Испанская баллада

Пока донья Ракель подыскивала слова для ответа, дон Альфонсо прибавил по-арабски:

– Замок очень старый, он полон воспоминаний.

Донья Ракель, привыкшая прямо высказывать то, что думает, ответила:

– Тогда мне понятно, отчего этот замок тебе так нравится, государь.

Дон Альфонсо был недоволен ее замечанием. Выходит, она считает, что прославленный бургосский замок может нравиться только тому, кто связан с сим местом узами воспоминаний? Он уже собирался ответить какой-нибудь колкостью. А впрочем, ладно, все-таки донья Ракель его гостья и обучать дочь еврея хорошим манерам не входит в обязанности короля. И дон Альфонсо заговорил о другом.

Не вмешайся в дело дон Манрике, еврейскому мальчику дону Алазару вряд ли позволили бы состязаться в стрельбе из арбалета, пусть он и был сыном эскривано. И все-таки его допустили, и он взял второй приз. Чистосердечие мальчика, его бурная радость, когда он взял приз, его огорчение оттого, что приз только второй, а не первый, да вдобавок его наивная гордость за свой арбалет (в Бургосе таких поди поищи!) – все это невольно расположило к нему сердца зрителей.

Король поздравил его. Алазар стоял перед ним счастливый, радостно взволнованный, и все же было видно: его одолевают какие-то сомнения. И вдруг он решился – протянул королю свой арбалет и сказал:

– Вот мой арбалет, государь. Если тебе любо, прими его в дар.

Альфонсо был глубоко изумлен. А мальчик-то, похоже, не в отца. Такой не прельстится деньгами и имуществом. В нем чувствуется одна из главных рыцарских добродетелей – щедрость.

– Ты и впрямь молодец, дон Алазар, – похвалил он.

Мальчик продолжал доверительным тоном:

– Признаюсь тебе, государь, одержать победу в состязании мне не было сложно. В стрельбе из арбалета я упражняюсь с пятилетнего возраста. У мусульман плохого стрелка никто не примет в рыцарский орден.

– Они и в самом деле этого требуют? – спросил дон Альфонсо.

– Конечно, государь, – ответил Алазар и бегло перечислил по-арабски десять добродетелей мусульманского рыцаря, заученные им наизусть: – Добросердечие, смелость, учтивость, поэтический дар, дар красноречия, физическая сила и здоровье, искусство наездника, метание копья, фехтование, стрельба из арбалета.

Дон Альфонсо призадумался и решил, что самого его вряд ли примут в мусульманский рыцарский орден, так как по части поэзии и красноречия он откровенно слаб.

Настал третий день состязаний – с боем быков. В этой забаве принимали участие лишь знатнейшие из грандов. Прелатам – с того злополучного дня, как Евсевий, епископ Тарагонский, попался быку на рога, – участвовать в таких боях запретили. Это немало удручало архиепископа дона Мартина – будь его воля, он бы охотно проявил свои таланты в сем рыцарском развлечении.

С трибуны на площадь смотрели дон Альфонсо с королевой, в окружении первых мужей государства. Король был в отменном настроении – зрелище того, как люди бьются с быками, согревало его сердце.

На другой трибуне и на балконах домов, окружавших площадь, сидели пышно убранные дамы, среди них и донья Ракель. Она опять сидела в заднем ряду, почти спрятавшись, но зоркое око дона Альфонсо отыскало девушку. От него не укрылось, что глаза доньи Ракели не всегда следили за боем – иногда они устремлялись на него, короля. Он вспомнил, как эта красотка – еще такая молоденькая, а дерзости в ней почти столько же, сколько в папаше! – заявила ему прямо в лицо, что ей не нравится королевский замок. И ему вдруг припала охота самому поучаствовать в ристалище. Зачем же разочаровывать славного мальчугана, который хотел подарить ему арбалет! Да и подкрепить свой авторитет в глазах молодого восторженного родственника-арагонца тоже не помешает. Решено, он сам бросит вызов быку и сразит его.

Дон Манрике заклинал его не рисковать своей драгоценной жизнью понапрасну. Донья Леонор тоже просила отказаться от странного намерения. Дон Родриг привел исторический довод: со времен Альфонсо Шестого ни один испанский король не принимал участия в бое быков. Архиепископ Мартин поставил в пример самого себя, дескать, он тоже себя обуздывает. Но дон Альфонсо только отшучивался. На него нашло какое-то мальчишеское веселье, и он не слушал ничьих доводов.

Дон Альфонсо скинул с плеч королевскую мантию, и вот он уже облачен в кольчугу из крупных колец.

Трубят трубы, и герольд возглашает:

– Со следующим быком сразится дон Альфонсо, милостию Божией король Толедо и Кастилии.

Он был чудо как хорош в тот миг, когда верхом выехал на арену не в тяжких доспехах, а в легкой кольчуге, с открытым лицом и шеей, в железном шлеме-капеллине[58] на золотистых кудрях. Он был отличным наездником, конь слушался малейшего его движения. Однако, невзирая на все его искусство, первые три удара не удались, а в третий раз он едва ускользнул от рогов быка, так что все вскрикнули от ужаса. Но Альфонсо быстро совладал с собой и с конем. Он звучным голосом воскликнул: «Для тебя, донья Леонор!» – и четвертый удар удался на славу.

Вечером, нежась в ванне, донья Ракель болтала с кормилицей Саад:

– Какой смельчак этот Альфонсо! Все было точь-в-точь как в сказке о странствиях купца Ахмеда, когда тот вошел в потайную комнату к чудовищу. Бои быков мне вовсе не нравятся. Очень хорошо, что у нас в Севилье их отменили. Но может быть, христианам такие занятия больше подходят. Видела бы ты, до чего захватывающее было зрелище, когда их король помчался на разъяренного быка. Перед последним ударом губы его шевельнулись, я это ясно видела. Купец Ахмед, перед тем как войти в потайную комнату, прочитал первую суру, наверное, король тоже шептал святую молитву, и ему это тоже помогло. Он был прекрасней утренней зари! Был так горд и счастлив, когда бык упал замертво! Да, он герой. Но если по-настоящему, он все-таки не рыцарь. Для этого ему не хватает некоторых добродетелей. Он говорит довольно нескладно и в поэзии тоже ничего не понимает. Иначе как мог бы он любить этот свой древний мрачный замок!

Дон Альфонсо и донья Леонор не желали омрачать праздничное веселье докучными разговорами о разных спорных вопросах, а потому никто в эти дни не возвращался к обсуждению помолвки и вассальной присяги.

Вот и подошла к концу неделя празднеств. И наступил знаменательный день – день опоясывания мечом, когда дону Педро предстояло быть посвященным в рыцари.

Утром молодой принц принял очистительное омовение. Два священнослужителя облачили его в новые одежды. Одеяние было красным, как кровь, кою рыцарь отныне обязан проливать, защищая церковь и установленный Богом порядок; сапоги были коричневые, как земля, в кою ему однажды предстоит лечь, а пояс – белый, как чистота помыслов, кою он клянется хранить.

В городе звонили все колокола, когда принц с сопровождающими шествовал по усыпанным розами улицам в церковь Сант-Яго. Там, окруженный грандами и знатными дамами Кастилии и Арагона, его ожидал дон Альфонсо. Мальчики-оруженосцы надели разволновавшемуся дону Педро шлем на голову, облекли принца в кольчугу, вручили треугольный щит – теперь у него были доспехи, чтобы защищаться. Они опоясали его мечом – теперь у него появилось оружие для нападения. Две благородные девицы прикрепили к его сапогам золотые шпоры – теперь он мог мчаться в бой за право и добродетель.

В этом новом облачении дон Педро преклонил колени, и архиепископ дон Мартин громовым голосом прочел молитву: «Отче наш, иже еси на небесех, Ты, повелевший нам на земли карать мечом зло, Ты, определивший христианскому рыцарству защищать правду, соделай так, чтобы меч сего раба Твоего не обратился против невиновных, соделай так, чтобы он всегда защищал правду Твою и установленный Тобою порядок».

Тем временем дон Альфонсо вспоминал тот день, когда его самого, совсем еще мальчишку, после кровавого боя с мятежниками на улицах Толедо посвятили в рыцари. То было в Толедском соборе, перед статуей Сант-Яго – сам небесный хранитель Испании удостоил его рыцарского сана. Впрочем, иные маловеры утверждали, что стукнул его мечом не святой, а только статуя, приведенная в движение искусным механизмом. Но все-таки, как уверял архиепископ, вполне возможно, что статуя в тот торжественный миг превратилась в самого святого. И в самом деле, разве не мог Сант-Яго явиться собственнолично, чтобы посвятить в рыцари кастильского мальчика-короля?

Полусочувственно-полупрезрительно смотрел дон Альфонсо на своего молодого родственника, смиренно стоявшего пред ним на коленях. Сколько деяний уже успел совершить он, Альфонсо, в возрасте этого молокососа! Мятежные рикос-омбрес требовали, чтобы он скрепил клятвенными заверениями какие-то их права, якобы им причитающиеся. Но он, как подобало богоданному королю Толедо и Кастилии, гневно прикрикнул на них еще не окрепшим мальчишеским голосом: «Нет, нет и нет! На колени, мерзавцы вы, а не гранды!» Они грозили ему, размахивая обнаженными шпагами, они выставили против него войско, большое войско. Он уже знал, что такое настоящий удар мечом, он уже бился с врагами. А этот двоюродный братец, сейчас склоняющий пред ним колени, – он всего-навсего король жалкого Арагона. Глупому мальчишке, конечно, и в голову не придет сопротивляться, когда наглые гранды потребуют от него рабской присяги, которую арагонские бароны навязали этим так называемым королям: «Мы, кто ничуть не хуже тебя, а вместе – сильнее, избираем тебя своим королем при условии, что ты станешь соблюдать наши права и вольности, а чтобы решать споры между тобой и нами, мы изберем судью, и он будет облечен большей властью, чем ты. Если нет, то нет. Si no, no!» Огромное благодеяние для такого, с позволения сказать, «короля», что он, дон Альфонсо, соглашается отдать ему в жены свою дочь, а значит, сделать его своим преемником. Разве не справедливо будет потребовать взамен самой малости: признать его, Альфонсо, сюзереном, чтобы он еще при жизни мог чувствовать себя королем всей Испании?

Дон Педро с глубоким, истинно рыцарским благочестием произнес обет: «Клянусь, вверенный мне меч никогда не поднимется на невиновного, сим мечом я всегда буду защищать правду Господа и установленный Им порядок». И склонил голову в ожидании благословенного удара, которым будет навеки скреплен его рыцарский обет.

Долго ждать не пришлось. Меч дона Альфонсо плашмя ударил юношу по спине, не слишком сильно, но все же достаточно крепко, чтобы тот почувствовал боль даже сквозь кольчугу.

Дон Педро непроизвольно передернул плечами. Он поднял голову и уже хотел встать. Но дон Альфонсо удержал его.

– Нет, кузен, повремени! – сказал король. – Мы соединим в одной церемонии твое посвящение в рыцари и твою ленную присягу. – Затем он приказал: – Подайте мне знамя!

Ожидая, пока принесут кастильский стяг, король снял перчатку с правой руки. Затем, держа знамя в левой руке, произнес:

– Да будет по желанию твоему, брат мой дон Педро Арагонский! Я принимаю тебя в число моих вассалов и клятвенно обещаю защитить тебя, если явится в том нужда. Бог свидетель моим словам! – Король говорил негромко, но его повелительный голос отчетливо раздавался под сводами церкви.

Юный дон Педро, сильно разволновавшийся от ритуальных унижений и превозношений, которыми был обставлен обряд посвящения в рыцари, сам не понимал, что это такое сейчас происходит. Донья Леонор намекнула ему на возможный брак с инфантой и наследование кастильского престола. Или она дала ему твердое обещание, а он и не заметил? И что бы могла значить эта вторая клятва – клятва вассала? А что, если он сам молвил неосторожное слово и связал себя обязательством? Но разве пристало ему быть подозрительным и недоверчивым? Сию минуту он дал обет рыцарского послушания – и при первом же испытании хочет его нарушить?

Он, молодой рыцарь, стоит на коленях пред старшим, и тот взывает к нему своим мужественным громким голосом:

– Ты же, дон Педро, обещай, что будешь служить мне по чести и в страхе Божием, в какое бы время я тебя ни призвал, и целуй мне на том руку!

И дон Альфонсо поднес руку к губам коленопреклоненного юноши. В заполненной людьми церкви повисла тяжелая тишина. Арагонцы застыли в изумлении. Уже давным-давно короли Арагона не признавали себя ничьими вассалами. Почему же сейчас их молодой властелин намерен принести позорную присягу кастильцу? Или, может быть, помолвка уже скреплена печатями?

А дон Педро все еще стоял на коленях, и длань дона Альфонсо была у самых его уст. Многие из присутствующих, стоявшие позади, поднялись на цыпочки – всем хотелось увидеть, что же сейчас совершится.

И вот наконец совершилось. Юный арагонский король поцеловал правую руку человека, в левой руке которого был кастильский стяг. И сюзерен дал ему перчатку, и арагонец ее принял.

Но совсем скоро, выйдя из сумрачной церкви на свежий воздух, дон Педро, окруженный своей угрюмо-молчаливой свитой, очнулся от снов и мечтаний. И вдруг осознал, что` сейчас произошло, что он сам натворил.

Но разве это он? Нет, это все тот, другой. Тот, кто застиг его врасплох, кто бесстыдно расставил ему западню. Человек, которого он обожал, который казался ему зерцалом рыцарских добродетелей, – этот человек не погнушался использовать святой обряд как прикрытие для подлой уловки!

За церковным праздником должно было последовать народное гулянье. Кастильские бароны уже выстроились в почетный кортеж. Но дон Педро отдал приказ своим арагонцам:

– В дорогу, господа, сей же час прочь отсюда! Когда вернемся к себе в столицу, решим, что делать!

Громко бряцая шпорами, не одарив кастильцев ни единым приветливым взглядом, молодой король со своей свитой покинул Бургос.

На этот раз даже королева вышла из равновесия. Теперь и думать нечего о союзе, который она мечтала устроить. Нет, не геройство, а ребяческая гордыня заставила ее супруга действовать с наскоку там, где мирными беседами можно было добиться всего, чего угодно.

Но гнев ее продолжался недолго. Ничего не поделаешь, Альфонсо не из тех людей, которые терпеливо ведут переговоры. Ему бы хотелось летать, а не ползти вперед пядь за пядью. Случалось, и на ее отца, великого короля Англии, умнейшего из государственных мужей, находили приступы ярости. Однажды брошенные им гневные слова побудили английских рыцарей убить архиепископа Кентерберийского[59], хоть это и было чревато пагубными последствиями.

Дон Манрике и дон Иегуда просили королеву об аудиенции. И она приняла их.

Иегуда был сам не свой от досады. Бездумная солдатская выходка короля уничтожила все то, что он, Иегуда, приуготовлял с таким трудом и терпением. Дон Манрике тоже был возмущен. Но донья Леонор с поистине королевским достоинством и холодностью оборвала их сетования. Во всем виноват не Альфонсо, а юный дон Педро – это он сломя голову, нарушив все правила куртуазного обхождения, умчался из Бургоса прежде, чем разрешилось сие прискорбное недоразумение.

Дон Манрике заметил, что остаться в Бургосе было бы, пожалуй, учтивее. Но так или иначе, этот неблаговоспитанный юнец – король Арагона. И теперь он, разумеется, примет Гутьерре де Кастро в число своих вассалов, и война, которую само Провидение отвратило от Кастилии, все-таки разразится.

Иегуда осторожно намекнул:

– Но если это было недоразумение, то, возможно, еще есть шансы его уладить? – Поскольку донья Леонор молчала, он прибавил: – На свете существует только один человек, способный убедить юного арагонского короля, что гневается он понапрасну. Этот человек – ты, государыня.

Подумав, донья Леонор сказала:

– Если вы оба мне поможете, я напишу ему письмо.

Дон Иегуда заметил еще более вежливым тоном:

– Опасаюсь, письмом здесь не обойтись.

Донья Леонор удивленно вскинула брови.

– Мне что же, самой отправиться в Сарагосу? – спросила она.

Дон Манрике поспешил прийти на помощь Иегуде.

– Другого средства, пожалуй, нет, – сказал он.

Донья Леонор молчала, и вид у нее был надменный и неприступный. Дон Иегуда забеспокоился, что гордость королевы окажется превыше рассудка. Но наконец она вымолвила:

– Я подумаю, что я могу сделать, не запятнав чести Кастилии.

Она ничего не говорила дону Альфонсо, ни в чем его не упрекала, она ждала, пока он сам заведет разговор. И в самом деле, он вскоре начал жаловаться:

– Не понимаю, что с ними со всеми случилось. Поглядывают на меня как на больного. Неужели я должен отвечать за то, что паршивый мальчишка сбежал! Во всем виноват его папаша – плохо воспитал сынка.

– Он еще так молод, – примирительно заметила донья Леонор. – Не стоит принимать близко к сердцу его неучтивость.

– Ты, как всегда, добра, донья Леонор.

– Наверное, я тоже немножко виновата. Возможно, мне следовало раньше поговорить с ним о ленной присяге. Что, если я попробую исправить свою ошибку – съезжу в Сарагосу и выясню это недоразумение?

Альфонсо удивленно вскинул брови.

– Не слишком ли много чести для такого сопляка? – спросил он.

– И все-таки он король Арагона, – возразила Леонор, – и мы собирались обручить с ним нашу инфанту.

Альфонсо ощущал легкое раздражение и очень большое облегчение. Как хорошо, что у него есть Леонор. Незаметно, без громких слов пытается она выправить то, что пошло вкривь и вкось.

– Ты как раз такая королева, какой нужно быть в наше время, когда в ходу уловки и обходные пути, – сказал он. – Я всегда был и всегда останусь рыцарем. У меня нет терпения. Тебе бывает нелегко со мной.

Но еще более внятно, чем эти слова, говорило о радости и признательности дона Альфонсо его лицо, просиявшее счастливой мальчишеской улыбкой.

Прежде чем отправиться в Сарагосу, донья Леонор снова посоветовалась с Иегудой и доном Манрике де Ларой. Они сошлись на том, чтобы предложить арагонцам следующее: Кастилия выведет свой гарнизон из Куэнки и примет на себя обязательство в течение двух лет не посылать военные отряды к границам графства Кастро, а Арагон, со своей стороны, обязуется воспретить Гутьерре де Кастро дальнейшие враждебные выходки. Если этот Кастро признает себя вассалом Арагона, Кастилия не станет возражать, однако от своих притязаний не откажется. Что же касается верховенства Кастилии над Арагоном, этот вопрос остается открытым, а состоявшейся в Бургосе церемонии незачем придавать слишком большое значение: ведь обязательство оказывать соседям помощь и защиту, взятое на себя кастильским королем, вступит в силу лишь тогда, когда Арагон уплатит причитающиеся в таких случаях сто золотых мараведи, – между тем Кастилия не настаивает на этой выплате.

В Сарагосе молодой король принял донью Леонор чрезвычайно учтиво, однако не скрыл от нее, что горько разочарован недавними событиями в Бургосе. Королева не стала оправдывать своего Альфонсо, зато рассказала, как угнетает его долгое перемирие с Севильей, заключенное по совету чересчур осторожных министров. Кастильский король всем сердцем желает искупить поражение, нанесенное ему Севильей, и во славу Креста одержать новые победы над неверными. Добиться этого в счастливом союзе с Арагоном, который казался легкоосуществимым, было бы намного проще, и в своей рыцарской пылкости ее супруг излишне поторопился. Она понимает обоих государей – и дона Альфонсо, и дона Педро. Она смотрела ему в глаза так открыто, так сердечно, по-матерински, по-женски.

Дону Педро в беседе с великодушной и привлекательной дамой с трудом удалось сохранить вид неприступного достоинства, подобающий оскорбленному рыцарю. Он сказал:

– Ты, о госпожа, смягчаешь поругание, какому подверг меня твой супруг. И я признателен тебе за это. Вели своим советникам переговорить с моими.

Прощаясь с доном Педро, донья Леонор в столь же милых, женственных выражениях, как в прошлый раз, намекнула на возможность более тесного союза между королевскими фамилиями Кастилии и Арагона. Дон Педро опять покраснел.

– Я почитаю тебя, госпожа, – ответил он. – Когда ты впервые одарила меня благосклонной улыбкой, в сердце моем расцвела радость. Но ныне воцарилась суровая зима и все заледенело. – С видимым усилием он продолжал: – Ради тебя, о госпожа, я велю своим советникам согласиться на предложения Кастилии. Я буду соблюдать мир с доном Альфонсо. Однако альянсу не бывать, он сам его разбил. Я не хочу, чтобы он стал моим тестем. И отправляться в поход вместе с ним я тоже не собираюсь.

Донья Леонор вернулась в Бургос. Дон Альфонсо хорошо понимал, чего ей удалось добиться: война предотвращена.

– Ты умница и настоящая дама, Леонор, – похвалил он. – Ты моя королева, ты моя жена.

Той ночью дон Альфонсо любил жену, родившую ему трех дочерей, не менее страстно, чем в ту первую ночь, когда познал ее.

Глава 5

Почти полтысячелетия владели мусульмане Иерусалимом, но наконец Готфрид Бульонский во славу Креста отвоевал у них сей город и основал там Иерусалимское королевство. Однако господство христиан продлилось лишь восемьдесят восемь лет, теперь город вновь перешел в руки мусульман.

В том походе на Иерусалим предводительствовал Юсуф, прозванный Саладином[60], султан Сирии и Египта, а сражение, в котором он одержал решающую победу, состоялось близ горы Хаттин, на запад от Тиверии. Очевидцем сей битвы был мусульманский историк Имад ад-Дин. Он был другом Мусы ибн Дауда и подробно описал ему это событие в письме.

«Вражеские латники, – сообщал он, – были неуязвимы, пока оставались в седле, ибо железные кольчуги покрывали их с головы до пят. Но стоило сразить коня, погибал и всадник. В начале битвы они походили на львов, а когда все было кончено, уподобились разбегающейся отаре овец.

Ни одному из неверных не удалось уйти. Было их сорок пять тысяч; в живых не осталось и пятнадцати тысяч, и те были взяты в плен. Все попались к нам в руки – сам король иерусалимский и все его графы и вельможи. Веревок от палаток не хватало, чтобы их вязать. Я видел тридцать или сорок из них, ведомых на одной веревке, я видел более ста пленников под охраной одного нашего воина. Все это зрели мои благословенные очи. Погибло около тридцати тысяч врагов, но и в плен попало великое множество. Я видел, как наши продавали пленного рыцаря за пару сандалий. Уже целое столетие не случалось, чтобы пленных меняли так дешево.

Какой гордый и внушительный вид имели христианские рыцари несколько часов назад! А ныне графы и бароны стали добычей охотника, рыцари – снедью львов; кичившиеся своей свободой были повязаны веревками, закованы в цепи. Аллах велик! Они звали правду ложью, Коран – обманом. Теперь они сидели полуголые, понурившиеся, безжалостно сраженные рукою истины.

Ослепленные глупцы, они взяли с собой в битву свою величайшую святыню – крест, на котором скончался их пророк Христос. Ныне сей крест в наших руках.

Когда битва была кончена, я взошел на гору Хаттин, чтобы оглядеться вокруг. К слову сказать, на этой самой горе Хаттин их пророк Христос произнес знаменитую проповедь. Я окинул оком поле битвы. И мне ясно представилось, что может сделать народ, благословенный Аллахом, с народом, над коим тяготеет Его проклятие. Повсюду валялись отрубленные головы, искромсанные тела, отсеченные конечности; повсюду видел я умирающих и мертвецов, покрытых кровью и прахом. И вспомнились мне слова Корана: „И говорят неверные: Ужель, когда мы станем прахом, воскрешены мы будем?“».

В письме историка Имада ад-Дина, воодушевленного сим зрелищем, было еще много подобных фраз. А закончил он словами: «О, сколь сладостен запах победы!»

Муса читал его письмо и все больше огорчался. Со стены на него глядело старинное мудрое изречение, начертанное куфическими письменами: «Унция мира дороже, чем сто пудов побед»[61]. Во время священной войны многие достойные мусульмане, осмелившиеся напомнить сию мудрость, приняли казнь как еретики. И все же многие мудрые люди не уставали повторять эти слова. Бывало, произносил их и друг его Имад, тот, кто написал вот это письмо; однажды какой-то фанатик-дервиш чуть не убил Имада, услышав подобные речи. А теперь друг его пишет такие строки!

Да, все так и есть, как сказано в Великой Книге евреев: иецер ха-ра, «злое начало», владеет человеком с младых ногтей. Людям всегда нравилось кого-нибудь гнать и избивать, рубить и убивать, и даже столь мудрый человек, как друг его Имад, нынче «упивается вином победы».

Ах, уже недалеко то время, когда многие, очень многие упьются вином войны. Теперь, когда Иерусалим вновь перешел в руки мусульман, христианский первосвященник, конечно же, всех призовет к священной войне, и много еще будет полей битвы, подобных тому, кое описал Имад с такой ужасающей наглядностью.

Так оно и вышло.

Весть о падении Иерусалима – города, который меньше чем девяносто лет назад был завоеван крестоносцами ценой неимоверных жертв, – повергла весь христианский мир в скорбь и отчаяние. Все предавались посту и молитве. Князья церкви отказались от роскоши, дабы их строгая воздержанность служила примером для остальных. Даже кардиналы давали обет не садиться на коня, пока землю, по которой ходил Спаситель, топчут и оскверняют нехристи; лучше уж они, кардиналы, будут пешком странствовать по христианским владениям, питаясь милостыней, призывая к покаянию и возмездию.