с христианскими рыцарями уже потому, что в беседах с ними можно было выучиться здешнему языку – не только официальной латыни, используемой в придворном обществе, но также и низкой будничной латыни, кастильскому наречию.

Кроме того, эти господа сопровождали Ракель, если ей хотелось посмотреть город.

Тогда она садилась в паланкин; по одну сторону ехал верхом на коне, к примеру, дон Гарсеран де Лара или дон Эстебан Ильян, а по другую – ее брат дон Алазар. За ней, тоже в паланкине, следовала кормилица Саад. Впереди, расчищая дорогу, бежали скороходы; чернокожие слуги замыкали процессию. Вот так Ракель и передвигалась по Толедо.

За сто лет, прошедших с тех пор, как город перешел в руки христиан, часть былого великолепия и роскоши была утрачена. Толедо был меньше Севильи, и все-таки в городе и его предместьях насчитывалось более ста тысяч жителей, а быть может, уже и двести тысяч. Таким образом, Толедо превосходил другие города христианской Испании, он был больше, чем тогдашний Париж, и гораздо больше, чем тогдашний Лондон.

В тот воинственный век крупные города не могли не быть крепостями – это касалось даже веселой Севильи. Каждый квартал Толедо был обнесен дополнительными прочными стенами с башнями, многие дома знати тоже строились как маленькие крепости. Все городские ворота представляли собой укрепленные сооружения, укреплены были все церкви, все мосты, перекинутые через реку Тахо у подножия высокого мрачного крепостного холма. А внутри городских стен домики теснились один к другому, кварталы взбирались по склонам. Ступенчатые улочки были темные и узкие и часто очень крутые, они напоминали донье Ракели опасные ущелья – целый лабиринт из выступов, закоулков, тупиков, повсюду каменные стены и тяжелые, окованные железом ворота.

Большие, солидные здания были в большинстве своем сооружены еще в мусульманскую эпоху; сейчас их кое-как поддерживали, не пытаясь что-либо изменить. В душе донья Ракель была уверена, что дома эти выглядели гораздо красивее, пока о них заботились мусульмане. Зато ей нравилось наблюдать за пестрой людской сутолокой, с раннего утра до позднего вечера заполнявшей улицы Толедо, а в особенности Сокодовер – старинную рыночную площадь. Шум людей, лошадиное ржание, крики ослов… Из-за всеобщей сумятицы на улицах то и дело образовывались заторы, повсюду валялся мусор. Жизнь в Толедо так и кипела, так и бурлила – это очень нравилось Ракели, и она почти не сожалела о прекрасной, упорядоченной Севилье.

Ей бросилось в глаза, до чего же робко и настороженно держались здесь мусульманские женщины. Все они были укутаны в плотную чадру. В Севилье женщины из простонародья частенько снимали чадру, когда работали или ходили на рынок, а в домах просвещенной знати только замужние дамы скрывали лица под вуалью – тончайшей драгоценной вуалью, воспринимавшейся скорее как украшение, а не как завеса. Но в Толедо – очевидно, затем, чтобы укрыться от взоров неверных, – все мусульманки всегда носили длинную плотную чадру.

Молодые гранды, гордившиеся своей столицей, поведали донье Ракели историю Толедо. На четвертый день творения, когда Господь Бог создал солнце, Он поместил его прямо над Толедо, поэтому считается, что город этот старше остальной земли. Действительно, город существовал с незапамятных времен, тому имелось множество доказательств. Этот город повидал карфагенян, затем в течение шестисот лет им владели римляне, триста лет – готы-христиане, четыреста лет – арабы. А ныне, вот уже сто лет, со времен достославного императора Альфонсо, городом снова владеют христиане – и они не уйдут отсюда до Страшного суда.

Лучшую свою эпоху, рассказывали молодые гранды, город пережил при христианских, вестготских властителях. Их-то потомками и являются сами они, рыцари. В те времена Толедо был самым богатым и великолепным городом на свете. Дочери своей Брунгильде король Атанагильд дал в приданое огромные сокровища – они стоили три тысячи крат тысячу золотых мараведи. Королю Реккареду достался стол иудейского царя Соломона, и стол тот был выточен из единого огромного изумруда и вделан в золотую оправу. Вдобавок у короля Реккареда имелось волшебное зеркало, в которое можно было увидеть весь мир. И все это разграбили, разрушили, растратили мусульмане, эти неверные, эти псы, эти варвары.

Юные рыцари с особой гордостью говорили о толедских церквях. Ракель с робким любопытством разглядывала тяжелые постройки, напоминавшие крепости. Она пыталась представить себе, до чего же благородными и красивыми выглядели эти здания сто лет назад, когда они еще были мечетями, когда их окружали деревья, фонтаны, аркады, мусульманские училищные дома. Теперь все так голо и мрачно!

Во дворе церкви Святой Леокадии она увидела фонтан, окаймленный искусно обточенными камнями, на которых была высечена арабская надпись. Ракель, чрезвычайно гордившаяся тем, что умеет разбирать старинные куфические письмена, стала водить пальцем по полустершимся каменным буквам. Наконец она прочитала: «Во имя всемилостивого, всемилосердного Бога. Халиф Абдуррахман, победитель – да продлит Аллах его дни, – повелел соорудить сей фонтан в мечети города Толейтолы[34] – да сохранит Аллах сей город – в семнадцатую неделю 323 года»[35]. Выходит, с тех пор минуло двести пятьдесят лет.

– Давненько это было, – сказал дон Эстебан Ильян, в тот день сопровождавший ее, и ухмыльнулся.

Молодые рыцари не раз предлагали ей зайти внутрь церкви и осмотреть убранство. Обитатели Севильи много говорили об этих «церквах», о мерзостных кумирнях, в какие превратились под владычеством северных варваров прекрасные когда-то мечети. Ракель была бы не прочь осмотреться в такой церкви, и все же ее одолевала робость, и девушка всякий раз находила предлог для отказа. В конце концов она преодолела нерешительность и в сопровождении дона Гарсерана и дона Эстебана вступила под своды церкви Святого Мартина.

Свечи мерцали в полумраке. Из кадил курился ладан. А вот и они, те самые, которых она одновременно и хотела, и страшилась увидеть: изображения, образы идолов, в исламе находившиеся под запретом. Предположим, западные мусульмане довольно-таки свободно толковали то или иное предписание пророка, пили вино, разрешали женщинам не закрывать лиц, но притом они свято соблюдали запрет, провозглашенный пророком: не изображай Аллаха, не изображай живых существ, будь то люди или животные. Самое большее, что дозволялось искусству, – наметить форму растения или плода. А тут повсюду стояли люди из камня, люди из дерева. Вдобавок тут можно было увидеть плоских, пестрых людей и животных, написанных на деревянных досках. Значит, вот они какие – идолища, ненавистные Аллаху и пророку!

Разумный человек, от Бога наделенный нравственным чувством, будь он иудей или мусульманин, не может не гнушаться подобными изображениями. Ничего не скажешь, они и впрямь отвратительны, странно застывшие и все-таки живые, неестественные, полумертвые, чем-то напоминающие почти задохшихся рыбин на рынке. Эти варвары дерзнули сравняться с Аллахом, они создали людей по Его образу и подобию – и сами же, глупцы, преклоняют колени перед кусками камня и дерева, ими же обработанными, и кадят им ладан. Но в Судный день Аллах призовет тех, кто сотворил сих истуканов, и спросит, способны ли они вдохнуть в них жизнь, – а если не смогут, Аллах навеки предаст их погибели.

И все же Ракель неотрывно глядела на идолов. Ее поразило сознание того, что такое вообще возможно: сохранить человеческий образ, бренную плоть, выражение лица, мимолетный жест. Выходит, подобное искусство доступно смертному человеку – это наполняло душу Ракели гордостью и ужасом.

Сопровождавшие ее рыцари благоговейно и подробно объясняли, где что изображено. Вот там стоит деревянный человечек в плаще и с гусем. Это святой Мартин, которому посвящен сей храм. Он был римский офицер; он вышел на поле брани, вооруженный одним только крестом, и это против несметного вражьего полчища. Как-то раз, когда было очень холодно, он отдал свой плащ нищему, и Бог с неба тотчас накинул ему на плечи новый плащ. В другой раз император остался сидеть в присутствии Мартина, но трон загорелся, и государю пришлось-таки встать и почтить святого. Все эти чудеса были наглядно представлены на раскрашенных досках. У доньи Ракели голова шла кругом – судя по всему, этот Мартин был великим дервишем.

Другая картина изображала мусульманскую девушку с корзиной, полной роз, а перед девушкой в изумленной позе замер человек в арабских одеждах, с царственной осанкой. Дон Гарсеран – с таким видом, словно на что-то намекал, – стал рассказывать историю о принцессе Касильде и ее отце Аль Меноне, короле Толедо. Касильда, тайно воспитанная своей нянюшкой в христианской вере, самоотверженно заботилась о христианских пленниках, которых отец ее заточил в темницы. От доносчика король узнал, что девушка носит пищу пленным. Он неожиданно предстал перед дочерью и спросил, что у нее в корзине. Там был хлеб, но девушка ответила: «Розы». Разгневанный отец приподнял крышку корзины, а хлеб, подумать только, уже превратился в розы. Ракель не так уж удивилась этому рассказу. Нечто подобное она читала в арабских сказках.

– А-а, ясно, – сказала она, – девушка была волшебница.

Дон Гарсеран строго поправил ее:

– Она была святая.

Дон Эстебан Ильян поделился с нею тайной: в рукоять его меча вделана косточка святого Ильдефонсо; эта реликвия уже два раза помогла ему спасти жизнь в битве. «Сколько же волшебников у этих христиан», – подумала донья Ракель и живо рассказала рыцарям, что существует еще одно верное средство: нужно, чтобы в утро битвы паломник, побывавший в Мекке, лучше всего – дервиш, плюнул в чашу с питьем.