Моменты бытия

В последние годы она становилась все более обеспокоенной, поскольку замечала ухудшение здоровья матери и никак не могла придумать, как обеспечить ей отдых, в котором та крайне нуждалась. Ее молчание с отчимом то и дело переходило в резкий открытый конфликт, потому что он, казалось, не замечал того, что было очевидно ей, – бесчисленных дел, которыми занималась его жена, и того, насколько они вымотали ее. Весной 1895 года Стелла отправилась за границу и на полпути поняла по почерку или какой-то фразе в письме, что мать слегла. Она написала Ванессе, которая смогла лишь прислать ответ, надиктованный матерью. У нее действительно было легкое недомогание, но со странной и даже пугающей причудой человека, играющего свою роль до конца, она настаивала на том, что правду пока раскрывать не следует. Стелла вернулась домой, словно измученное мечущееся животное, уверенная в обмане, и нашла мать в постели с ознобом, который через десять дней обернулся смертью.

Стелла была потрясена до глубины души; обладая исключительным благородством, она стала делать для остальных все, что могла, но делала это машинально. Будущее ничего не сулило ей; настоящее, надо полагать, было связано с отчимом, которого она едва знала, и с четырьмя детьми, нуждавшимися в заботе и мало чем способными помочь ей, безмерно горюющей. Стелле было всего двадцать шесть лет, и в один миг она лишилась не только главного источника собственной жизни, но и того своеобразного удовольствия, которое получала благодаря своим талантам. В общем, какой бы она ни была, Стелла оказалась в мучительно тяжелой ситуации, а с ее неверием в собственные силы и ужасом перед книгами тяжело переживала, ощущая безвыходность положения. И все же, если бы не это отчаяние, заставившее ее раскрыться полностью и проявить все свои силы в полной мере, самостоятельно, – смогла бы Стелла когда-нибудь показать себя такой благородной и настоящей, какой была на самом деле? То, какой она в итоге стала, и есть подлинное личное достижение Стеллы; никто больше не мог использовать ее в качестве опоры; никогда больше она, наверное, не заботилась ни о ком так, как о своей матери. Тем не менее, несмотря на все плюсы, эта перемена была необратима.

Сразу после смерти твоей бабушки Стелла унаследовала все обязанности, которые та исполняла, и, словно старая скрипучая повозка, изрядно проржавевшая и к тому же загруженная энергичными юными созданиями, наша семья с трудом двинулась дальше.

Глава 3

Положение твоей бабушки было таково, что ее смерть не просто лишила нас главы семьи – она настолько изменила отношения между остальными членами, что жизнь долгое время казалась невероятно странной. Твой дед в своем естественном, но, несомненно, неразумном желании сделать для детей все, что делала твоя бабушка, стал преподавать нам, посвящая этому половину утра – своего рода жертва, которая, однако, не приносила ему облегчения. Затем Джордж, поддавшись порыву чувств, настоял на более тесной и зрелой дружбе с нами; даже Джеральд41 временно стал серьезнее и сентиментальнее; в общем, эти глубокие эмоции собрали вокруг нас круг друзей, внезапно ощутивших желание принять участие в нашей жизни и право быть понятыми в своих переживаниях. Да и Стелла, в каком бы шоке она тогда ни находилась, никогда не теряла внешнего спокойствия, не ослабляла бесконечной заботы об окружающих и не говорила о собственных чувствах, но само это спокойствие, казалось, невольно проходило ряд испытаний и, в частности, допускало безоговорочную самоотверженность ради нужд твоего деда. Любое утешение, на которое только была способна Стелла, она предоставляла отчиму, будучи целыми днями к его услугам; она прилагала все усилия, как я уже говорила, чтобы найти людей, которые могли бы навестить его или помочь ей с бесчисленными повседневными хлопотами, связанными с нашим отцом. Теперь легко понять, что она потерпела неудачу ввиду неспособности правильно оценить ситуацию. Неверие в себя и длительный период зависимости лишили ее уверенности в собственном чутье. Мать завещала ей заботу об отчиме. Стелла отдавала ему всю себя без остатка, зная, что ничего лучше у нее попросту нет, а твой дед, который, несомненно, понял бы ситуацию, если бы взглянул на нее со стороны, принимал усилия Стеллы как должное. Но одним из последствий этого было то, что в течение некоторого времени жизнь казалась нам безнадежно запутанной. Мы, разумеется, горевали; определенно чувствовали себя лишенными, порой невыносимо остро, и ничем не могли заполнить образовавшуюся пустоту. Но это была понятная боль, а ее острые приступы иногда казались даже желанными в той душной и беспросветной жизни, пустой, ненастоящей, но в то же время остро ощутимой, глушившей и ослеплявшей нас. Все эти слезы и стоны, упреки и заверения в привязанности, возвышенные речи о долге, работе и жизни ради других, несомненно, должны были вызвать у нас определенные чувства, будь мы тогда способны на них, вот только нас не покидало ощущение беспросветной тоски, от которой, если честно, нет прока ни живым, ни мертвым; она, как это ни отвратительно, заслоняла и живых, и мертвых, очень долго причиняя неисправимый вред и подменяя яркий образ настоящей матери не вызывающим симпатии призраком.

После нескольких теплых месяцев в Лондоне мы уехали на лето во Фрешуотер42, и жара там, в заливе, наполненном, казалось, испарениями и пышной растительностью, пропитала, словно дым, все воспоминания о духоте, тишине и атмосфере, удушавшей острыми чувствами, так что порой возникала буквально физическая потребность в остром выплеске и свежем воздухе. Стелла и сама напоминала белый цветок в заросшей душной теплице, поскольку в ней произошли перемены, казавшиеся ужасно символичными. Никогда еще она не выглядела такой бледной. И все же, как это ни удивительно, хотя вполне естественно, первый импульс к нашему освобождению исходил именно от твоего деда; краткий импульс, то возникавший, то исчезавший. Во время прогулки, например, он мог отбросить в сторону все наши условности и на мгновение показать удивительно свободную жизнь, яркую и ничем не замутненную; дать понять, сколько всего предстоит узнать, сколько прочесть книг и что можно достичь успеха и счастья без вероломства. В такие моменты и правда казалось возможным продолжать прежнюю жизнь, но вести ее более осознанно и подстегнуть, как он выражался, все прочие чувства через горе. Однако продолжительность этих просветов, несомненно, зависела от более близких отношений, чем те, на которые мы были способны в том возрасте. Мы были слишком молоды, и за сочувствием, которое не требовало бы стольких усилий, ему приходилось обращаться к другим людям, чья несвязанность с нами родством и иной характер не позволяли им так же быстро, как нам, понять насущнейшую потребность отца. В подобные моменты он был прекрасен, прост и энергичен, как ребенок, необыкновенно восприимчив к ласке; невероятно нежен. Мы бы помогли ему тогда, если бы могли, и отдали бы все, что имели, и чувствовали бы, что это практически то же самое, в чем он нуждался. Но время ушло.

Временами было волнительно смотреть на наш незрелый мир и представлять, что мы, привилегированные люди, вступили в конфликт с ним. На самом деле перемены, которые произошли, когда мы вернулись в Лондон и занялись своими делами, отчасти придали нам сил, ведь мы старались быть достойными Стеллы, и наша жизнь значительно ускорилась благодаря рыцарской преданности, которую она в нас пробудила. Рыцарская – ибо до подлинного товарищества нам было далеко и существовала вероятность, что любое наше предложение помощи останется незаметным, а если Стелла вдруг примет его, то это вызовет восторг; ее отдаленность от нас делала подобные моменты близости необычайно приятными. Но увы, никакая скромная дружба, какой бы романтичной она ни была, не могла дать ей ощущение, что мы всецело разделяем ее мысли; они оставались непостижимыми, а Стелла в своем горе была неизменно одинока. Случалось, что один из нас входил в комнату и, застав Стеллу в слезах, чувствовал ужасную растерянность, а она тут же утиралась и говорила обычные вещи, словно не веря, что кто-то из нас способен понять ее страдания.

Именно в это время, я полагаю, твоя мать впервые несколько неуверенно «вышла на сцену»; ей тогда было почти семнадцать. Из всех ее качеств Стелла особенно ценила честность и мудрость, а все потому, что ее часто сбивали с толку эксцентричные выходки твоего деда, и она слишком легко списывала их на величие его интеллекта, а также потому, что она узнавала в Ванессе, как в характере, так и в личности, черты матери. Ванессу, в общем-то, можно было считать наперсницей, и она к тому же была единственным человеком, ради которого не приходилось ничем жертвовать. Да и сама Стелла, вероятно, испытывала ту удивительную и глубоко личную гордость, которую чувствует женщина, когда видит красоту выражения собственных достоинств другой женщиной, своего рода преемственность или передача эстафеты, и гордость эта была трепетной, во многом напоминавшей материнскую радость. Не знаю, насколько это покажется надуманным, если я назову еще одну, хоть и негласную, причину роста симпатии Стеллы к Ванессе. Вот уже два или три года единственным женихом, который в то время выделялся на фоне других ухажеров, который очень нравился твоей бабушке и которому Стелла сдержанно благоволила, являлся Джон Уоллер Хиллз. Тогда он был худощавым и довольно бедным на вид молодым человеком, пробивавшимся в жизни, казалось, только благодаря своей решительности и непоколебимой честности; он напоминал привязчивого жесткошерстного фокстерьера, в упрямстве и хватке которого в то время, когда все обстоятельства, в общем-то, были против него, чувствовалось какое-то благородство, вызывавшее своего рода шуточный спортивный интерес и даже жалость. Он приходил каждое воскресенье, часами вгрызался в разные темы, как терьер в кость, и подолгу подбирал слова, пока, наконец, не осмеливался произнести их вслух. Себе он не изменял. Он точно знал, чего хочет, и – если только его крепкий череп не треснет, обнажив бесчисленные двусторонние извилины, а это просто невероятно, – можно было не сомневаться, что он своего добьется, за исключением, конечно, одного [руки Стеллы]. Ведь при всех его достоинствах, вызывавших уважение и восхищение других людей, мало что в Джеке могло полюбиться с первого взгляда. Казалось естественным – чувствовать себя обязанным ему за верную службу на протяжении двадцати лет и отплачивать регулярными посиделками у камина, сервировкой для него стола по воскресеньям или правом называться дядюшкой наших будущих детей. Но чтобы не поддаться обаянию второстепенных достоинств и выбрать Джека в качестве одного единственного, того самого, Стелле пришлось долго присматриваться к нему и неоднократно отказывать. Он удовлетворял многим требованиям, но и этого не хватало, чтобы вознаградить его любовью. Однако после смерти матери Стелла стала гораздо менее требовательной, ибо потеряла интерес к своей судьбе и не видела ничего, за что можно бороться; Джек же проявлял настойчивость и постепенно становился естественной, хотя и второстепенной, частичкой ее самой. Несомненно, у него перед глазами стоял четко выстроенный план, изложенный на бумаге в комнатушке на Эбери-стрит, и он просто неукоснительно следовал ему. Но и в этом было нечто притягательное для той, кто считал себя всего лишь пустой оболочкой среди живых людей. Долгие визиты, сопровождавшиеся длительным молчанием или всплесками разговоров на отвлеченные темы – лососевый промысел, например, или романы Стивенсона43, – становились светлыми пятнами и давали какую-то надежду на обретение смысла, что делало их замечательными и явно грело душу Стеллы. Это поспособствовало ее осознанности, превратив в реальность многое из того, что в повседневной жизни плыло вокруг словно в тумане. Но это же и грозило разрушить договор, который она негласно заключила с отчимом и от которого он к тому времени уже стал зависим. Вполне естественно, что она инстинктивно обратилась к Ванессе – причин много, но самая очевидная из них заключалась в том, что только Ванесса могла оправдать ее поступок, если, как иногда казалось, Стелла в конце концов согласится выйти замуж за Джека. А еще твоя мать умела сочувствовать молча, без лишних слов; она уважала мистера Хиллза, и это уважение подпитывала наша общая уверенность в его преданности. Незаметно для себя Стелла стала зависима от визитов Джека, потому что, хотя она была почти в отчаянии и физически вымоталась, в ней тлел огонек надежды на независимую жизнь или зависимую хотя бы только от одного человека. По прошествии нескольких месяцев, когда первая буря отчаяния улеглась, Стелла обнаружила, что полностью посвятила себя отчиму; он ожидал от нее полной самоотдачи и, очевидно, небезосновательно пришел к выводу, что она обладает одной из тех прекрасных женских натур, которые абсолютно лишены собственных желаний. Стелла молча согласилась, поскольку, с одной стороны, так было проще жить дальше, а с другой, она, не имея возможности обеспечить ему интеллектуальное общение, считала своим долгом отдавать то единственное, что имела. А вот Джек с его проницательностью влюбленного предпринимателя, быстро понял, как обстоят дела, и предложил весьма вдохновляющий протест. Он считал, что желания Стеллы и ее здоровье гораздо важнее нужд того, кого он называл ходячим справочником, который лучше всего было бы держать в книжном шкафу и которому приходилось потакать во всех его иррациональных прихотях, если тот решался спрыгнуть с полки. Стелла не почувствовала бы себя живой, если бы не испытала облегчения от этого взгляда со стороны. Постепенно она смирилась с мыслью о новой жизни и поняла, что именно Джек и только Джек вдохновил ее на перемены.

Тем не менее она оцепенела, погрузившись в своего рода зимнюю спячку, и не могла очнуться от первого же прикосновения. Джек сделал Стелле предложение в марте (кажется), почти год спустя после смерти матери, и она отказала. Возможно, ее удержала мысль о разрыве, о хаосе и бездне, над которой только-только начала плестись тонкая паутинка жизни, и, когда Стелла оказалась лицом к лицу со своим возлюбленным и попыталась отдаться его страсти, честности, всем щенячьим качествам, сиявшим с предельной выразительностью, неужели она по-прежнему чувствовала в себе какую-то холодность и отстраненность, какие-то сомнения, когда все, казалось бы, наладилось? Она вспомнила былые чувства, но лето шло, и Стелла с облегчением смотрела на Ванессу, а авторитетные голоса твердили, что ее жертва [в пользу отчима] – именно так это называли – не менее труслива и недальновидна. Они твердили, что в ближайшие годы отчим будет вытягивать из нее все силы ради собственного комфорта. Джек, между тем, был настойчив и терпелив, а Стелле, что бы она ни думала, пришлось признать, что она и так уже многим обязана ему; он играл большую роль в ее жизни. Лето шло, и никто, кроме твоей матери, не подозревал о переменах в сознании Стеллы; мы полагались на нее, как беспечные люди на некую силу природы, ибо нам казалось совершенно очевидным, что всегда должен быть кто-то исполняющий те обязанности, которые взяла на себя Стелла. Летом мы сняли дом в Хиндхеде44, и в конце августа на пороге появился Джек, приехавший на велосипеде откуда-то по соседству. Его визиты так часто были натянутыми, что мы не ожидали ничего, кроме обычной сдержанности его взрывного характера и большого количества информации о собаках и велосипедах. Мы высоко ценили его мнение по этим вопросам. Он остался на ужин, и это тоже было типично для Джека, но потом произошел странный сбой в привычном порядке вещей. Стелла вышла из дома вместе с Джеком, чтобы показать ему сад или луну, и решительно хлопнула дверью. У нас тоже были свои дела, и вскоре мы последовали за ними с фонарем, потому что в то время все вместе ловили мотыльков после ужина. Раз или два мы видели Стеллу с Джеком, но они всегда заворачивали за угол; раз или два мы слышали шорох юбки, а один раз – их шепот. Однако луна светила очень ярко, и мотыльков не было; Стелла и Джек, как нам показалось, зашли в дом, и мы вернулись в гостиную. Отец сидел там один и вел себя чрезвычайно беспокойно, перелистывая книгу, закидывая ногу на ногу, то и дело поглядывая на часы. Затем он отправил Адриана в постель; потом меня; потом Нессу и Тоби, хотя на часах было всего десять, а Стелла и Джек до сих пор не вернулись! Наступила тишина, и мы все вместе сидели в комнате Адриана, замерзшие, унылые и почему-то очень встревоженные. Твой дядя Тоби обнаружил в саду бродягу, который просил еды, и весьма красноречиво отослал его прочь, а мы немного испугались, ибо ночь казалась весьма необычной и даже зловещей. Твой дедушка расхаживал по террасе взад-вперед, взад-вперед; мы все не спали и ждали, но ничего не происходило. Наконец кто-то выглянул из окна и воскликнул: «Стелла и мистер Хиллз идут по дорожке вместе!». Держались ли они за руки? Сразу ли мы поняли то, о чем не смели и думать? Как бы то ни было, мы разбежались по своим комнатам, и через несколько минут Стелла, заливаясь прелестнейшим румянцем, пришла к нам и все рассказала – как же счастлива она была!

Новость, разумеется, встретили всплеском шумных возгласов, грозивших заглушить главное. В такие моменты семьи испытывают невероятные взлеты или, наоборот, падения. Твой дед, помнится, застал кого-то из нас в слезах и ужасно разозлился, ибо все мы должны быть счастливы, как сказал он, чтобы и Стелла была счастлива – именно так! Через мгновение, однако, он начал стенать, что нанесенный удар непоправим. Джордж и Джеральд, которые осыпали сестру поцелуями и делали все возможное, чтобы оставить их с Джеком наедине, вскоре дали ей понять, что если он будет появляться в доме слишком часто, то возникнут проблемы. «Так не пойдет; мужчины есть мужчины», – однажды сказала она без обиняков, а Китти Макс45, которая пользовалась у нас репутацией человека глубоких познаний и изысканного сочувствия – невероятное сочетание, – без сомнения, подтвердила ее печальную оценку мужчин: «Так не пойдет».

Их помолвка с самого начала находилась во власти многих сил, и все же было несколько прогулок в Хиндхеде; была неделя, проведенная в Корби46, а еще Джек находил предлоги, чтобы ужинать с нами каждый день в Лондоне, и засиживался допоздна, пока Джордж не спускался и не выпроваживал его, ссылаясь на правила приличия и заботу о здоровье сестры. Одно, казалось, пережило все невзгоды, и это было удивительно: в Стелле вновь зажглась изысканная искра жизни; ее глаза засияли, а бледные щеки постоянно светились нежным румянцем. Она смеялась и отпускала невинные шуточки. Иногда на Стеллу накатывал страх, овладевая ею целиком; да, у нее имелся багаж прошлого, но появился Джек, который избавлял ее от всех тревог, целовал и показывал образ будущего, небезынтересного и весьма наполненного. Стелла стала самостоятельной, с трудом цепляясь за реальную жизнь, а любовь освободила ее почти от всякой зависимости. Правда, Джек жаждал жизни куда сильнее, чем Стелла, но она шла на компромисс с открытыми глазами. Это было прекрасно – еще одна попытка расправить крылья и взлететь.

Но все эти трудности и ревность вскоре вылились в один серьезный вопрос о том, где они будут жить после свадьбы? Твой дедушка считал само собой разумеющимся, что Стелла его не бросит, поскольку она стала незаменимой, и в порыве счастья они с Джеком сперва согласились остаться жить на Гайд-Парк-Гейт. Потом они стали выбирать комнаты с учетом своих привычек, удобств и притязаний, и вскоре стало ясно, что план неосуществим, а плохое начало совместной жизни может повлечь за собой другие трудности. Стелла была убеждена в этом, поскольку начала понемногу осознавать свою независимость как замужняя женщина; Джордж и Джеральд поддержали ее. Однако о нраве твоего деда говорит тот факт, что он продолжал полагаться на их [с Джеком] опрометчивое обещание, словно это было естественное и справедливое решение, не подлежащее пересмотру. Осознание, должно быть, оказалось болезненным, и нашему отцу предстояло сказать много горьких слов людям, которые дали слово и нарушили его. Как-то вечером Стелла одна поднялась к отчиму в кабинет и объяснила их с Джеком позицию. Не знаю, что именно она сказала и что он ответил, но в течение некоторого времени после этого он и слышать не мог о свадьбе, не причитая, а любые попытки утешить его вызывали поток речей о том, как сильно он страдает и как мало у него поводов для радости. Однако Стелла была очень терпелива и под влиянием Джека смогла иначе взглянуть на слова отчима, и увидела признаки того, что в ближайшие годы она сможет наслаждаться живым и восхитительным общением с ним. Стелла и Джек арендовали дом в конце улицы – таков был компромисс, – и в начале 1897 года поженились.

Так много велось разговоров о потерях, одиночестве и переменах, что было удивительно обнаружить внезапное возвращение к обычной жизни. Мы поехали в Брайтон, и от Стеллы с Джеком стали приходить письма из Флоренции, полные весенней надежды, обещающие много счастья и близости в будущем. И уже сам факт появления у них отдельного дома – со своим укладом и не омраченного, казалось, проблемами нашего, – приносил облегчение; под влиянием этих писем и у нас тоже как будто бы все наладилось. Твой дед, оставшись с нами наедине, несомненно, испытал на себе нашу грубость и бесчувственность, однако он проявлял большой интерес к нашему развитию, а мы начали удивлять его своими вольными замечаниями о живописи и литературе. По его словам, Тоби превратился в «прекрасного юношу»; он обнаружил, что твоя мать вдруг стала «очень красивой»; короче говоря, общение с нами было его главным стимулом к жизни, а замужество Стеллы, казалось, расчистило этому путь. Да и у нас появился свой способ выстраивать отношения с отцом – не такой, как у Стеллы, конечно, но тоже многообещающий. Таким образом, когда пришло время вернуться в Лондон, мы с нетерпением ждали встречи со Стеллой, хотели многое рассказать и увидеть ее новую жизнь. Однако в день нашего возвращения с утренней почтой пришло письмо от Джорджа, в котором говорилось, что Стелла слегла с простудой. Когда мы вернулись домой, ей стало немного хуже; почти сразу стало казаться, что мы окружены болезнью, медсестрами, врачами и консультациями, обсуждениями и перешептыванием. Будто страшный сон, все это обрушилось на нас, пробудив ужасные воспоминания, столкнув с перспективой того, о чем мы и думать не хотели, а потом, словно страшный сон, все прошло; нам сообщили, что Стелла выздоровела. И действительно, она начала вставать, заходить к нам на чай и обед, гулять в Кенсингтонских садах. Но случился рецидив, потом еще один, и врачи предписали ей соблюдать постельный режим. Но мы все равно виделись, и казалось, что, несмотря на страхи, ставшие уже привычными, и отсутствие чувства безопасности, надежды оправдались и все позади. Она, несомненно, была счастливой, менее подавленной и замкнутой, чем когда-либо, словно Джек наконец-то убедил ее в том, что на него можно положиться. Подобное дорогого стоило, а он, постоянно находясь со Стеллой, утратил многие из своих неприятных привычек – например, упорное стремление к обыденности жизни, – показав себя преданным и добрым, каким всегда был, но более мягким, гораздо более чутким и проницательным, нежели раньше. Возможно, этого счастья со Стеллой было уже достаточно, чтобы избавиться от своих заморочек, которые отчасти, несомненно, были вызваны тем, что в течение многих лет ему приходилось пробиваться в жизни и преодолевать всевозможные препятствия. У Стеллы все налаживалось; она регулярно приглашала отчима на чай, удивляясь его хорошему настроению и здоровью, и он тоже был очень ласков с ней, когда узнал, что она собирается стать матерью. Джордж и Джеральд беседовали с сестрой наедине. Тем летом твоя мать вышла в свет, и Стелла получила одно из самых чистых удовольствий, любуясь красотой сестры и размышляя о ее успехе. Она чувствовала то, что чувствовала бы любая мать, и это был своего рода личный триумф для нее – так, по крайней мере, казалось. Но вот она снова заболела, и опять мгновенно нависла угроза, которая на сей раз не миновала, а продолжала нарастать, пока вдруг мы не узнали, что случилось самое страшное. И даже сейчас в этом с трудом верится.

Глава 4

Обычно в периоды неразберихи, как тот, в котором мы оказались, кто-то один сразу становится главным – центром притяжения, так сказать, – и в данном случае это была твоя мать. Множество причин привели к тому, что она заняла столь видное место. Она начала исполнять обязанности, которые еще недавно исполняла Стелла; в ней было много той красоты и тех черт характера, которые с долей воображения можно было бы назвать достойным продолжением традиции, ведь в нашем болезненном состоянии, будто преследуемые великими тенями прошлого, мы настаивали на том, что походить на мать или Стеллу – значит достичь вершины человеческого совершенства. И в возрасте восемнадцати лет Ванесса самым трагическим образом оказалась в странном положении, полном власти и ответственности. Все обратились к ней, а она плыла словно юная королева в тяжелом церемониальном одеянии, смущенная, скорбящая и растерянная. В тот момент ей хотелось утешить Джека, вернее, просто побыть с ним. Он потерял куда больше, чем кто-либо мог себе представить; казалось, его горе растянется на долгие годы, губя их и отбрасывая горькую тень на прошлое. Никогда еще потеря не была такой суровой, ибо она, казалось, нанесла ему сокрушительный удар. Словно зверь, ошеломленный ударом по голове, он методично занимался работой, изможденный и мрачный, но проявлявший странный интерес к насущным вещам, к маркам велосипедов, например, и количеству погибших в битве при Ватерлоо47. Однако по вечерам он приходил к нам, сидел с твоей матерью, облегчая душу и выплескивая горе. Бедный несуразный человек! В своей странной манере он поклонялся красоте; это был долгий путь, и он, вероятно, сомневался, сможет ли снова достичь тех же высот. Стелла была его целью, смыслом жизни на протяжении всей юности; он любил Стеллу и ее мать от всей души; они были для него воплощением поэзии и юности. Вероятно, возвышенная натура никогда бы не смогла это пережить, но Джек был склонен более стойко переносить утрату и воспринимал ее как удар, нанесенный неким беспринципным врагом. Он держался мужественно и по-своему стойко, но в нем было мало надежды, а это грозило омрачить все его будущее.