Испанская баллада

Святейший отец призывал рыцарей отправиться в новый крестовый поход, чтобы освободить Иерусалим – пуп земли, второй рай. Каждому, кто примет крест, он обещал вознаграждение – как в будущей жизни, так и на сем свете. Он объявил всеобщий мир на семь лет, treuga Dei[62].

Желая всем подать благородный пример, Святейший отец прекратил длительную распрю с германским властителем Фридрихом, императором Священной Римской империи. Папский легат, архиепископ Тирский, отправился к королям Франции и Англии, он убеждал их простить старые обиды. Сам папа в своих посланиях настойчиво внушал королям Португалии, Леона, Кастилии, Наварры и Арагона, что пришла пора забыть раздоры и братски объединиться, дабы иметь возможность внести свою лепту в священную войну: им предстояло выступить против мавров, заполонивших Иберийский полуостров, а заодно и против «западного антихриста», халифа Якуба аль-Мансура в Африке.

Архиепископ сообщил дону Альфонсо о папском послании, и он тут же созвал свою курию, коронный совет. Дон Иегуда благоразумно уклонился от приглашения, сославшись на нездоровье.

В своей пламенной речи архиепископ особо напирал на то, что в Испании крестовые походы начались раньше, чем в прочих странах, на полтысячелетия раньше. Как только нагрянула чума (сиречь мусульманское нашествие), готы-христиане, отцы и деды тех рыцарей, что ныне собрались в сем зале, выступили на защиту святой веры.

– Нам выпало продолжить великое, святое дело! – восторженно воскликнул он. – Deus vult – так хочет Бог! – боевым кличем крестоносцев завершил он свою тираду.

Рыцари охотно последовали бы его призыву. У всех, даже у миролюбивого дона Родрига, сердца разгорелись одним желанием. Но было тут, к несчастью, неодолимое препятствие. Все они знали об этом и сидели, погрузившись в молчание.

– Хорошо помню, – сказал наконец старый дон Манрике, – как мы вторглись в Андалус, дошли до самого моря. Я присутствовал при взятии королем, нашим государем, славного городишки Куэнки и крепости Аларкос. Я бы очень желал, прежде чем сойду в могилу, вновь сразиться с неверными. Но мы ведь связаны договором – договором о перемирии с Севильей. Он подписан королем, нашим государем, и скреплен его гербовой печатью.

– Вся эта писанина ныне изгладилась, обратилась в ничто! – гневно возразил архиепископ. – Никто не посмеет упрекнуть короля, нашего государя, если он предаст сей жалкий пергамент палачу на сожжение. Не считай, будто ты связан этим договором, государь! – повернулся он к Альфонсо. – Ведь, как сказано в Декрете Грациана[63], Iuramentum contra utilitatem ecclesiasticam praestitum non tenet, что означает: клятва во вред интересам церкви недействительна.

– Так-то оно так, – согласился каноник, почтительно склоняя голову. – Но ведь неверные не хотят с этим считаться. Они настаивают на том, что договоры непременно нужно соблюдать. Султан Саладин сохранил жизнь большинству своих пленников, однако, когда маркграф Шатильонский[64] стал утверждать, что имел право нарушить перемирие, ибо его клятва не имела силы пред церковью и Богом, султан (вы все это помните, господа!) велел его казнить. А халиф западных неверных[65] думает и поступает точь-в-точь как Саладин. Решись мы нарушить мир с Севильей, он живо нагрянет сюда из своей чертовой Африки, а солдат у него не счесть, как песка в пустыне. Против такого воинства не поможет ни доблесть, ни отвага. Стало быть, если король, наш государь, сославшись на священное право церкви, объявит договор недействительным, сие решение пойдет не на пользу церкви, а во вред ей.

Дон Мартин мрачно взглянул на своего секретаря: вечно он встревает со своими поправками! Но дон Родриг бестрепетно продолжал:

– Бог, читающий в сердцах, ведает, сколь рьяно желаем мы отмстить за поругание святого города. Но Бог даровал нам рассудок, дабы мы излишне поспешным рвением не умножили несчастий христианского мира.

Дон Альфонсо сидел угрюмый, погруженный в размышления.

– Африканское войско явится на помощь севильцам, это верно, – наконец вымолвил он. – Но я ведь тоже буду не один. Крестоносцы, которые высадятся на побережье, придут на подмогу, когда я ударю по мусульманам. Они и прежде помогали нам.

– Крестоносцы будут прибывать небольшими отрядами, – возразил Манрике, – они не смогут противостоять дисциплинированной, отменно организованной армии халифа.

Но поскольку король все еще не сдавался, дону Манрике пришлось назвать истинную причину, по которой кастильцам придется бездействовать. Он взглянул дону Альфонсо в лицо и произнес медленно и отчетливо:

– Рассчитывать на победу можно только в том случае, если ты, государь, заручишься поддержкой твоего коронованного брата-арагонца. Причем его поддержка должна исходить от чистого сердца, он должен верить тебе всецело. Надо, чтобы дон Педро добровольно препоручил тебе командование. Если не будет единоначалия, христианские армии нашего полуострова не смогут противостоять халифу.

В душе дон Альфонсо понимал, что это так. Он ничего не ответил. На том и кончилось заседание совета.

Когда он остался один, его охватило настоящее бешенство. Скоро ему исполнится тридцать три года, он прожил целый человеческий век, а судьба так и не позволила ему свершить хоть что-то воистину великое. Александр в том же возрасте покорил целый мир. Теперь наконец явилась великая, единственная возможность – начинается крестовый поход. А эти, эти – своими неопровержимыми, хитрыми рассуждениями они стараются ему воспрепятствовать, они не дадут ему завоевать славу нового Сида Кампеадора.

Но нет, он не позволит, чтобы они лишили его великого жребия. И если этот молокосос, этот вшивый арагонский мальчишка, откажется поставить войско под его начало – что ж, он выступит в поход без него. Сам Бог назначил ему предводительствовать рыцарями Запада, и он никому не позволит вырвать у себя из рук это священное право. Он и без арагонцев раздобудет подкрепление для своего войска. Ему помогут крестоносцы, которые прибудут в его владения. Их поддержка потребуется на несколько месяцев, а потом пусть себе плывут дальше, в Святую землю. Если у него – сверх собственного, кастильского войска – будет еще двадцать тысяч солдат, он завоюет весь Андалус, дойдет до южного побережья и вторгнется в Африку прежде, чем халиф успеет собрать войско. И тогда этот Якуб аль-Мансур дважды пораскинет мозгами, стоит ли обнажать восточную границу своей державы ради того, чтобы удержать Андалус.

Нужны только деньги. Деньги на поход, который продлится не меньше полугода, деньги, которых достанет на жалованье наемным солдатам.

Он распорядился, чтобы пришел Иегуда.

Иегуда, когда ушей его достигла весть о новом крестовом походе, встревожился, но в то же время ощутил сильнейший внутренний подъем. Вот и пришла великая война, которой все опасались; на границах между исламом и христианским миром опять неспокойно, а значит, перед ним, Иегудой, открывается великое поприще, его ждет высокая миссия. Кто же, как не он, эскривано кастильского короля, сможет даровать мир полуострову?

Он не мог лишний раз не подивиться мудрости своего друга Мусы. Всю жизнь Муса внушал ему: сохраняй невозмутимость, поменьше хлопочи, поменьше исчисляй и взвешивай, покорись судьбе, ибо она повергает в прах все расчеты и планы. Но он, Иегуда, не мог отказаться от привычки рассчитывать все заранее, не мог сидеть в бездействии. Когда по вине короля едва не разразилась война с Арагоном, к каким только хитростям не прибег он, Иегуда. Он так старался, он изъездил всю страну – сначала север, потом юг, потом опять север, – вел какие-то переговоры, вступал в какие-то сделки. Потом то же самое пошло по второму кругу, и когда он постиг, что все расчеты были тщетны, он возроптал на самого Бога. Но судьбе, мудрой и лукавой, как и друг его Муса, угодно было распорядиться таким образом, чтобы великое благо произросло из того, что казалось ему величайшим злом. Распри с Арагоном, которые он так старался отвратить, теперь не позволят дону Альфонсо вступить в войну. Выходит, не его, Иегуды, дальновидные расчеты и взвешивания, а дурацкая, безрассудная выходка дона Альфонсо принесет счастье и мир полуострову.

Из Севильи приехал книготорговец и издатель Хакам. Он был самым крупным из книготорговцев западного мира; сорок писцов трудились на него; в его прекрасной лавке было отведено свое особое место книгам, относившимся к каждому из разделов знания. Он вручил дону Иегуде подарок от эмира Абдуллы – оригинальную рукопись «Жизнеописания» Ибн Сины. Умерший полтораста лет тому назад Ибн Сина считался величайшим мыслителем исламского мира; даже христианские ученые, которым он был известен под именем Авиценны, ценили его необычайно высоко. За обладание манускриптом, ныне подаренным Иегуде, в свое время шли страшные раздоры. Один кордовский халиф, чтобы заполучить рукопись, убил ее владельца, а заодно истребил весь его род. Иегуда не мог сдержать бурной радости, настолько поразил его бесценный подарок эмира, он тут же побежал к Мусе – друзья трепетно, с душевным волнением рассматривали письмена, в которых сей перс, мудрейший из смертных, запечатлел для потомства свою жизнь.

Вместе с подарком Хакам изустно передал секретное сообщение эмира. Абдулла велел предупредить своего друга Иегуду: халиф Якуб аль-Мансур уже занят военными приготовлениями. При первом же известии, что христиане напали на Севилью, он во главе огромного воинства переправится на полуостров; для этой цели он возвратился в Маррaкеш от восточных границ своей державы. Эмир Абдулла убежден, что друг его Ибрагим не менее, чем он сам, заботится о сохранении мира. Всем будет во благо, если он предостережет королей неверных.

Об этом-то и думал Иегуда, входя в покои дона Альфонсо.

– Вот наконец ты и явился, мой эскривано, – с язвительной учтивостью приветствовал его король. – Уже оправился от своих недугов? Жаль, что ты не принял участия в последнем обсуждении.

– Я бы все равно не мог подать тебе иного совета, чем остальные твои фамильярес. Будучи твоим эскривано, я обязан с еще бо`льшим рвением, чем они, ратовать за нейтралитет. Возьми в рассуждение следующее, государь. Если ты сейчас примешь крест, к войску твоему присоединятся многие, кого тебе вряд ли хочется видеть в числе своих ратников. Иные твои незакрепощенные земледельцы[66] решат стать солдатами, чтобы воспользоваться преимуществами, которые предусмотрены для крестоносцев. Они сбросят с плеч бремя каждодневных трудов и станут кормиться за твой счет, вместо того чтобы кормить тебя и твоих баронов. Это нанесло бы огромный ущерб хозяйству страны.

– Хозяйству! – с насмешкой повторил Альфонсо. – Да что ты понимаешь, убогий меновщик! Что значит «хозяйство», когда надобно встать на защиту чести Божией и кастильского короля!

Дон Иегуда продолжал настаивать на своем, хоть и знал, что у дона Альфонсо бывают страшные приступы ярости.

– Покорнейше прошу тебя, государь, – молвил он, – не истолкуй слова мои превратно. У меня и в мыслях нет отговаривать тебя от войны. Напротив, я советую тебе готовиться к войне. Да, прошу тебя, начни уже сейчас взимать военные налоги, именно те добавочные налоги, ввести которые предложил папа. Я работаю над меморандумом, в котором доказываю твое право на сбор таких же налогов, несмотря на то что ты еще не вступил в войну. – Он дал королю время обдумать предложение, затем продолжил так: – Твоя казна будет пополняться и другими доходами, пока ты не участвуешь в войне. Торговля с восточными исламскими странами прекращена. Большинство судовладельцев и купцов христианского мира, и даже самые предприимчивые из них – венецианцы, пизанцы, фландрские торговцы, – в нынешних обстоятельствах ничего не ввозят с Востока. Товары из самой богатой части света отныне могут поступать в христианские земли, лишь пройдя через руки твоих купцов, государь. Если кто-то захочет получать из мусульманских стран зерно, скот, благородных коней, он вынужден будет обратиться к тебе, государь. Изделия, произведенные искусством мусульманских кузнецов и оружейников, надежнейшие доспехи, великолепная металлическая утварь, шелк, меха, слоновая кость, золотой песок, кораллы и жемчуга, дорогие пряности, краски, стекло – если кто-то из христиан пожелает иметь сии сокровища, они обязательно прибегнут к посредничеству твоих подданных. Поразмысли над этим, государь. Казна всех прочих королей оскудеет, пока длится эта война, твоя же казна приумножится. А когда все прочие выбьются из сил, тогда-то и ударишь ты, король Кастильский. Ты нанесешь последний, решающий удар.

Еврей говорил с большим убеждением. То, что он предлагал, звучало заманчиво. Но тем сильнее все это злило короля.

– Раздобудь мне денег! – прикрикнул он на Иегуду. – Двести тысяч для начала! Я хочу ударить сейчас! Сейчас, прямо сейчас! Достань мне денег, все равно под какой залог!

Побледневший Иегуда ответил:

– Не могу, государь. И никто другой не сумеет.

Весь гнев дона Альфонсо на себя самого и на злую судьбу, не позволившую ему стяжать бессмертную славу, в эту минуту обратился на Иегуду.

– Это ты виноват в моем позоре, – бушевал он. – Это ты навязал мне унизительное перемирие, опутал разными жидовскими хитростями! Ты изменник! Ты стараешься ради Севильи, ради своей обрезанной братии! Боишься, что я на них всех нападу и верну себе утраченную славу. Подлый изменник!

Иегуда промолчал, только побледнел еще сильнее.

– Убирайся! – заорал на него король. – Пошел с глаз долой!

Особый налог, о котором Иегуда говорил королю, назывался саладиновой десятиной. Папа римский постановил, чтобы во всех христианских странах мужчины, не вступившие в ряды крестоносцев, хоть как-то участвовали в великом походе против султана Саладина, а именно чтобы они вносили лепту деньгами. Отдавать полагалось десятую часть своего движимого имущества и годового дохода.

Эскривано короля Кастильского был только рад указу Святейшего отца. Посовещавшись со своими законоведами, он решил, что саладинову десятину надо взимать и во владениях дона Альфонсо. Конечно, Богу угодно, чтобы король, наш государь, до поры до времени воздержался от военных походов, однако нейтралитет этот временный, а потому король обязан готовиться к священной войне. Иегуда составил на сей счет подробнейший меморандум.

Дон Манрике передал меморандум королю. Альфонсо его прочел.

– До чего же хитер, – сказал он тихо и зло. – Хитрая сволочь, сукин сын, торгаш. Ведь он, пес паршивый, мог бы раздобыть для меня денег, если бы захотел. Почему он, кстати, сам не явился? – спросил король.

Дон Манрике ответил:

– Полагаю, он не хочет вновь подвергать себя твоему гневу.

– Надо же, какой чувствительный! – усмехнулся Альфонсо.

– Видать, ты слишком уж на него напустился, государь, – заметил дон Манрике.

Король был достаточно умен, чтобы понимать: у еврея были все основания обидеться. Король досадовал на себя. Однако все христиане во всех соседних странах собирались отправиться в крестовый поход, только его, Альфонсо, несчастные обстоятельства обрекли на бездействие. Неужели ему нельзя маленько вспылить и сорвать свой гнев, пусть даже на безвинном! Такой умный человек, как министр-еврей, должен бы это понимать.

Он искал предлога, чтобы снова увидеть Иегуду. Дон Альфонсо уже давно подумывал отстроить крепость Аларкос, которую когда-то сам присоединил к королевству. Если доверять рассказам этого Ибн Эзры, денег в казне должно хватить на строительство. Он послал за Иегудой.

Тот еще не позабыл последних оскорблений и ощутил злобное удовольствие оттого, что Альфонсо зовет его. Выходит, король быстро сообразил, что без него не обойтись. Но Иегуда решил выдержать характер, да и новую ругань выслушивать не хотелось. Он почтительно просил извинить его, дескать, ему нездоровится.

Король вспылил было снова, однако сдержал себя. Через дона Манрике он передал приказ доставить деньги для Аларкоса, много денег, четыре тысячи золотых мараведи. Эскривано сразу и без возражений прислал нужную сумму; к деньгам он приложил самое верноподданническое письмо, в котором поздравлял короля с принятым решением: укрепив крепость, он докажет всему свету, что готовится к войне. Король был смущен; он не знал, что и думать об этом еврее.

Альфонсо охотно отправился бы в Бургос, чтобы посоветоваться с королевой. Давно следовало ее навестить. Донья Леонор опять понесла. Наверное, с той самой ночи, которую они провели вместе после ее возвращения из Сарагосы. Но слишком уж много было сейчас в Бургосе гостей, которых не очень хотелось видеть королю. Город лежал на одной из главных дорог Европы – на пути к Сантьяго-де-Компостела, одной из величайших святынь. Паломников всегда было предостаточно, а теперь гораздо больше обычного, потому что многие знатные рыцари, перед тем как отправиться на Восток, желали заручиться поддержкой святого Иакова. Все они ехали через Бургос и считали своим долгом нанести визит донье Леонор, и у дона Альфонсо кошки скребли на душе при мысли, что ему придется смотреть в глаза этим отважным воинам, ведь он-то, почитай, отсиживается дома у печки!

Но не сидеть же ему было в своем толедском замке, предавшись тоске и лени. Он занимался разными делами, разъезжал то туда, то сюда. Был в Калатраве, у орденских рыцарей, и произвел смотр этому отборному войску. Съездил и в Аларкос проверить, как движется строительство укреплений. Обсуждал с приятелями честолюбивые военные замыслы.

А если других дел не находилось, выезжал на охоту.

Однажды, возвращаясь с охоты вместе с Гарсераном де Ларой и Эстебаном Ильяном, король решил провести знойные полуденные часы в своем владении Уэрта-дель-Рей.

Расположенная у излучины Тахо, овеваемая речной прохладой Уэрта-дель-Рей была достаточно обширным имением, обнесенным каменными стенами, ныне полуразрушенными. Одиноко высились ворота, на которых сохранилось выбитое резцом затейливо изукрашенное арабское приветствие: «Алафиа – благословение и мир». В парке буйно разрослись кустарники, была и небольшая рощица, сохранились остатки клумб; однако там, где в прежние времена, по-видимому, выращивали редкие цветы, теперь были насажены полезные растения: овощи, капуста, репа. Посредине сада стоял небольшой дворец, была там и маленькая изящная беседка, такая же заброшенная, а на берегу – рассохшийся деревянный домик, где раньше хранились лодки и была устроена купальня.

Рыцари расположились под деревом напротив дворца. Это было диковинное здание, сразу видно, исламское. Издавна повелось, что у этой речной излучины, откуда можно было любоваться городом, наслаждаясь прохладой, люди ставили какой-нибудь дом. Римляне возвели здесь виллу, готы – загородную резиденцию, а про нынешний дворец, сейчас совсем запустелый, было достоверно известно, что сооружен он по приказу арабского короля Галафре для его дочери, инфанты Галианы; по сию пору дворец так и называли – Паласио-де-Галиана.

В тот день даже в саду было жарко. Ни дуновения, ни ветерка с реки, одуряющая тишина. Разговаривать и то было лень.

– А Уэрта, оказывается, больше, чем я предполагал, – заметил дон Альфонсо.

И вдруг ему пришла в голову мысль. Его отцы, как и он сам, больше занимались разрушением, чем созиданием; времени, чтобы что-то строить, оставалось мало, хоть, вообще говоря, такие наклонности у них тоже были. Его жена Леонор строила церкви, монастыри, богадельни, да и сам он заботился о возведении церквей, замков, крепостей. Почему бы теперь не выстроить дворец для себя и своей семьи? Вероятно, не так уж и сложно восстановить Галиану, сделать ее пригодной для жилья. Летом здесь очень даже славно; может быть, и донье Леонор понравится приезжать сюда в жаркие месяцы.

– Что думаете, господа? – спросил он. – Не восстановить ли нам эту Галиану? – И, повеселев, предложил: – Давайте-ка осмотрим развалины!

Они направились к дому. Навстречу уже спешил кастелян Белардо, разволновавшийся, отменно почтительный. Широким жестом указывая на грядки, он обратил внимание рыцарей на то, сколько пользы удалось ему извлечь из этого никчемного сада. В доме он долго демонстрировал королю многочисленные поломки, попутно болтая о том, до чего же красиво, наверное, было здесь когда-то: везде мозаика, роскошно изукрашенные полы, стены, потолки. Но Тахо то и дело разливается, и вода проникает в дом. Сердцу больно глядеть, как разрушается дворец, но ничего не попишешь – в одиночку ему, Белардо, ничего не сделать. Он не раз самолично являлся к господам королевским советникам, твердил им, что дом нужно восстановить, а на реке соорудить плотину, да только его и слушать не хотели – денег, мол, не напасешься.

– Болтун прав, – по-латыни обратился Эстебан к дону Альфонсо. – Должно быть, дворец и в самом деле был необычайно красив. Старый обрезанный король не поскупился для своей дочки.

Шпоры на сапогах рыцарей громко звенели, когда они ступали по выщербленным мозаичным полам. Голоса гулко отдавались в опустевших покоях.

Дон Альфонсо молча осматривал дом и думал: «Да, следует поспешить, чтобы Галиана вконец не разрушилась».

Дон Гарсеран заметил:

– Затея будет стоить труда и денег. Но мне, дон Альфонсо, кажется, если Галиану как следует отстроить, будет просто загляденье. Видел бы ты, как преобразился старый уродливый кастильо де Кастро, попав в руки к твоему еврею.

Дон Альфонсо вдруг вспомнил, как удивилась дочь еврея старомодной простоте бургосского замка – и как дерзко высказала ему свое удивление. А дон Эстебан уже подхватил слова дона Гарсерана и присоветовал королю:

– Если не шутишь, а в самом деле намерен восстановить Галиану, осмотри сначала дом твоего еврея.

«А я ведь и впрямь грубо обошелся с евреем, – подумал Альфонсо. – Дон Манрике тоже так считает. Ладно, как-нибудь утрясу дело, а заодно погляжу на его дом».

– Пожалуй, вы правы, – нарочито равнодушно ответил он.

Христиане всего Запада устремились на священную войну, а Кастилия тем временем, как и предсказывал Иегуда, вступила в пору расцвета. Караваны и корабли доставляли товары с Востока в мусульманские страны Иберийского полуострова, оттуда они шли в Кастилию, а оттуда и дальше – во все христианские королевства.

Сначала, при объявлении крестового похода, бароны горько пеняли на то, что им по вине еврея нельзя участвовать в священной войне, гнать бы, мол, этого жида в шею. Но вскоре сделалось ясно, какую огромную пользу принес стране нейтралитет; ропот стал тише, а страх перед евреем и тайное уважение к нему возросли. Многие дворяне старались снискать его расположение. Один из представителей рода де Гусман, как и один из представителей рода де Лара (правда, совсем захудалый родственник всемогущего дона Манрике), просили министра-еврея принять их сыновей к себе в пажи.

Старый Муса, когда Иегуда мимоходом, но все-таки не без гордости поведал ему, насколько хорошо идут дела Кастильского королевства, как, впрочем, и его собственные, смерил друга проницательным взглядом, в котором светилось не только уважение, но также сожаление и насмешка. «Вот неймется человеку, – думал он. – Все-то он суетится, старается одновременно уладить тысячу дел. Чтобы быть довольным собой, ему нужно распоряжаться множеством людей и вещей, нужно, чтобы все пришло в движение, чтобы перья безостановочно скрипели в королевских канцеляриях, чтобы всё новые корабли бороздили просторы семи морей, всё новые караваны отправлялись в новые земли. Он внушает себе, что делает это ради мира и ради блага своего народа. Так оно и есть, с одной стороны, но с другой – он суетится в первую очередь потому, что любит деятельность и власть».

– Так ли уж это важно, удастся ли тебе стяжать еще больше власти? – спросил он. – Так ли уж это важно, будет у тебя двести тысяч золотых мараведи или двести пятьдесят тысяч? И как можешь ты знать наверняка, что в сию самую минуту, когда ты сидишь со мною и пьешь свое доброе вино, где-нибудь в четырех неделях пути отсюда самум не погубит в пустыне твои караваны, а море не поглотит твои корабли?

– Я не боюсь ни самума, ни моря, – ответил Иегуда. – Зато боюсь кое-чего другого. – Он решил не таиться перед другом и поделился с ним своими сокровенными опасениями: – Я боюсь необузданной вспыльчивости дона Альфонсо, нашего короля-рыцаря. Он снова нанес мне незаслуженную обиду. Теперь, когда он призовет меня пред свои очи, я сошлюсь на недомогание, и он не увидит лица моего. Конечно, я и сам хорошо понимаю, что веду опасную игру, придавая такое значение своей драгоценной особе.

Муса подошел к пюпитру и принялся чертить круги и арабески.

– Послушай, мой Иегуда, – пробормотал он через плечо, – ты так высоко ставишь свою особу лишь из любви к делу мира или из гордости?

– Я и в самом деле горд, – ответил Иегуда. – Только на этот раз сдается мне, что моя гордыня – добродетель и хороший расчет. Безрассудство и рассудок поразительным образом сочетаются в характере нашего короля, и никто не может предсказать наперед, как же он поступит в итоге.