Моменты бытия

Такой подход к прошлому подразумевает роль памяти, ведь момент бытия – это чаще всего «удар кувалдой», «потрясение», смысл которого открывается позже. Решающая роль, которую память играет в моментах бытия Вулф, подчеркивает ее сходство с Вордсвортом, особенно с его акцентом на «эмоциях, вспоминаемых в спокойствии». Часто какой-либо опыт казался Вулф реальным только после того, как она писала о нем; только тогда открывалось его значение. По-видимому, она с ранних лет придавала большое значение рефлексии: «“Вот оно – целое”. Я смотрела на растение с пышными листьями, и вдруг меня осенило, что цветок – это часть земли; он внутри кольца; цветок и земля – одно целое. Эту мысль я отложила на потом, полагая, что она мне еще понадобится». Таким образом, память, которая сама по себе является критерием долговечности момента бытия, имеет неоценимое значение для расширения его масштабов; память – средство, с помощью которого индивид строит собственную личность, к которой привязывает свою жизнь, чтобы в будущем защититься от ударов судьбы. Септимус Смит, например, утратив способность вспоминать прошлое, потерял и волю к жизни.

От «создания сцен», характерного как для мемуаров, так и для художественных произведений Вулф, неотделимо и свойственное ей создание символов. В романе «На маяк» символизм выходит за пределы реальных фигур мистера и миссис Рэмзи, когда к ним приближаются Лили и мистер Бэнкс: «И как ни с того ни с сего выходя из подземки, звонясь у чужих дверей, люди вдруг облекаются странной значительностью и становятся воплощением, символом – так стоящие в сумерках два человека стали вдруг символом брака; муж и жена». В «Зарисовке прошлого» Вулф описывает похожий личный опыт, когда обычный предмет постепенно наделяется символическим значением: «А дерево в темном саду было для меня эмблемой, символом мучительной агонии, до которой ее смерть довела и его, и нас; всех»7.

Некоторые образы, включающие виды, звуки и запахи, также, по-видимому, проникли в глубины ее психики, обретя символическое значение: разбивающиеся о берег волны; желудь слепого; ореховый запах утесника; крики грачей; цветы на платье матери. Благодаря тому, что эти переживания происходят исключительно на чувственном уровне, они обладают для Вирджинии той непреходящей силой, которая делает их не меньшими моментами бытия, чем те вспышки осознания, которые влекут за собой откровение.

В зрелой художественной прозе Вулф моменты бытия окружены «стальным кольцом», если использовать фразу из «Волн». Кольцо существует вне пространства и времени, вне личности. Когда миссис Дэллоуэй переживает эту «реальность» наиболее остро, в момент идентификации с Септимусом, она помещает свой момент бытия в «стальное кольцо». На мгновение она становится частью безличного сознания, которое выражается в хитросплетенных узорах, построенных из повторяющихся ритмов, символов, образов и фраз, – узорах, которые нарушают законы вероятности, управляющие материальным миром. Кольца – это узор, скрытый порядок; «стальное кольцо из прозрачных стихов», которое Луис ищет в «Волнах», чтобы «обнять ими чаек, и гнилозубую тетку, и этот церковный шпиль, и вверх-вниз подпрыгивающие котелки…».

Однако в этих мемуарах наглядно показано не только развитие мировоззрения и творчества Вирджинии Вулф, но и многое из того, что послужило материалом для ее романов. Конечно, для понимания художественной прозы не требуется знаний о ее истоках, но эти знания не могут не обогатить процесс чтения, вызывая множество ассоциаций, подобных тем, которыми память пронизывает настоящий момент. То, что личные отношения Вулф породили целые романы, стало широко известно после публикации ее дневников и биографии авторства Квентина Белла. Отношения Вирджинии с отцом и матерью лежат в основе романа «На маяк»; память брата Тоби она чтит в «Комнате Джейкоба» и в образе Персивала в «Волнах»; Китти Макс отчасти послужила прообразом для миссис Дэллоуэй. Данный сборник мемуарных очерков раскрывает источники материала для множества второстепенных персонажей. Джордж Дакворт, размышляющий о том, хорошо ли будет смотреться красный герб на почтовом бланке, поразительно похож на Хью Уитбреда из «Миссис Дэллоуэй», несущего «под мышкой папку с королевским гербом» или составляющего «в алфавитном порядке чувства наивысшего благородства». Святость Джорджа и его вечное стремление быть тактичным ассоциируются с репутацией Хью как «незаменимого для хозяйки». Безжалостное отношение Вулф к жадности Джорджа помогает объяснить нотку мстительности в нападках на жадность Хью. Исключительная беспечность лети Брутн, а также ее трудности с английским языком напоминают о маркизе Бат, развалившейся на диване и обращающейся к дворецкому: «Миддлтон, а что такое мергель?».

О том, в какой степени даже самые мелкие детали в художественной прозе Вулф почерпнуты из жизненного опыта, пожалуй, трудно судить. Достоверная или нет история о том, как ее отец швырнул цветочный горшок в свою мать, похоже, является прототипом сцены, в которой мистер Рэмзи, «обнаружа мошку у себя в молоке, отправил свой завтрак по воздуху в сад». Брошка, которую Минта теряет в романе «На маяк», возможно, навеяна историей о броши, потерянной гостем Талленд-хауса и «оплаканной» «городским глашатаем по имени Чарли Пирс». Кэм, ссорящаяся с Джеймсом из-за того, чтобы накинуть на череп вепря шаль, воссоздает ситуацию в детской, когда Вирджиния и Адриан поспорили из-за камина, который нравился Адриану, но пугал Вирджинию, если он разгорался после того, как она ложилась спать, «и в качестве компромисса няня накрывала каминную решетку полотенцем». Снова и снова эпизоды из мемуаров появляются в романах, хотя почти всегда в измененном или полностью преображенном виде. Не только ситуации, но и образы, которые повторяются в романах, часто кажутся взятыми из ранних воспоминаний Вирджинии. Некоторые звуки ложатся в основу ритмических рисунков, возникающих в тексте, – например, шум волн, разбивающихся о берег на протяжении всего повествования «Волн». Другие звуки играют менее важную роль, и тем не менее на ум приходит скрип засова на калитке у Талленд-хауса, когда миссис Дэллоуэй предается воспоминаниям: «Так бывало всегда, когда под слабенький писк петель, который у нее и сейчас в ушах…».

И все же, насколько бы явно Вирджиния Вулф ни заимствовала материал для художественной прозы из личного опыта, в творческом процессе он трансформировался. Нередко фрагменты разных личностей и событий смешиваются, но важнее то, что смысл созданного, будь то персонаж или сцена, строго подчинен замыслу романа, который, однажды сформулированный, породил собственные принципы гармонии и согласованности. Да, не стоит ожидать, что материал биографических очерков полностью объяснит художественные тексты Вулф – ее мемуары и без того достойны считаться самостоятельными произведениями, – но они не могут не углубить опыт прочтения ее романов в контексте жизни писательницы.

Перевод основного текста соответствует второму изданию книги «Moments of Being» (1985) / Virginia Woolf. Текст эссе «Зарисовка прошлого» («A Sketch of the Past») заметно (но не радикально) отличается от того, который представлен в первом издании (1976). Это объясняется существованием нескольких рукописных/машинописных черновиков, и в результате их изучения одни были датированы как более поздние, чем другие. Таким образом, текст нового издания был приведен в соответствие с более поздними рукописями, но все равно скомпилирован из нескольких разных черновиков.

В Приложении 1 представлен перевод «Мавзолейной книги» Лесли Стивена – биографического произведения, которой он начал после смерти второй жены и завершил незадолго до своей смерти. Этот текст во много перекликается с представленными произведениями Вирджинии Вулф, предлагая более глубокий взгляд на историю семьи Стивен.

В Приложении 2 представлено генеалогическое древо Вирджинии Вулф, которое облегчит чтение ее мемуаров.

Воспоминания

Эти воспоминания о Джулии Стивен, Стелле Дакворт и Ванессе Белл – трех женщинах, которые последовательно занимали место хозяйки в семье Стивен/Дакворт в доме 22 по Гайд-Парк-Гейт, – адресованы первенцу Ванессы и Клайва Белла. Однако Джулиан имел лишь косвенное отношение к написанию этих мемуаров, ведь Вирджиния, по словам Квентина Белла, начала их еще до рождения Джулиана, когда проводила лето 1907 года в Плейдене, к северу от деревни Рай, где гостили Беллы. Эти мемуары упоминаются в двух письмах, написанных после рождения Джулиана: одно – от Вирджинии к Клайву (15 апреля 1908 г.); другое – от Ванессы к Вирджинии (20 апреля 1908 г.). Из письма к Клайву ясно, что главным источником вдохновения служили чувства Вирджинии к сестре: “Я пишу биографию Нессы и собираюсь отправить тебе две главы через пару дней. Могло быть и лучше! Но сейчас, поскольку я слишком близко и одновременно далеко, все кажется размытым, и я спрашиваю себя, а зачем вообще писать это, ведь я никогда не смогу вернуть то, что теперь у тебя и рядом с тобой прямо сейчас” (см. ВВ-П-I, № 406).

В свои двадцать пять лет Вирджиния еще чувствовала себя ученицей в выбранном ремесле. Она писала рецензии с конца 1904 года, а ее первая “работа воображения”8, которую она называла “Мелимброзией” (“По морю прочь”), была только начата. Среди упражнений, которые Вирджиния задавала самой себе и добросовестно выполняла, важную роль играли описания посещенных мест и “жизней” друзей и родственников9. Плоды этих экспериментов Вирджиния показывала лишь нескольким близким людям, и все же она неоднократно заявляла о своем намерении время от времени переписывать их. Именно в таком свете и следует читать “Воспоминания”.

Адресуя мемуары следующему поколению и расширяя тему, чтобы включить в нее семью Стивен, из-за чего невозможно провести существенное различие между биографией Ванессы и автобиографией, Вирджиния Стивен продолжила своего рода семейную традицию, ведь ее дед Джеймс Стивен оставил детям мемуары, а отец Лесли Стивен последовал его примеру и написал “Мавзолейную книгу”.

Вирджиния начинает мемуары со своих детских воспоминаний о Ванессе, которая была старше ее на три года, воссоздавая по ходу повествования яркие впечатления о жизнелюбии, привязанности и безопасности, отличавшие жизнь в семье Стивен. Эту жизнь существенно изменила смерть Джулии, матери Вирджинии, а затем и сводной сестры Стеллы – теми травмирующими событиями, которые ознаменовали для детей Стивен конец детства и начало серьезной жизни.

Джулия Принцеп Джексон, дочь Марии (одной из прекрасных сестер Пэттл) и доктора Джексона, родилась в 1846 году, а в 1867-м вышла замуж за барристера Герберта Дакворта, который умер три года спустя. Тремя детьми от этого брака были Джордж, Стелла и Джеральд – последний родился уже после смерти отца. После восьми лет вдовства Джулия вышла замуж за Лесли Стивена, чья первая жена Минни10 умерла в 1875 году, оставив одну дочь – Лору, чья умственная неполноценность с годами становилась все более явной. У Джулии и Лесли родились четверо детей: Ванесса, Тоби, Вирджиния и Адриан. После смерти матери в 1895 году Стелла взяла на себя обязанности по дому. В 1897 году она вышла замуж за Джона Уоллера Хиллза и умерла три месяца спустя. Тогда настала очередь Ванессы стать хозяйкой дома – роль, которая была ей в тягость. Джек только-только начал выходить из состояния глубокой скорби, в которое его повергла смерть Стеллы, когда мемуары вдруг обрываются – возможно, как предположил Квентин Белл, из-за трудности описания романа Ванессы с Джеком.

Черновик “Воспоминаний” представляет собой пятьдесят шесть машинописных страниц с карандашными и чернильными исправлениями. Авторские правки незначительны и носят скорее стилистический, нежели смысловой характер. Для Вирджинии текст набран необычайно аккуратно. Имеется ряд неудачных слов и фраз, неуместных повторов, грамматических и речевых ошибок, которые редко встречаются в ее поздних работах и которые она, несомненно, устранила бы при подготовке текста к публикации.

Глава 1

Твоя мать родилась в 1879 году, и, поскольку прошло не менее шести лет, прежде чем я узнала, что она мне сестра11, я ничего не могу рассказать о том времени. Фотографии – лучшее свидетельство ее красоты, а лицо на снимках отражает еще и характер. Ты видишь нежное мечтательное и почти меланхоличное выражение ее глаз; полагаю, нетрудно заметить и немного оценивающий, отстраненный взгляд, словно уже тогда она присматривалась к окружающему миру и не всегда видела то, что хотела. Разумеется, это всего лишь фантазия – предполагать, что в том возрасте она могла сознательно делать такой взгляд. Однако у матери, взглянувшей в ее лицо, наверняка бы участилось сердцебиение при виде дочери, одаренной необычайной красотой. А еще она бы почувствовала радость и какое-то светлое изумление, ведь дочь уже подавала надежды вырасти честной и любящей; уже тогда, как мне говорили, она проявляла заботу о трех маленьких существах помладше, уча, например, Тоби12 грамоте и уступая ему свою детскую бутылочку. Могу себе представить, как она беспокоилась о том, чтобы Тоби правильно сидел в своем детском стульчике, и просила няню получше его пристегнуть, прежде чем давать кашу. Ее мать13 молча улыбнулась бы, увидев это.

Наша жизнь была очень простой и размеренной. Она как бы делилась на две большие части, небогатые на события, но в некотором смысле более естественные, чем все последующие, поскольку наши обязанности были предельно просты, а удовольствия – абсолютно типичны. Земля давала нам все, о чем мы просили. Одну часть жизни мы проводили в помещении, в гостиной и детской, а вторую – в Кенсингтонских садах. У нас было множество мелких распрей. Несса и Тоби то воевали с нами, то дружили. Еще я помню необъятность и таинственность темной долины под столом в детской – место бесконечных романтических историй, хотя время, проведенное там, было очень коротким. Именно там я и встретила твою мать – в полумраке, в отблеске полыхающего камина, среди ног и юбок. Мы плыли вместе, словно корабли в безбрежном океане, когда она вдруг спросила меня, бывают ли у черных кошек хвосты. После паузы, в течение которой ее вопрос, казалось, эхом разносился по бескрайним безднам, доселе безмолвным, я ответила, что нет. Позже, я полагаю, мы каким-то образом поняли, что у каждой из нас свои таланты. И хотя время от времени вспыхивали бурные страсти, когда симпатии, казалось, возникали независимо от обстоятельств, огромное удовлетворение приносили обыденные вещи: запахи цветов, сухих листьев и каштанов, позволявшие различать времена года, – и каждая вызывала бесчисленные ассоциации, способные вмиг захватить сознание. Бывали долгие летние вечера, когда за окном порхали белые мотыльки, и ясные зимние – когда мы кололи дрова. Другие14 были не братьями и сестрами, а существами, которые владели столовыми приборами и завидными способностями к бегу или резьбе по дереву, а твоя мать, возможно, потому что не разделяла полностью наших взглядов, была первой, кто нарушил мое спокойствие. Уже тогда на нее влияла некая привязанность, которую можно было удовлетворить только посредством других людей. Ни одна вырытая в саду яма, даже самая глубокая и с прекрасной глиной на дне, не могла удовлетворить желаний твоей матери. Да и куклы не приносили ей радости. С того момента и до пятнадцати лет она выглядела сдержанной и строгой, самой надежной и всегда старшей; порой она сетовала на свои обязанности. У других детей были свои этапы [взросления?], внезапные достижения и неудачи – она же, казалось, неуклонно движется вперед, словно устремив взгляд на некую далекую цель, достигнув которой, она сможет раскрыться. Она была тихоней и, что удивительно, проявляла только те чувства, которым люди придавали значение; она плакала, когда Тоби пошел в школу, и больше всех переживала, когда твоя бабушка [Джулия Стивен] в сердцах и, как мне кажется, в шутку заявила, что никогда больше не сможет доверять ни одному из нас, ведь мы играли с дохлой кошкой вопреки ее запрету. Но под внешней серьезностью, которую нарушали только подобные эмоции, пылала и другая страсть – страсть к живописи. Она, конечно, училась рисовать под руководством некоего мистера Кука, но разговоры о живописи, о своих способностях и увлечениях были ей неведомы. О чем она тогда думала? С ее-то длинными пальцами и сосредоточенным взглядом она наверняка написала множество мысленных картин. Однажды я видела, как она чертит белым мелком на черной двери огромный лабиринт. «Когда я стану знаменитой художницей…» – начала она, но тут же смущенно отвернулась и со свойственной ей импульсивностью все стерла. А выиграв приз в школе живописи и по секрету рассказывая об этом мне, она так стеснялась, что я сама сообщила новость семье.

– Они дали мне кое-что – сама не знаю почему.

– Дали что?

– Сказали, что я ее выиграла… книгу… приз, понимаешь.

Она была неловкой, как длинноногий жеребенок. Пытаясь представить ее, я все отчетливее вижу, как наши жизни складываются в единый узор. Чтобы верно судить об одной из них, нужно учесть грани, стыки и пазы всех фрагментов мозаики и помнить, что ни один ее кусочек не изолирован, поэтому я думаю, что было немало причин, почему в то время твоя мать казалась иной, нежели была на самом деле. Мы росли в постоянной тревоге по поводу школы, занятий, выбора профессии, свадеб взрослых, выхода книг, счетов, здоровья; будущее неотвратимо надвигалось и было слишком неопределенным для спокойного самовыражения. Вся эта суета накаляла атмосферу личными эмоциями и побуждала детей, чего уж говорить о старших, к преждевременному развитию одной грани своей личности. В то время мы должны были помогать и делать то, чего от нас ожидали, не выражая робких пожеланий, казавшихся неуместными и, вероятно, обременительными.

Твоя мать, чьи взгляды, по крайней мере, в некоторых вопросах казались очень четкими, взяла на себя обязанность быть практичной, хотя ее незаурядный талант терять зонты и не передавать вовремя сообщения показал, что природа порой с хохотом разоблачает притворство. Однако внутренняя сила, которая отнюдь не была фальшивой и которую, вероятно, признавали те, кто доверял твоей матери, заключалась в том, что я называю проницательностью, здравым смыслом или, еще точнее, честностью ума. Быть может, она не все понимала, но и того, чего нет, не выдумывала. Разные истории, какими бы поверхностными они ни казались – мне и, боюсь, другим людям тоже, – приходят сейчас на ум и проиллюстрируют это беглое повествование. Однажды августовским вечером – много лет спустя, когда твоя бабушка уже умерла, – мы гуляли в саду в Рингвуде15. Твой дед16 сидел один в доме и в любой момент мог позвать нас, как обычно, играть в вист, а искусственный свет, карты и крики казались нам в тот вечер слишком неприятными и нудными, чтобы сидеть в четырех стенах и терпеть. Поэтому мы гуляли в тени деревьев и тут же замерли, услышав голос отца, который высунулся в окно и позвал нас. Потом он вышел на лужайку, огляделся по сторонам и позвал каждого по имени. Но мы упорствовали, и в конце концов он вернулся в дом, оставив нас гулять одних. Полагаю, мы сразу поняли, что подобная удача не сулит смертным ничего хорошего, и потому бродили без восторга, а зайдя в дом, обнаружили отца сердитым и серьезным, но на вид почему-то очень старым и одиноким. «Вы что, не слышали, как я вас звал?» – спросил он. Я молчала, Адриан17 тоже; твоя мать замешкалась, а потом ответила: «Слышали».

Впрочем, это выставляет одну особенность ее характера – подверженность чужому давлению – в несколько трагическом свете. В прежние годы мы часто посмеивались над этой ее чертой и говорили: «Честность старушки Нессы»; «старушенция так прямолинейна»; «она хочет как лучше». Порой она слишком упорно цеплялась за правду, а мы легкомысленно дразнили ее, называя «Святошей» и другими обидными прозвищами, потому что дети, едва у них появляется остроумие, склонны пользоваться им с особой жестокостью. Но бывали и дни чистого удовольствия: на ум сразу приходит время, проведенное в Сент-Айвсе18, когда твоя мать бегала по разным делам, всерьез изучала породы и повадки собак, искусно мастерила сачки для бабочек под руководством твоего дяди Уоллера19, принимая его слова на веру, словно законы божьи, писала акварелью и даже начертила несколько черных квадратиков по советам Рёскина20. По той же причине она лучше всех играла в крикет – с ее-то упорством, полезным в любых жизненных ситуациях, – а еще, благодаря преданности делу и кажущейся простоте, она начала завоевывать уважение тиранов и полубогов, которые правили нашим миром, – Джорджа21, Уоллера и Мадж Саймондс22. Она была счастливым человеком! Она неожиданно ощутила в себе источник таланта; осознала, что море прекрасно и что однажды она запечатлеет его на холсте, а как-то раз, возможно, когда рядом никого не было, Несса посмотрелась в зеркало и вдруг увидела лицо, которое сильно взволновало ее личность, которая начала обретать определенную форму и место в этом мире – какой она была? Однако ее естественное развитие, в ходе которого должен был проявиться художественный дар – сочетание чувствительности и силы, – внезапно прервалось; смерть всегда оказывает на живых людей странное и зачастую ужасное влияние, ибо она уничтожает искренние желания.

В этом смысле катастрофой стала смерть твоей бабушки, поскольку она, как ты должен понимать, была не только красивейшей женщиной, о чем свидетельствуют ее портреты, но и весьма выдающейся личностью. Ее жизнь была столь стремительной и короткой, что события, которые в большинстве случаев успевают разрастись и принести зрелые плоды, в ее случае были сжаты в короткие сроки: к двадцати четырем годам она успела выйти замуж, родить детей и оплакать смерть мужа23. В течение восьми лет она размышляла об этом бурном периоде и, я полагаю, именно тогда во многом сформировала жизненные взгляды, которые и определили ее будущее. Она была так счастлива, как мало кто из людей бывает, потому что проделала путь от своей в высшей степени прекрасной юности к замужеству и материнству, словно принцесса в паланкине, ни разу не очнувшись от грез. Если мои представления верны, атмосфера ее семьи и правда способствовала этим грезам, придавая образу будущего жениха очарование и блеск теннисоновского24 сентиментализма. Однако нужно обладать большей проницательностью, чем есть у меня, чтобы понять, насколько муж, который, как сейчас уже ясно, уступал ей во всех отношениях, был способен удовлетворять благородные и подлинные интересы своей жены. Возможно, она удовлетворяла их сама, прикрывая его недостатки своими многочисленными достоинствами. Во всяком случае, после его смерти она стала называть те годы благословенными – годы, когда она, по ее, возможно, словам, не знала горя и тягот этого мира, потому что жила с лучшим на свете мужчиной возвышенной жизнью в мире чистой любви и красоты. Вот почему его смерть произвела на нее вдвойне чудовищное впечатление, и дело не только в потрясении, но еще и в трагической гибели близкого человека. От природы она обладала острым умом, не терпела малейшей неискренности и, пожалуй, даже слишком сильно настаивала на том, что всякое чувство должно выражаться в действии, а в противном случае оно ничего не стоит. И теперь, потеряв того, кому поклонялась, она чтила его память и, глядя на жизнь светлыми глазами, презирала ее трагизм и глупость сильнее, чем следовало, потому что все еще жила грезами и лелеяла надежду. Она отвергла религию и стала, насколько я знаю, отъявленной безбожницей. Она подавила в себе столь сильное от природы инстинктивное стремление к счастью и радости от щедрой, насыщенной жизни и довольствовалась лишь самыми горькими ее плодами. Она посещала бедных, ухаживала за теми, кто находился при смерти, и чувствовала, что наконец-то постигла истинную тайну жизни, которая по-прежнему скрыта от некоторых людей, хотя и им тоже суждено познать, что горе – наш удел и что в лучшем случае мы можем лишь мужественно встретить его лицом к лицу. Все это она бы, конечно, и так познала, но, будь ее муж жив, познавала бы с мудростью и умеренностью, радуясь раскрытию собственных дарований, коих, несомненно, было немало. Пожалуй, легко преувеличивать значение ее «нового» отношения к жизни, поскольку его суровость во многом проистекала не из натуры, а от увечий, которым подверглось ее естественное развитие. Постепенно, я полагаю, она стала развивать свой ум и, к сожалению, пришла к выводу, что в будущем ее интерес к жизни станет во многом зависеть от удовлетворения собственного интеллекта. Она познакомилась со многими умными людьми и, желая утвердиться в собственном печальном «безверии», прочла труды безбожников, которые писали слово «Бог» с маленькой буквы. В частности, она прочитала несколько ранних статей твоего деда [Лесли Стивена], и они ей понравились больше, чем он сам.