Моменты бытия

Лесли Стивен, Вирджиния Вулф

Моменты бытия

Аббревиатуры и сокращения

В. или ВВ – Вирджиния Вулф:

ВВ-Д-0 – «Дневники: 1897–1909»

ВВ-Д-I – «Дневники: 1915–1919»

ВВ-Д-II – «Дневники: 1920–1924»

ВВ-Д-III – «Дневники: 1925–1930»

ВВ-Д-IV – «Дневники: 1931–1935»

ВВ-Д-V – «Дневники: 1936–1941»

ВВ-ОЧ-II – «Обыкновенный читатель. Серия 2»

ВВ-П-I – «Письма: 1888–1912»

ВВ-П-II – «Письма: 1912–1922»

КБ-I – Квентин Белл «Биография Вирджинии Вулф. Том I:

Вирджиния Стивен, 1882–1912»

КБ-II – Квентин Белл «Биография Вирджинии Вулф. Том II:

Миссис Вулф, 1912–1941»

Л. или ЛВ – Леонард Вулф:

ЛВ-I – «Посев. Автобиография: 1880–1904»

ЛВ-III – «Новое начало. Автобиография: 1911–1918»

ЛВ-IV – «Вниз по склону. Автобиография: 1919–1939»

ЛВ-V – «Путь важнее цели. Автобиография: 1939–1969»

Предисловие переводчика

Данный сборник автобиографических произведений, пускай очень разных, демонстрирует удивительное единство искусства, мышления и чувствительности Вирджинии Вулф. Убеждения и ценности, лежащие в основе ее творчества, как покажут эти очерки, являются результатом той чувствительности, которая всегда отличала ее реакцию и взгляд на окружающую действительность. Необходимость выразить все это, вероятно, и побудила Вирджинию экспериментировать с техникой, структурой и стилем повествования, в результате чего ее романы считаются едва ли не самыми новаторскими и одновременно глубоко личными произведениями в своем жанре. Представленные в сборнике мемуары раскрывают и то, как изысканно и причудливо Вулф вплетала факты из собственной жизни: людей, события, эмоции – в ткань художественных произведений, обладающих той внутренней цельностью, которая и отличает настоящее искусство.

Первая представленная в сборнике работа, «Воспоминания», начатая в 1907 году, то есть за 8 лет до публикации первого романа Вулф «По морю прочь», относится к периоду ее ученичества. В то время она регулярно задавала себе литературные упражнения, которые зачастую принимали форму коротких описательных эссе, предназначенных для показа лишь нескольким близким людям и, как можно предположить, скорее с целью узнать их мнение, нежели просто развлечь. «Воспоминания» задумывались как жизнеописание сестры Ванессы, но на самом деле это мемуары о детстве и юности, которые Вирджиния и Ванесса провели вместе. Вторая часть сборника, «Зарисовка прошлого», была написана под конец карьеры и явно предназначалась для того, чтобы освободиться от особенно обременительных литературных обязанностей и отвлечься от ощущения надвигающейся Второй мировой войны. Эти две части помещены в сборнике рядом, поскольку они описывают один и тот же период жизни Вирджинии Вулф – годы, которые предшествовали переезду в Блумсбери.

Три следующие эссе были представлены в 1920–1936 годах. Мемуарному клубу – группе давних близких друзей, время от времени собиравшихся, чтобы читать друг другу свои очерки, в которых они стремились к предельной откровенности. Дух честности Мемуарного клуба очевиден в тоне трех работ Вулф, резко контрастирующих с первыми двумя. Хронология написания текстов для Клуба совпадает с хронологией описываемых событий; первое эссе начинается с того, чем заканчивается «Зарисовка прошлого». «Гайд-Парк-Гейт 22» и «Старый Блумсбери», написаны в начале 1920-х, когда Вирджиния находилась на пороге творческой зрелости и собиралась создавать для романа новые формы и приемы, соответствующие ее особому восприятию окружающей действительности. Третье эссе, «Сноб ли я?», написано в 1936 году и преимущественно посвящено событиям того десятилетия.

Разнообразие целей, характерное для этих мемуаров, написанных для разных аудиторий и по разным поводам и охватывающих карьеру, длившуюся почти четыре десятилетия, вполне могло привести к отсутствию связности и случайному нагромождению фактов. Однако фрагменты выстраиваются в осмысленный порядок; возникает закономерность, выражающая взгляды Вирджинии Вулф на себя в целом и в частности, что было бы невозможно в обычной автобиографии.

«Я» было для Вулф неуловимым блуждающим огоньком, всегда маячившим на горизонте, мерцающим и нематериальным, но в то же время непреходящим. Она считала, что личность всегда находится в динамике, каждое мгновение меняясь в ответ на окружающую действительность, на незримые внешние силы, одни из которых воздействуют явно, другие скрыто, а прошлое, на котором зиждется личность настоящего момента, никогда не статично, не застывает, словно муха в янтаре, но подвержено изменениям, как и сознание, которое его вспоминает. В «Зарисовке прошлого», когда Вулф кажется, что она нашла подходящую для мемуаров форму – «способ включить в них настоящее, по крайней мере настолько, чтобы оно служило хорошим фундаментом», – Вулф пишет: «Было бы интересно противопоставить нынешнюю себя тогдашней и показать этот контраст. К тому же прошлое сильно зависит от настоящего, и то, что я пишу сегодня, через год я бы уже не написала».

В «Зарисовке прошлого» эта вера в непрерывную трансформацию личности формально выражена в сопоставлении настоящего и прошлого «Я». Настоящее передано фрагментами повседневной жизни Вулф, предваряющими каждую запись, и зрелым рефлексивным сознанием, постоянно ищущем в прошлом смыслы, которые не были очевидны ее прошлой «Я» в процессе непосредственного переживания того или иного опыта. Сборник в целом, составленный из материалов, написанных на столь разных этапах жизни и становления Вирджинии как писательницы, усиливает эту концепцию, фильтруя прошлое через череду настоящих «Я». Даже последнее эссе, «Сноб ли я?», которое больше остальных посвящено современным событиям, ведет читателя обратно на Гайд-Парк-Гейт, пускай и окольным путем. Иными словами, сборник подчеркивает активно взаимовлияние прошлого и настоящего, что постоянно приводит к новому взгляду на ту неуловимую личность, которая и является «объектом» данных мемуаров.

Например, в «Воспоминаниях» Джулия Стивен, мать Вирджинии Вулф, – загадочная, почитаемая, быть может, слегка обидевшая свою дочь и, безусловно, очень далекая фигура, которая, хотя и умерла чуть больше десяти лет назад, остается для Вирджинии мощным, довольно навязчивым стимулом и почти настоящим живым человеком, но в итоге не вполне правдоподобным. Когда Вулф снова пишет о матери в «Зарисовке прошлого», то есть спустя немало лет после катарсиса, вызванного написанием романа «На маяк», чувствуются осознанность и понимание, обретенные отчасти благодаря отказу от принятого в обществе почтения к родителям и честному признанию своих чувств к матери во всей их противоречивости и сложности. В результате и Джулия Стивен, и Вирджиния Вулф раскрываются более полно; слегка неправдоподобные и поверхностные образы, созданные в первых мемуарах, обретают многогранность и глубину, которые едва ощущались в «Воспоминаниях». Аналогичный рост честности и проницательности можно заметить и при сравнении двух портретов Лесли Стивена. В первом эссе резкая, но сдержанная обида Вирджинии на отца после смерти сводной сестры Стеллы отчасти, по крайней мере, объясняется искаженным представлением о нем и об их со Стеллой отношениях. Нелегко ощутить силу чувств Вирджинии к отцу – настолько искусно они скрыты. А вот в поздних мемуарах портрет Лесли Стивена детализируется, благодаря чему его образ обретает сложное психологическое наполнение и, следовательно, убедительность. Откровенно признавая гнев на отца, Вирджиния получает возможность свободно выразить силу своей любви и привязанности к нему.

Если жизнь – это «чаша, которую все наполняешь, наполняешь и наполняешь», то любой новый опыт слегка меняет уже имеющийся, заставляя переосмысливать и по-новому воспринимать его. Настоящее обогащается прошлым, но и прошлое также обогащается настоящим. Такой взгляд на себя, подчеркивающий одновременно изменение и непрерывность, целостность личности, занимает центральное место в художественной прозе Вирджинии Вулф. Он лежит в основе ее отношения к созданию персонажей: миссис Дэллоуэй, мистера и миссис Рэмзи, шести героев «Волн», миссис Суизин, – наделяя их неуловимостью и сложностью, свойственной живым людям. Персонажи Вулф отличаются постоянной изменчивостью, которой она так восхищалась в мадам де Севинье1: «А потом какие-то ее слова вдруг встряхивают нас. Мы добавляем это к ее характеру, и тот меняется, усложняется, и вот она уже предстает живым человеком, непознаваемым». Многим персонажам Вулф свойственны особый размах личности, ощущение глубины и непостижимости; они редко заключены в жесткие рамки.

Убежденность в том, что внешняя оболочка «Я», личность, – это тонко настроенный механизм, чувствительный, словно сейсмограф, к малейшим колебаниям среды, и, следовательно, изменчивый, как поток воды и опыт, которому он подвержен, побудила Вулф уделить в своих романах особое внимание тому, что индивидуальность формируется посредством трансформации чуткой личности, попадающей в определенные ситуации и вступающей в разные отношения с миром. В «Волнах» Бернард, осознавая собственную изменчивость, описывает ее следующим образом: «Та ива одна и сдерживала нашу сплошную текучесть. Потому что я все менялся, менялся; был Гамлетом, Шелли, был тем героем, ах, имя забыл, из романа Достоевского; целый триместр пробыл, вы уж простите, Наполеоном; но главным образом я был Байроном. Много недель подряд я играл свою роль, зашагивая в гостиные с рассеянно-кислой миной и швыряя перчатки и плащ на стул». Он стремится определить свою индивидуальность, зафиксировать ее раз и навсегда: «Но теперь, сидя над серым пеплом с черными прожилками голого угля, я задаю себе роковой вопрос: кто же я на самом деле из всех этих людей? Очень многое ведь зависит от комнаты. Если я сейчас позову: “Бернард” – кто явится?». Сьюзен вторит ему, размышляя: «А просто не за что тут уцепиться. Я создаюсь и пересоздаюсь непрестанно. Разные люди тянут из меня разные слова»2.

Таким образом, публика, для которой были написаны те или мемуарные очерки, раскрывают разные аспекты личности Вирджинии Вулф и тем самым демонстрируют именно эту грань ее убежденности в постоянной изменчивости личности в контексте собственной жизни и в целом. В «Зарисовке прошлого» Вулф описывает это следующим образом: «Это воздействие – под ним я имею в виду осознание того, как на нас влияют другие группы людей; общественное мнение; все, что говорят и думают окружающие; все те порывы и тяготения, которые делают нас такими или этакими, – никогда не анализировалось ни в одной из биографий, которые я с величайшим удовольствием читаю, или же упоминалось лишь вскользь. И все же именно эти незримые силы ежедневно тянут “субъекта мемуаров” то в одну сторону, то в другую или удерживают его на месте. Подумайте, какое колоссальное давление оказывает общество на каждого из нас, как оно меняется от десятилетия к десятилетию и как разнится от одного социального класса к другому, и если мы не сумеем проанализировать эти незримые силы, то почти ничего не узнаем о субъекте, а любое жизнеописание потеряет всякий смысл. Я вижу себя рыбой в потоке, несущейся по течению или против него, но неспособной описать сам поток.

В этих мемуарах с помощью разных приемов раскрывается влияние разных групп на сознание Вулф; как именно то, что говорят и думают другие люди, незаметно меняет облик «Я», предстающий миру. В «Воспоминаниях» прослеживается осознанное использование литературных клише, что неудивительно для писательницы, которая только учится расправлять крылья, и тем не менее это отвлекает, особенно когда через силу совершенный полет воображения все равно оставляет ощущение приземленности или же когда робкие попытки соригинальничать прерываются поспешным возвращением в зону комфорта и безопасности общепринятых формулировок. Застенчивость и кажущаяся уязвимость Вирджинии отражает беспокойство относительно будущих читателей. Она предполагала, что ее жизнеописание сестры Ванессы будет прочитано новоиспеченным зятем, с которым у нее еще не сложились доверительные и непринужденные отношения, а также сестрой, отношения с которой пришлось переформатировать. И действительно, в тот время Клайв Белл был вездесущ, а Вирджинии казалось, что она никогда больше не останется с сестрой наедине3. Эта ситуация, возможно, отчасти объясняет периодические и сбивающие с толку смены тона, от нежности до отстраненной формальности, которую Вирджиния позже ассоциировала с «викторианской манерой».

«Зарисовка прошлого» резко контрастирует с «Воспоминаниями». В позднем эссе Вирджиния раскрывает свое «Я» так легко и непринужденно, что этот взгляд на себя кажется почти объективным. Теперь она настолько уверена в себе и так хорошо владеет материалом, что ей даже не приходится переживать насчет формы произведения перед началом работы: «Итак, не останавливаясь на выборе пути и будучи твердо уверенной, что он найдется сам собой, а если и не найдется – ничего страшного, я приступаю к первому воспоминанию». Эти мемуары характеризуются плавно разворачивающимся размышлением; в них представлено сознание, которое, размышляя о смысле реальности и тайне личности, следует своим собственным окольным, а не предопределенным путем.

Эссе для Мемуарного клуба раскрывают Вирджинию с еще одной стороны. Развернутое рефлексирующее «Я» из «Зарисовок прошлого» обретает более резкие очертания: хорошо известная и предсказуемая личность предстает перед группой старых друзей, которые, несмотря на близость, тем не менее требовательны. Они ожидают полной откровенности, некоторой оригинальности и, конечно же, юмора. Эти требования выполнены в полном объеме, и Вирджиния получает удовольствие от неформальности заседаний Мемуарного клуба. Ее остроумие искрится, и нередко она примешивает язвительность к своей откровенности, когда заглядывает в темные углы и обнажает ханжество, которое характеризовало викторианское отношение к сексуальности.

Мемуары выводят на поверхность и другие незримые силы, упомянутые в «Зарисовке прошлого», направляющие рыбу в потоке «то в одну сторону, то в другую», – то есть общество, которое «оно меняется от десятилетия к десятилетию и как разнится от одного социального класса к другому». Миры, описанные в мемуарах, удивительно разнообразны. Вулф прямо и просто описывает условности, довлевшие над семьями Стивен и Дакворт на Гайд-Парк-Гейт в конце викторианской эпохи. Семья рассматривается в широкой исторической перспективе; анализируются разрозненные силы, которые способствовали ее формированию: литературный свободомыслящий мир Лесли Стивена и его друзей; пуританские, общественно ориентированные взгляды Клэпхемской секты4; художники и поэты в Литтл-Холланд-хаусе; круг Даквортов с большими связями в высшем свете. По мере того как викторианская эпоха незаметно сменяется эдвардианской, у юных Стивенов появляются интересы, которые ведут их в разных направлениях: Тоби поступает в Кембридж, Ванесса занимается живописью, а Вирджиния – писательством. Затем Гайд-Парк-Гейт остается позади, и постепенно формируется круг «Блумсбери». Вулф прослеживает развитие «Блумсбери» от его истоков, оглядок на Кембридж и поисков истины через период дурной славы и до того, что по меньшей мере в некоторых отношениях являлось его противоположностью – до общества лондонских хозяек, таких как Марго Асквит и Сивилла Коулфакс.

Однако величайшие озарения касательно своей жизни, мыслей и чувств, а также развития творчества происходят с Вирджинией в этих мемуарах неслучайно, а когда она сознательно берется за исследование истоков убеждений и знаний, которые формировали ее представления о жизни и которые, когда она взялась писать художественные произведения, постепенно стали формировать и их.

Одно из таких убеждений заключается в том, что в повседневной жизни человек отрезан от «реальности», но в редкие моменты испытывает потрясения. Эти потрясения, или «моменты бытия», – не просто случайности злого рока, как Вирджиния представляла себе в детстве, а «признак чего-то реального, скрытого за мнимым». Идея уникальности момента, когда во вспышке интуиции постигается некая духовная трансцендентная истина личного или глобального масштаба, является, конечно, обычной для религиозного опыта и мистического мышления, а также типичной чертой идеалистической философии, начиная с учений Платона. Однако в своих мемуарах Вирджиния Вулф помещает это представление исключительно в контекст личности и показывает, что оно проистекает из ее собственной сильной и в высшей степени индивидуальной восприимчивости.

Всего в нескольких словах Вулф излагает фундаментальное представление, лежащее в основе смысла, который она находит в жизни и который воссоздает в художественной прозе: «Из этого я вывожу то, что можно назвать моей философией; во всяком случае, меня постоянно занимают идеи того, что настоящий узор скрыт за ватой обыденности; что все мы, люди, связаны; что весь мир – произведение искусства, а мы – его части. “Гамлет” или квартет Бетховена воплощают истину об этом необъятном мире, но нет ни Шекспира, ни Бетховена; уверенно и решительно я заявляю, что нет и Бога; мы – слова; мы – музыка; мы есть мы. И я осознаю это при каждом потрясении».

Вот оно – объяснение того, почему поиск «миссис Браун» – так Вулф обозначает концепцию персонажа в романе – нельзя целенаправленно отделить от поиска реальности; почему объект мемуаров не отделить от «потока». Вопросы, которые неоднократно задают герои ее романов: «что такое жизнь?»; «что такое любовь?»; «что такое реальность?»; «кто вы?»; «кто я?», – ведут к лишь к одному – к духовному континууму, который охватывает всю жизнь, к восприятию реальности как вневременного целого, скрытого за внешними изменениями, раздробленностью и хаосом повседневной жизни. Как замечает Луис в «Волнах»: «Это все Персивал… яснее ясного нам показывает, что наши потуги сказать: “Я – то; я – это”, когда мы сходимся, как разъятые части единого тела и единой души, – что эти попытки есть ложь. Кое-что опускается из опасений. Что-то подтасовывается ради тщеславия. Мы пытались выпятить наши различия. Из желания быть отдельными мы подчеркивали свои недостатки, свои особенности. Но кружит и кружит цепь, и нас замыкает сизо-стальным кольцом».

Акцент на изменчивости и целостности личности, о чем говорилось выше, относится только к «Я», обитающему в конечном мире физического и социального существования. Но в моменты бытия это «Я» становится трансцендентным, а индивидуальное сознание – недифференцированной частью большего целого. Следовательно, как внешние границы личности размыты и неустойчивы из-за реакции «Я» на силы настоящего момента, так и границы внутреннего «Я» расплывчаты, а порой и вовсе отсутствуют. Для Вулф, когда «Я» соприкасается с реальностью, все границы с физическим миром перестают существовать. Миссис Дэллоуэй, внешне такая четкая и ясная, становится сознанием, преодолевающим все временные и физические рамки, сливаясь, благодаря своему воображаемому, интуитивному отождествлению с Септимусом Смитом, с безличным, универсальным сознанием, стоящим за всеми персонажами романа, неотделимыми всецело от реальности. В романе «На маяк» есть сцена, в которой миссис Рэмзи, после того как дети легли спать и в доме воцарилась тишина, медленно, но глубоко погружается в один из тех моментов бытия, которые характеризуются ощущением глубокого понимания и общности, на фоне чего ощущение того, что один человек значит для другого, кажется тривиальным, преходящим и иллюзорным. «Всегдашнее – хлопотливое, широкое, звонкое – улетучивается; и с ощущением праздника ты убываешь, сокращаешься до самой себя – клиновидная сердцевина тьмы, недоступная постороннему взгляду… и это “я”, отряхнувши все связи, освобождалось для удивительных впечатлений. Когда жизнь опадает, открывается безграничная ширь возможностей».

Передать эти два уровня бытия, поверхностный и глубинный, – вот задача, которую решала Вирджиния Вулф как автор мемуаров и как романистка. Однажды она написала о де Квинси: «Теперь мемуаристу, если он хочет воссоздать историю всей жизни, необходимо придумать какой-то ход, позволяющий вести хронику существования сразу по двум направлениям: с одной стороны, стенографировать стремительную смену событий и поступков, а с другой – следить за тем, как исподволь, неспешно вызревает в тебе чувство, в какое-то мгновение завершающееся душевным потрясением»5. В «Зарисовке прошлого» эти два «направления» переплетаются. Моменты бытия, порой наполненные поразительно яркими откровениями, вплетены в описания типичных дней и случаев, связанных с физическим окружением, социальными силами, семейными и личными привязанностями и страстями, формирующими внешнее «Я».

«Душевное потрясение» могло случиться, как это бывало с самой Вирджинией, от чего-то, казалось бы, тривиального, от наблюдения за цветком и ощущения его частью большего целого; такие моменты, как Вулф написала в эссе о де Квинси, «стоят целых пятидесяти лет». Таким для Вирджинии является момент осознания, а затем откровения, ценность которого не зависит от объекта, являющегося катализатором, и, как таковой, он очень близок к понятию «эпифании» у Джойса6. Трудности, с которыми сталкивается писатель, стремящийся передать нечто настолько ценное и сложное, очень пугают его, ведь у таких моментов мало объективных последствий, которые можно было бы показать. Кроме того, переживание момента бытия настолько субъективно, а вера в трансцендентность настолько интуитивна, что, описывая свою «философию», Вирджиния говорит, что она иррациональна.

И хотя Вулф не считала, что моменты бытия случаются только с избранными, она полагала, что некоторым они все же неведомы. И в мемуарах, и в романах есть персонажи, очерченные резкими контурами, в отличие от расплывчатых, изменчивых силуэтов, которыми она обычно представляла главных героев. Эти персонажи настолько погрязли в мелочах повседневной жизни, настолько привязаны к предметам и ценностям, которые в конечном счете ничего не стоят, или настолько поглощены собственным эгоцентризмом, что не могут оторваться от материального мира: Джордж Дакворт, Сивилла Коулфакс и Марго Асквит – в мемуарах; Хью Уитбред, мисс Килман и Чарльз Тэнсли – в романах. Реальность никогда не пробивается сквозь обыденность их повседневной жизни.

Вера в моменты бытия одновременно мотивировала Вулф и определяла направления экспериментов с формами художественной прозы, приведшими ее к открытию метода – на самом деле целого ряда методов – фиксации двух миров: бытия и небытия. И успех был достигнут исключительно благодаря беспрестанному экспериментированию. Сравнение двух первых работ, «По морю прочь» и «День и ночь», с романами «На маяк» и «Волны» или ранних «Воспоминаний» с поздней «Зарисовкой прошлого» демонстрирует, какие трудности пришлось преодолеть Вулф, прежде чем она успешно объединила форму, метод и идею.

В «Зарисовке прошлого» она вскользь рассуждает о том, что ее инстинктивный способ реагировать на опыт неотделим ни от ее литературных методов, ни от веры в то, что за мнимой случайностью настоящего момента скрывается закономерная значимость. «Но какова бы ни была причина, я понимаю, что создание сцен – мой естественный способ рассказывать о прошлом. На ум всегда приходят именно сцены – упорядоченные, знаковые. Это подтверждает мою интуитивную, иррациональную и неопровержимую мысль о том, что мы – запечатанные сосуды, дрейфующие в том, что принято называть реальностью. Иногда, без всякой на то причины и усилий, герметичная оболочка трескается, и реальность врывается внутрь. Так рождается сцена – ведь если бы они не были сделаны из чего-то прочного, они бы не пережили столько разрушительных лет. Это и есть доказательство их “реальности”».

Многие романы Вулф устроены подобным образом, то есть сцены, персонажи, образы и прочее, которые поначалу могут показаться произвольно выбранными, впоследствии оказываются фрагментами скрытого узора. В день приема миссис Дэллоуэй сцены, происходящие в сознании главных героев, наводят на мысль о значимости накопленного жизненного опыта, показанного лишь фрагментами, а резкие различия между Клариссой Дэллоуэй и Септимусом Смитом, усиленные сопоставлением сцен из их жизни, благодаря раскрытию другой реальности оказываются всего лишь поверхностными. Точно так же в романе «На маяк» два отрезка времени, разделенные интервалом в десять лет и, казалось бы, выбранные наугад, в конечном счете складываются в узор значимых моментов в сознании нескольких персонажей.