Испанская баллада

Альфонсо, хоть он ни с кем об этом не говорил, хорошо знал, зачем донья Леонор на этот раз явилась в Толедо. Разумеется, она здесь по просьбе дона Манрике. Должно быть, его министр и добрый друг решил, будто без доньи Леонор ни за что не подвигнуть короля на то, чтобы он назначил неверного своим канцлером. Но в сущности, Альфонсо и сам скоро осознал неизбежность такого шага; он бы и сам все сделал, без уговоров доньи Леонор. Тем не менее он был доволен, что для виду долго противился: приятно, что донья Леонор снова здесь, рядом с ним.

До чего же тщательно она нарядилась! А ведь им предстояло всего-навсего выслушать доклад Манрике, доброго друга. Она всегда старалась сочетать в своем облике очарование и королевское достоинство. На его вкус, это было немного смешно, и все же он смотрел на нее с удовольствием. Пятнадцать лет тому назад, едва выйдя из детского возраста, она покинула двор своего отца, Генриха Английского, и стала невестой Альфонсо. Немало времени провела она в нищей, суровой Кастилии, где военные походы не оставляли досуга для куртуазных забав, но вопреки всему донья Леонор осталась верна утонченным придворным манерам, тем самым сохранив дух родины.

Несмотря на двадцать девять лет, она казалась девочкой, одетой в тяжелое роскошное платье. Даже при своем небольшом росте она выглядела очень представительной. Пышные светлые волосы схвачены красивым обручем. Лоб высокий, благородно очерченный. Большие умные зеленые глаза глядят, пожалуй, холодновато, будто она тебя испытует, но чуть заметная улыбка озаряет спокойное лицо, делает его теплее и приветливее.

Что же, милая донья Леонор может посмеиваться над ним, сколько ей заблагорассудится. Умом-разумом Господь его не обделил. Альфонсо и сам способен сообразить – не хуже жены и ее отца, английского короля, – что для процветания Кастилии поднять хозяйство не менее важно, чем посвящать себя трудам войны. Да вот незадача: ему не по душе хитроумные окольные пути. Допустим, они ведут к цели вернее, чем меч, но для него все это чересчур медленно и скучно. Он ведь солдат, а не счетовод. Да, солдат и еще раз солдат. И такие, как он, особенно нужны сегодня, когда сам Господь повелевает христианским государям неустанно вести войну с неверными.

Донья Леонор тоже предалась ходу своих мыслей. Глядя в лицо своему Альфонсо, она видела, что в нем борются противоположные чувства: да, он все понял и готов смириться с неизбежным, но все-таки не может не скрипеть зубами, не сопротивляться. Быть государственным мужем ему не дано – никто не знал этого лучше, чем она, дочь короля и королевы, за дерзкой и хитрой политикой которых вот уже несколько десятилетий пристально наблюдал весь западный мир. Альфонсо проявляет большую сообразительность, когда ему это по-настоящему нужно, однако неукротимый нрав то и дело сокрушает стену разума. Эту горячность, эту веселую удаль она любила в нем больше всего.

– Как видишь, государь, и ты, донья Леонор, тоже, – закончил свою речь дон Манрике, – он не отступился ни от одного из выдвинутых им условий. Однако и предлагает он нам гораздо больше, чем способен дать кто-либо другой.

Дон Альфонсо бросил рассерженным тоном:

– И кастильо он тоже хочет взять себе! Как альбороке!

Словом альбороке принято было называть подарок, которым, согласно правилам тогдашней вежливости, сопровождалось заключение договора.

– Нет, государь, – ответствовал дон Манрике. – Прости, что забыл о том упомянуть. Он не желает получить кастильо просто так, в подарок. Он хочет его купить. За тысячу золотых мараведи.

Это были огромные деньги, обветшалый дворец не стоил и половины. Широкий жест! Такое предложение приличествовало бы знатному вельможе, но со стороны севильского купца это, пожалуй, наглость! Поднявшись, Альфонсо зашагал по зале из угла в угол.

Донья Леонор смотрела на него. Этому Ибрагиму придется хорошо постараться, чтобы угодить ее Альфонсо. Ведь он рыцарь, кастильский рыцарь. Как он хорош – настоящий мужчина, и притом, несмотря на свои тридцать лет, юношески горяч! Часть детства донья Леонор провела в замке Донфрон; там имелось вырезанное из дерева изображение молодого грозного святого Георгия – он считался могущественным охранителем замка, и она часто вспоминала тот святой образ, глядя на смелое, решительное худощавое лицо Альфонсо. Ей нравилось в нем все: светлые, чуть в рыжину волосы, короткая окладистая борода, выбритая у самых губ – так, чтобы четко выступал узкий рот. Но больше всего ей нравились выразительные серые глаза Альфонсо, в которых иногда, в минуту возбуждения, словно бы вспыхивало предгрозовое зарево. Вот и сейчас глаза у него такие.

– Он просит тебя лишь об одной милости, – продолжал Манрике. – Он желал бы сам предстать пред очи твоего величества и от тебя лично получить подписанные акты. Эмир, – пояснил Манрике, – возвел его в сан рыцаря, поэтому ему так важно соблюсти свое достоинство. Не забывай, дон Альфонсо, что в землях неверных купец пользуется не меньшим почетом, чем воин, у них ведь даже пророк был купцом.

Альфонсо расхохотался – его настроение улучшилось; когда он смеялся, лицо его по-мальчишески сияло.

– Может, еще прикажешь мне побеседовать с ним по-еврейски? – воскликнул он.

– Латынью он владеет более чем сносно, – ответил Манрике деловым тоном. – Да и на кастильском наречии изъясняется неплохо.

Лицо дона Альфонсо вдруг, без всякого перехода, стало серьезным.

– Я ровно ничего не имею против еврейского альфакима[12], – сказал он, – но сделать еврея моим эскривано майор[13] – вот это уже новшество. Вы оба и сами понимаете, что мне это претит.

Дон Манрике в очередной раз повторил то, что твердил королю в течение последних недель:

– Целых сто лет мы были заняты одной лишь войной и завоеваниями, нам некогда было думать о хозяйственных заботах. Зато у мусульман времени было достаточно. Если мы желаем их превзойти, нам необходима практическая сметка евреев, их красноречие, их налаженные связи. Христианским государям крупно повезло, когда мусульмане изгнали евреев из аль-Андалуса. Теперь у твоего дяди, короля арагонского, имеется свой дон Иосиф ибн Эзра, а у наваррского короля – свой Бен Серах.

– Мой отец тоже завел себе какого-то Аарона из Линкольна, – добавила донья Леонор. – Время от времени отец запирает его в темницу, а потом снова выпускает и дарует ему земли и отличия.

А дон Манрике подвел итог:

– Дела в Кастилии шли бы не так худо, не помри наш старый еврей Ибн Шошан.

Дон Альфонсо нахмурился. Это напоминание рассердило короля. Если бы его не отговаривал Ибн Шошан, он начал бы войну с Севильей четырьмя годами раньше и, быть может, долгожданный поход не завершился бы такой неудачей. Теперь место Ибн Шошана, очевидно, займет этот Ибрагим из Севильи (по крайней мере, того желают донья Леонор и Манрике) и тоже будет удерживать его, дона Альфонсо, от скоропалительных решений. Может статься, именно потому, а вовсе не из хозяйственных соображений они с такой настойчивостью убеждали его взять на службу еврея. Его, Альфонсо, они считают чересчур пылким, воинственным, они думают, ему недостает хитрости и презренного терпения – тех качеств, без которых в сей торгашеский век не обходятся и короли.

– Вдобавок вся эта арабская писанина! – сердито заметил он, разворачивая договоры. – Толком даже не прочитаешь того, что приходится подписывать.

Дон Манрике догадался: королю хочется оттянуть подписание этих актов.

– Если такова твоя воля, государь, – с готовностью ответил он, – я прикажу переписать договоры на латыни.

– Хорошо, – сказал Альфонсо. – Только до среды не зови сюда этого еврея.

Аудиенция, во время которой должен был состояться обмен подписями, проходила в небольшом покое замка. Донья Леонор тоже пожелала присутствовать: ей любопытно было взглянуть на еврея.

Дон Манрике был в облачении, которое надевал только по официальным поводам. На груди у него, на золотой цепи, красовалась пластина с гербом Кастилии – тремя башнями, изображавшими «Страну замков»[14], – такой знак носили фамильярес, тайные советники короля. Донья Леонор тоже была в парадном туалете. Один дон Альфонсо оделся по-домашнему, совсем не так, как подобало для торжественной церемонии; он был в домашнем камзоле с широкими свободными рукавами и в удобных башмаках.

Все ожидали, что Ибрагим, войдя в покой, опустится на одно колено перед королем, как велит обычай. Но ведь он пока еще не подданный дона Альфонсо. Он – большой вельможа, прибывший из гордой мусульманской державы. Одет он был так, как принято у испанских мусульман. На плечах – роскошная синяя мантия на подкладке, такую надевали мусульманские сановники, отправляясь ко двору христианских государей, им тогда предоставляли право беспрепятственного проезда и обеспечивали сопровождение. Для приветствия Ибрагим ограничился тем, что отвесил низкий поклон донье Леонор, дону Альфонсо и дону Манрике.

Первой заговорила королева.

– Мир тебе, Ибрагим из Севильи, – сказала она по-арабски.

В те времена образованные люди даже в христианских королевствах полуострова знали не только латынь, но и арабский.

Долг вежливости предписывал, чтобы король тоже обратился к гостю на арабском языке. Сначала Альфонсо собирался поступить именно так. Однако надменное поведение купца, не пожелавшего преклонить колено, заставило короля обратиться к нему на латыни.

– Salve, domine Ibrahim[15], – пробурчал он в качестве приветствия.

В нескольких общих фразах дон Манрике объяснил, с какой целью явился купец Ибрагим. Тем временем донья Леонор со спокойной, церемонной улыбкой знатной дамы внимательно изучала гостя. Он был среднего роста, но казался значительно выше, потому что носил башмаки на высоких каблуках и осанка у него была прямая и горделивая, хоть держался он непринужденно. Матово-смуглое лицо обрамлено короткой окладистой бородой, спокойные миндалевидные глаза смотрят проницательно, чуть-чуть высокомерно. Длинная синяя мантия благородного покроя сразу выдает в нем знатного посланца. Донья Леонор не без зависти разглядывала дорогую ткань – в христианских странах редко встретишь такой материал. Когда этот Ибрагим поступит к ним на службу, он, пожалуй, раздобудет и для нее такую же ткань, а еще – чудодейственные благовония, о которых много судачат.

Король сидел на кровати с балдахином, напоминавшей софу, откинувшись, полулежа, в подчеркнуто небрежной позе.

– Надеюсь, – произнес он после того, как дон Манрике кончил свою речь, – обещанный тобою задаток, двадцать тысяч золотых мараведи, мы получим в указанный срок.

– Двадцать тысяч золотых мараведи – немалые деньги, – ответствовал Ибрагим, – а пять месяцев – срок весьма краткий. И все же деньги будут уплачены своевременно, государь. Конечно, при том условии, что полномочия, предоставленные мне договором, не останутся всего лишь словами на пергаменте.

– Твои сомнения вполне понятны, Ибрагим из Севильи, – сказал король. – Полномочия, которые ты себе выговорил, просто неслыханны. Как объяснили мои приближенные, ты хочешь наложить руку на все, чем я владею по милости Божией: на сбор налогов, на государственную казну, на взимаемые мною пошлины, на мои железные рудники и соляные копи. Сдается мне, твои желания ненасытны, Ибрагим из Севильи.

Купец спокойно ответил королю:

– Насытить меня трудно, ибо долг мой – насытить тебя, государь. Ведь это ты испытываешь немалый голод. Я обязался уплатить наперед двадцать тысяч золотых мараведи. А сколько удастся выручить денег из твоих владений – пока еще большой вопрос. Да, мне причитаются небольшие проценты с выручки. Но ведь твои гранды и рикос-омбрес[16] – господа несговорчивые и грубые. Не взыщи, о луноликая государыня, – с глубоким поклоном, переходя на арабский язык, обратился он к донье Леонор, – что в твоем присутствии я, купец, веду речь о вещах обыденных и скучных.

Но дон Альфонсо заупрямился:

– На мой взгляд, лучше бы тебе удовольствоваться званием альфакима, подобно прежнему моему еврею, Ибн Шошану. Хороший был еврей, и его кончина весьма меня опечалила.

– Для меня высокая честь, государь, – отвечал Ибрагим, – что ты избрал меня преемником сего умного и удачливого мужа. Но поскольку долг мой – служить тебе в полную силу того рвения, какое пылает в моей душе, мне нельзя удовлетвориться полномочиями, когда-то данными благородному Ибн Шошану – да подарит ему Аллах все радости рая!

Между тем король продолжал говорить, не слушая собеседника. С правильной латыни он перешел на вульгарную, то есть на свое родное кастильское наречие:

– Но ты хочешь, чтобы я назначил тебя хранителем печати. Такое требование выглядит, мягко говоря, неподобающим.

– Я не сумею собрать для тебя подати, государь, – спокойно возразил купец, медленно, с заметным трудом подбирая кастильские слова, – если останусь в должности твоего альфакима. Поэтому я вынужден настаивать на том, чтобы ты сделал меня своим эскривано. Ведь если я не буду распоряжаться твоей печатью, твои гранды не пожелают меня слушать.

– Голос твой звучит скромно, и слова ты выбираешь скромные, вполне уместные, – ответил на это Альфонсо. – Но провести меня не удастся. Помыслы у тебя гордые, я бы сказал, что ты, – тут он употребил довольно крепкое словцо из вульгарной латыни, – большой наглец.

В беседу поспешно вмешался Манрике:

– Король хочет сказать, что ты знаешь себе цену.

– Да, именно это имел в виду король, – подтвердил звонкий голос доньи Леонор, с чрезвычайной любезностью изъяснявшейся на отменной латыни.

Купец опять склонил голову в низком поклоне – сначала перед доньей Леонор, затем перед Альфонсо.

– Да, я знаю себе цену, – произнес Ибрагим, – и знаю цену королевским налогам. Не поймите мои слова превратно, – продолжал он, – ни ты, о государыня, ни ты, великий и гордый король, ни ты, благородный дон Манрике. Бог благословил сию прекрасную землю, Кастилию, сокровищами бессчетными, возможностями неисчерпаемыми. Но войны, которые пришлось вести твоей королевской милости, как и твоим предкам, не оставили вам времени, чтобы воспользоваться всеми этими благами. Ныне, государь мой, ты соизволил даровать сим усталым землям восемь лет мира. Каких только богатств не раскроют за это время недра твоих гор, не породят плодородные земли, не принесут реки! Я призову людей, которые научат твоих крестьян, как сделать поля урожайнее, как приумножить стада. Я и сквозь землю вижу залежи железа в твоих горах, богатейшие залежи бесценного железа! А еще я вижу медь, ляпис-лазурь, ртуть, серебро, и я приведу с собой знающих людей, которые сумеют извлечь все это из недр земных, и смешать надлежащим образом, и выковать, и отлить. Из стран ислама я доставлю хороших мастеров, и они сделают так, что твои оружейные мастерские, о государь мой, не уступят мастерским Севильи и Кордовы. И вдобавок есть на свете такой материал, о котором еще мало слышали в северных краях, зовется он бумагой, и писать на нем проще, чем на пергаменте, и, если знаешь тайну его приготовления, он обходится в пятнадцать раз дешевле пергамента, а на берегах твоего Тахо имеется все необходимое для производства этой самой бумаги. И тогда точные знания, мудрые размышления и поэтический вымысел, о, господин мой король и госпожа моя королева, станут в ваших землях богаче и глубже.

Он говорил воодушевясь, с убеждением, с мягкой настойчивостью, и взор его разгоревшихся глаз устремлялся то на короля, то на донью Леонор, и они слушали этого красноречивого человека с интересом, почти поддавшись его влиянию. Дон Альфонсо все-таки находил, что речи этого Ибрагима немного смешны и даже подозрительны: ведь богатства завоевываются мечом, а не трудом и потом. Однако Альфонсо был наделен живым воображением, мысленно он уже видел сокровища и процветание, какие сулил ему этот человек. Король широко, радостно улыбнулся, он снова выглядел совсем молодым – такое выражение его лица особенно любила донья Леонор.

С королевских уст слетело признание:

– Складная речь, Ибрагим из Севильи, и кто знает, возможно, ты выполнишь часть того, что нам обещаешь. Ты производишь впечатление умного, сведущего человека. – Но тут же, словно устыдившись, что с одобрением слушал торгашеские речи, Альфонсо резко сменил обращение и сказал с ехидной ухмылкой: – Слышал я, ты дал высокую цену за мой кастильо, бывший кастильо де Кастро. Видать, у тебя большое семейство, если ты пожелал иметь такой огромный дом?

– У меня сын и дочь, – отвечал ему купец. – Но я люблю находиться в окружении друзей, с которыми можно держать совет и вести беседу. Вдобавок ко мне многие обращаются за помощью, а Бог повелевает, чтобы мы не отказывали тем, кто нуждается в крове.

– Недешево, однако, обойдется тебе столь верная служба твоему Богу, – сказал король. – Взамен того я даром бы предоставил тебе этот дворец в пожизненное владение, в качестве альбороке.

– Имя сего дома, – вежливо ответил купец, – не всегда было кастильо де Кастро. Раньше его называли Каср-ибн-Эзра[17], оттого-то мне и хотелось стать его хозяином. Думаю, государь, твои советники сообщили тебе, что я, несмотря на арабское имя, принадлежу к роду Ибн Эзров, а мы, Ибн Эзры, не слишком охотно живем в домах, которые нам не принадлежат. Отнюдь не дерзость, мой государь, – продолжал он, и теперь в голосе его слышалась учтивость, доверие, почтительность, – побудила меня испросить себе другое альбороке.

Донья Леонор, удивленная, спросила:

– Как, другое альбороке?

– По просьбе нашего эскривано майор, – внес ясность дон Манрике, – ему даровано право каждый день получать к своему столу отборного ягненка из королевских стад.

– Эта привилегия, – пояснил Ибрагим, обращаясь к королю, – важна мне потому, что твой дед, светлейший император Альфонсо[18], даровал то же право моему дяде. Я принял решение: когда перееду в Толедо и стану служить тебе, я пред лицом целого света вернусь к вере моих предков. Я отрекусь от имени Ибрагим и вновь стану зваться Иегуда ибн Эзра. Имя сие носил и мой дядя, некогда удержавший для твоего деда крепость Калатраву. Да простят мне ваши королевские величества одно признание, столь же откровенное, сколь безрассудное. Будь мне позволено открыто исповедовать веру отцов в Севилье, я бы никогда не покинул своей прекрасной родины.

– Мы рады слышать, что ты по достоинству оценил нашу терпимость, – сказала донья Леонор.

Альфонсо же спросил без всяких околичностей:

– Уверен ли ты, что тебе разрешат беспрепятственно покинуть Севилью?

– Свернув все свои дела в Севилье, – ответил Иегуда, – я, конечно, понесу убытки. Но других неприятностей я не опасаюсь. Бог явил свою неизреченную милость, склонив ко мне сердце эмира. Это человек высокого и свободного ума, и, если бы все зависело только от его личного мнения, я мог бы и в Севилье вернуться к драгоценной мне вере отцов. Эмир понимает мое положение, и он не станет чинить мне препятствий.

Альфонсо внимательно разглядывал этого человека, почтительно склонявшегося перед ним и в то же время пускавшегося в столь дерзкие откровенности. Королю он казался дьявольски умным и дьявольски опасным. Он изменил своему другу-эмиру – так можно ли рассчитывать, что он сохранит верность ему, христианскому государю? Словно угадавший его мысли, Иегуда заметил почти веселым тоном:

– Расставшись с Севильей, я, разумеется, не смогу возвратиться туда вновь. Как видишь, государь, если я обману твои ожидания и окажусь плохим слугой, деваться мне будет некуда.

Дон Альфонсо молвил коротко, почти грубо:

– Ладно, подписываю.

Раньше он подписывал все акты на латыни: «Alfonsus rex Castiliae»[19], или «Ego rex»[20]. Но в последнее время все чаще использовал народный романский язык – вульгарную латынь, кастильское наречие.

– Надеюсь, ты удовлетворишься, – не без ехидства полюбопытствовал Альфонсо, – если я ограничусь словами «Io el Rey»?[21]

Иегуда отвечал в тоне веселой шутки:

– С меня, государь, довольно будет твоих инициалов, одного росчерка твоего пера.

Дон Манрике подал королю перо. Альфонсо быстро подмахнул все три договора. Лицо его было непроницаемо, упрямо – лицо человека, делающего неприятный, но неизбежный шаг. Иегуда наблюдал за ним. Он был вполне доволен достигнутым, он с радостью предвкушал будущее. Его переполняла благодарность судьбе, благодарность Аллаху, благодарность Богу отцов – Адонаю. Он чувствовал, как мусульманская вера, подобно облачению, ниспадает с него. И внезапно в памяти его воскресло заученное еще в детстве благословение, в ту пору он повторял его всякий раз, когда узнавал что-то новое: «Благословен Ты, Адонай, Бог наш, давший мне дожить до сего дня, достигнуть его, узреть его свет».

Затем он тоже подписал документы и вернул их королю почтительно, но с чуть заметной лукавинкой во взгляде, будто заранее предвкушая реакцию собеседника. В самом деле, взглянув на подпись, Альфонсо пришел в немалое изумление. Он поднял брови, наморщил лоб – буквы были какие-то диковинные.

– А это еще что такое? – воскликнул он. – Какой же это арабский!

Иегуда вежливо пояснил:

– Государь мой, я позволил себе поставить подпись по-еврейски. Мой дядя, милостью твоего августейшего деда возведенный в княжеское достоинство, – продолжал он самым смиренным голосом, – всегда подписывался на еврейском языке: «Иегуда ибн Эзра ха-Наси, князь».

Альфонсо только плечами пожал и повернулся к донье Леонор. Судя по всему, он считал аудиенцию оконченной.

Однако Иегуда сказал:

– Покорно прошу вверить мне перчатку.

Перчатка была символом того, что один рыцарь дает другому рыцарю важное поручение. Успешно его выполнив, рыцарь возвращал перчатку сюзерену.

Альфонсо считал, что и без того уже проглотил достаточно дерзостей. Он собирался выпалить в ответ какую-нибудь резкость, однако, заметив предостерегающий взгляд доньи Леонор, сдержался и произнес:

– Ладно, будь по-твоему.

И тогда Иегуда преклонил колено. А король вручил ему перчатку.

Однако затем, словно устыдившись произошедшего, словно желая свести заключенный союз к торговой сделке, и не более того, Альфонсо сказал:

– Вот так, и постарайся как можно скорее доставить мне двадцать тысяч мараведи.

Зато донья Леонор, пристально глядя на Иегуду своими большими зелеными глазами, в которых светился озорной огонек, сказала звонким голосом:

– Рады были познакомиться с тобой, господин эскривано.

Прежде чем покинуть Толедо и уехать в Севилью, чтобы уладить и завершить свои тамошние дела, Иегуда решил навестить дона Эфраима бар Аббу, старшину еврейской общины – альхамы[22].

Это был маленький, сухонький человечек лет шестидесяти; внешность у него была неброская, одежда тоже неброская. При взгляде на дона Эфраима никому бы и в голову не пришло, что в его руках сосредоточена огромная власть. Ведь старшина еврейской общины Толедо был фигурой не менее влиятельной, чем иной государь. Еврейская община, альхама, обладала правом вершить собственный суд, и другим властям возбранялось вмешиваться в ее дела. Кроме своего пáрнаса[23] дона Эфраима, еврейская община подчинялась одному лишь королю.

Тщедушный, вечно мерзнущий дон Эфраим сидел в комнате, загроможденной всевозможной утварью и книгами. Хоть на улице было уже тепло, он закутался в шубу и подсел поближе к камельку. Он был неплохо осведомлен о положении дел в королевской резиденции. Официально о назначении купца Ибрагима должны были объявить, лишь когда тот окончательно переберется в Толедо, однако дон Эфраим уже прознал, что севильский негоциант согласился стать новым откупщиком налогов и преемником альфакима Ибн Шошана. Самому дону Эфраиму уже предлагали эти должности, но в его глазах вся затея выглядела слишком рискованной, а высокий сан альфакима – слишком блестящим, а значит, опасным. Дон Эфраим знал о происхождении Ибрагима и о его положении в Севилье; знал он и о том, что Ибрагим втайне соблюдает иудейские обряды. Внутренние и внешние причины, заставившие купца переселиться в Кастилию, были хорошо понятны дону Эфраиму. Несколько раз Эфраим заключал выгодные сделки с Ибрагимом, иногда, напротив, действовал заодно с его конкурентами и теперь не испытывал особого удовольствия оттого, что сей сомнительный отпрыск рода Ибн Эзров намерен обосноваться в Толедо.

Дон Эфраим сидел, почесывая ладонь одной руки ногтями другой, и ожидал, что скажет ему гость. Дон Иегуда вел беседу по-еврейски; используемые им обороты были изысканными и учеными, они выдавали начитанность, знание еврейской литературы. Он сразу поведал Эфраиму, что получил право на откуп всех доходов королевской казны в Толедо и Кастилии.

– А ты, как я слыхал, отказался от звания главного откупщика, – добродушно заметил он.

– Да, – сказал дон Эфраим, – я все взвесил, все подсчитал и отклонил предложение. Отказался я и от должности нашего старого альфакима Ибн Шошана, да пребудет благословенна память праведника! Чересчур блестящее звание для столь скромного человека, как я.