Шах и мат

– Наверное, в этом письме – обещанные результаты, то есть адрес, – добавил он.

– Прошу вас, вскройте конверт и прочтите! – сказала леди Мэй.

Мистер Лонгклюз так и сделал.

Читал он при общем молчании, и постепенно его тело охватывал озноб; дрожь зародилась в ступнях и добралась до темени, и ужас, волна за волной, разлился, заполонив разум мистера Лонгклюза. Как всегда бледный, он поеживался и улыбался, улыбался и поеживался; взгляд его темных глаз скользил по строчкам, палец машинально перевернул страницу. Улыбка была того сорта, какие боксеры перед поединком посылают зрителям, в то время как каждый нерв трепетал от боли. Мистер Лонгклюз поднял глаза, по-прежнему улыбаясь, и спрятал письмо в нагрудный карман.

– Похоже, письмо длинное, – заметила любопытствующая леди Мэй.

– Нет; просто почерк очень дурен, неразборчив – а это не лучше, чем многословие, – беззаботно отвечал мистер Лонгклюз.

– Так что же насчет человека, о котором полиции пришлось наводить справки? – не унималась леди Мэй.

– Письмо оказалось не из полиции, – сказал Лонгклюз, не меняя улыбки. – Оно от человека, принадлежащего к самой ушлой нации; вдобавок, по-моему, бедняга малость не в себе. На каждое Рождество я делаю ему пустячный подарок, и он считает себя вправе целый год одолевать меня письмами. Я надеялся, что это письмо будет забавным – но увы! Оно вполне внятное – а потому прегадкое.

– Тогда я требую романс, мистер Лонгклюз, – заявила леди Мэй, которая под прикрытием музыки и пения порою мурлыкала нежности тому, кто никогда ей не наскучивал.

Однако тем вечером второму музыкальному произведению не суждено было прозвучать в гостиной леди Мэй.

Случилась новая заминка, на сей раз связанная с семейным делом; на друзей мистера Лонгклюза она возымела куда как серьезный эффект.

Явился лакей с подносом, на котором лежал большой коричневый конверт с именем «Мисс Элис Арден».

– Боже! Это телеграмма! – воскликнула Элис, отошедшая с конвертом к окну.

Леди Мэй Пенроуз тотчас оказалась рядом со своей гостьей. Элис была близка к обмороку.

– Кажется, папа серьезно болен, – выдохнула Элис, передавая леди Мэй бумагу, так в ее руке и трепетавшую.

– Гм. Да. Не волнуйтесь, опасность явно преувеличена. Скорее, принесите хересу с водой! Дорогая моя, у вас испуганный вид. Сядьте, милочка. Вот так. Подобные послания всегда пишутся в панике. Что вы намерены делать?

– Поеду к папе, разумеется.

– Да, пожалуй, вам следует ехать. Но что это за место? Твайфорд, «Королевский дуб»? Прошу вас, мистер Дарнли, найдите в справочнике Твайфорд. Не иначе, это город с собственным почтамтом. Как предусмотрительно здесь написано, что этот Твайфорд стоит на Дуврском тракте.

Вивиан Дарнли все это время с тревогою глядел на Элис. Он начал листать справочник и через несколько секунд объявил:

– Да, город с собственным почтамтом, всего в тридцати шести милях от Лондона.

– Спасибо, – сказала леди Мэй. – А вот и херес, хвала Господу. Выпейте, моя милая. Вы ведь возьмете с собой Луизу Дайепер? Конечно, возьмете. А поедете в моем экипаже, и я отправлю с вами лакея, который за всем проследит. Когда вы намерены ехать?

– Немедленно, сию минуту; спасибо, дорогая, я у вас в долгу!

– Ваш брат поедет с вами?

– Нет. Вы ведь знаете, милая, папа его до сих пор не простил, они не виделись уже около двух лет. Появление Ричарда только раздражит папу.

И мисс Арден поспешила к себе в комнату и немедленно с помощью камеристки занялась подготовкой к отъезду. Экипаж, будто по волшебству, возник у крыльца. Мистер Лонгклюз откланялся. То же самое сделал Ричард Арден, предварительно сказав слуге, снаряженному сопровождать мисс Арден:

– Если возникнут затруднения, немедленно телеграфируйте мне. Вот мой адрес.

– Возьмите это, милая Элис, – произнесла леди Мэй, – положите в сумочку. Ваш отец так недальновиден, пожалуй, он не догадался прихватить с собой деньги в достаточном количестве. К вашему приезду сэр Реджинальд уже будет чувствовать себя лучше, сами увидите. Благослови вас Господь, дорогая.

И леди Мэй расцеловала Элис, проявив столько сердечности, сколько могла себе позволить без риска поделиться со своей юной подругой толикою румян и белой пудры, которые поддерживали внешнюю свежесть ее лица.

Элис бегом сбежала по лестнице; следом за ней устремился Вивиан Дарнли, карауливший под дверьми гостиной. Он помог Элис усесться в экипаж, приник к окошку и проговорил:

– Надеюсь, вы не поверили чепухе, которую слышали из уст леди Мэй, – насчет мисс Грейс Мобрей? Заявляю вам, что это полный бред. Я ужасно сконфузился, но ведь вы понимаете, что это неправда?

– Я не слыхала от леди Мэй ничего серьезного. По-моему, она просто пошутила. Сейчас меня волнует только папа! Скорее бы оказаться с ним рядом!

Мистер Дарнли сжал руку мисс Арден; экипаж тронулся. Стоя на крыльце, позабыв, что рядом находится лакей, мистер Дарнли глядел вслед экипажу, который быстро удалялся в южном направлении. Когда экипаж исчез из виду, Вивиан Дарнли испустил глубокий вздох и произнес едва слышно: «Господь да благословит тебя!» – обернулся, увидел перед собой напудренного лакея, вскинул голову и прошел обратно в гостиную, где ждала леди Мэй.

– Мне сегодня не до оперы, о развлечениях и речи быть не может, – изрекла леди Мэй. – А вы поезжайте. Займите мою ложу, Джепсон вас проводит.

Ясно было, что эта добрая душа тревожится об Элис и что теперь, после ухода Ричарда Ардена, ей желательно остаться одной. Поэтому Вивиан покинул леди Мэй, но отправился не в оперу, о нет. В состоянии романтической меланхолии он мерил шагами террасу целый час, пока луна не выплыла и не посеребрила кроны деревьев в парке.

Глава XII. Сэр Реджинальд Арден

Человеческий разум устроен по образу калейдоскопа, то есть вся картина, его занимающая, меняется, стоит только случиться заминке или встряске, хотя бы и не более сильной, чем дрожь. Вот почему да не вообразит читатель, что болезнь отца (без сомнения, внушающая тревогу) могла занимать все мысли Элис Арден в каждый момент ее путешествия. Весьма часто в эти мысли вторгалось некое видение – очаровательное, если быть объективным, – и тогда сердце Элис сжимала неведомая прежде, а впрочем, несильная боль. Речь идет о юной девушке с золотистыми волосами, сияющей кожей и большими синими глазами, чье хорошенькое выразительное личико намекает на веселый нрав, уверенность в себе и лукавство, близкое к коварству.

Элис тревожилась из-за необдуманных слов простодушной леди Мэй, а также явного смущения Вивиана Дарнли при упоминании имени Грейс Мобрей. Всерьез хлопотать о союзе, насчет которого леди Мэй просто пошутила, было, по разумению Элис, вполне в духе дядюшки Дэвида, который хотел счастья обоим молодым людям. Гордость, однако, упирала вот на что: если мисс Элис Арден нравится Вивиан Дарнли, это ничего не значит. Они просто вместе росли – так уж вышло. Она как будто тоже нравится Вивиану; только ведь он ни разу не заговорил о своих чувствах. Почему, спрашивается? И не глупо ли ей, Элис, питать симпатию к дальновидному молодому эгоисту, который, вне всякого сомнения, подумывает о браке по рассудку или по расчету с Грейс Мобрей? О, этот холодный, жестокий, гадкий мир!

А с другой стороны, имел ли Вивиан причины заговорить? Имел ли причины надеяться, что его выслушают с благосклонностью? Хвала небесам, Элис для него всегда была одной из милых подруг детства. Не о чем сожалеть; некого винить. Просто юноша, которого Элис привычно считала своим воздыхателем, того и гляди будет принадлежать другой девушке. Элис чувствует уколы ревности; нет, просто укольчики; это со всякой девушкой случается, и нечего тут выводить теорию. Так мисс Арден убеждала себя; но прелестное личико Грейс Мобрей продолжало всплывать перед ее мысленным взором, каждый раз вызывая легкую сердечную спазму.

Но вот образ Грейс Мобрей вытеснила новая забота. По мере того, как шло время и сокращалось расстояние, приближая миг решительных действий, усиливались и дурные предчувствия Элис Арден. Экипаж находился уже в шести милях от Твайфорда. Сердце мисс Арден давало сбои – то билось неистово, то словно замирало. Окошко было открыто; перед Элис расстилался незнакомый пейзаж, прекрасный в свете безмятежной ослепительной луны. Какое известие ждет Элис в гостинице, к которой она так стремительно приближается? А вдруг все очень, очень плохо?

– О Луиза! – то и дело взывала мисс Арден к своей камеристке. – Как там будет, в гостинице? Как ты думаешь, Луиза, ему полегчало? Ведь, наверное, полегчало? Расскажи еще раз, как он перенес тот, первый приступ и как поправился? По-твоему, он и теперь поправится? О милая Луиза! Ведь он снова будет здоров? Ответь мне! Скажи, что он поправится!

Так молила об утешении и помощи бедная перепуганная Элис Арден, пока за поворотом не явилось темное пятно – рощица вязов; в следующую минуту возница уже натягивал поводья перед вывеской «Королевский дуб».

– О Луиза! Мы на месте! – выдохнула юная леди, трепещущей рукой вцепившись в запястье камеристки.

Дверь была закрыта, но светились окна холла, а также одно окошко на верхнем этаже.

– Не стучите – позвоните в колокольчик! Вдруг он спит; дай-то Бог, чтобы спал! – сказала Элис.

Дверь открылась по первому зову; метнувшись к окошку экипажа, официант увидел бледное, как простыня, лицо с парой огромных, распахнутых в страхе глаз и услышал вопрос:

– Меня вызвали телеграммой к пожилому джентльмену, который лежит здесь больной. Как он?

– Ему полегчало, мэм, – отвечал официант.

Исторгнувши долгое, едва слышимое «О!», сцепив пальцы и закатив глаза, Элис Арден откинулась на спинку сиденья; внезапные слезы, пролившись двумя ручьями, принесли ей облегчение. Да, ему гораздо лучше, приступ миновал, правда, пожилой джентльмен еще ни слова не произнес. Он, кажется, изнурен; по распоряжению доктора, ему дали выпить кларету, и он заснул здоровым, крепким сном, он и сейчас спит. Тотчас была послана новая телеграмма, но молодая леди отправилась в путь, прежде чем добрая весть дошла до Честер-Террас, 8.

Мисс Арден выбралась из экипажа и вошла, сопровождаемая камеристкой, в старинную, по-домашнему уютную гостиницу. Она готова была упасть на колени и вознести хвалу Создателю; но истинная вера, как и истинная любовь, стыдится являть свой пыл там, где нет уверенности в понимании.

На цыпочках, едва дыша, ведомая гостиничной служанкой, Элис перешагнула порог комнаты, где лежал ее отец, и замерла у постели. Вот он, папа: он желт и сухопар, его желчное лицо надменно даже теперь, когда он спит, тонкие губы и тонкий нос почти прозрачны, дышит он по-детски глубоко и ровно. Элис не видела в этом лице того, что заметил бы любой посторонний человек. Для нее это было лицо папы, и только. Себялюбивый и взбалмошный, если угодно – резкий, если совсем начистоту – жестокий и злой старик, он гордился дочерью, и в его изнуренной прожитыми годами голове зрело множество планов и прожектов, в коих дивная прелесть Элис выступала талисманом, о коих сама Элис не догадывалась и кои сэр Реджинальд Арден усиленно обмозговывал как раз в ту минуту, когда был захвачен врасплох предвестником припадка.

Версия доктора оказалась правильной. Сэр Реджинальд действительно тем утром пересек Английский канал, да не один, а с таким именно попутчиком, какого может пожелать себе во французское купе джентльмен, направляющийся домой. Попутчик этот был лорд Уиндерброук.

Лорду Уиндерброуку перевалило за пятьдесят. Он томился по Элис, которую видел довольно часто. В свете считалось, что он не прочь жениться. Его поместье приносило доход. Он всегда придерживался принципов благоразумия и выпестовал в себе характер. Более того – ему принадлежали закладные на поместье сэра Реджинальда Ардена, выплачивать проценты по которым сэру Реджинальду стало чрезвычайно тяжело. Приятели возвращались с курорта Виши, где недолгое время лечили подагру. Сэр Реджинальд позаботился о том, чтобы обратно плыть с лордом Уиндерброуком; последнему было известно, что при желании сэр Реджинальд бывает милейшим из попутчиков. Кроме того, лорд Уиндерброук питал к сэру Реджинальду симпатию, какую джентльмен всегда чувствует к кровным родственникам дамы своего сердца.

Баронет, имея обыкновение рвать или сжигать почти все свои письма, сохранил одно из них – то, благодаря которому удалось вызвать его дочь в «Королевский дуб». По мнению баронета, письмо было составлено очень ловко: занятное, легкое, с кое-какими лондонскими сплетнями. В купе сэр Реджинальд читал отрывки из него лорду Уиндерброуку – к удовольствию последнего. При расставании лорд Уиндерброук спросил, нельзя ли ему нанести визит в Мортлейк.

– Ваш визит доставит мне огромное удовольствие. Приезжайте, если только не боитесь, что дом рухнет и мы будем погребены под обломками. Как вам известно, ремонта не было со времен моего дедушки. Лично для меня Мортлейк скорее караван-сарай, место, где можно остановиться на ночь-другую. Положительно, там все разваливается. Однако вас это смущать не должно – меня ведь не смущает.

Так они договорились о дружеском визите. Море было неспокойное. Пэр и баронет жестоко страдали от качки. На английской земле их пути разошлись как-то сами собой. По мере приближения к Лондону баронет все сильнее трусил – видимо, на то были свои причины. Он высадился в Дроворке с одним чемоданом, несессером и зонтиком, отправил камердинера с остальным багажом на поезде, а сам занял место в почтовой карете и, выдержав одну перемену лошадей, добрался до «Королевского дуба» в том состоянии, в каком мы его впервые увидели.

Доктор заверил хозяина гостиницы, а также гостиничную прислугу, что придет взглянуть на больного во втором часу ночи, ибо опасается, как бы не вернулись опасные симптомы. Аристократическая наружность пациента, его платье и багаж, а также адрес в фешенебельном районе столицы, куда была отправлена телеграмма, зародили в ученом муже надежду, что судьба наконец-то соблаговолила дать ему пресловутый шанс.

К тому времени Луиза Дайепер, неустанно работая языком, до всех в гостинице донесла тот факт, что в номере верхнего этажа лежит не кто иной, как сам сэр Реджинальд Арден, баронет, а также сообщила массу других потрясающих сведений, из коих не каждое могло бы пройти проверку на подлинность. Житие сэра Реджинальда прослушали, едва вступивши в холл, доктор и его приятель священник, наивнейший среди клириков (будучи любопытен, как всякий джентльмен из глуши, он согласился сопровождать доктора в ночном визите); а прослушав, прошли к больному, у постели которого застали мисс Арден и ее камеристку. На часах была четверть второго. Доктор шепотом дал мисс Арден полный отчет о состоянии ее отца, произвел еще один осмотр и заключил, что поводов для беспокойства нет.

Не кичись пастор своими манерами, удовольствуйся он простым поклоном при прощании с настоящей леди, той ночью никто не услыхал бы голос больного – и, пожалуй, это было бы к лучшему, принимая во внимание обстоятельства.

– Уверяю вас, мэм, что утром сэр Реджинальд будет в полном порядке. Какое удовольствие наблюдать сон столь спокойный, – с благоговением шептал пастор. – Так спит лишь тот, чья душа безмятежна, кто пребывает в ладу с самим собой.

В сопровождение сей благочестивой речи пастор со смиренной улыбкой отвесил неуклюжий поклон. Увы, он не учел, что позади него стоит столик, а на столике – декантер с кларетом, графин с водой и два стакана. Столик опрокинулся, посуда разбилась вдребезги. Баронет резко сел на постели и принялся озираться под смущенный возглас пастора «Боже милосердный!».

– Это что такое? – раздался свирепый фальцет баронета. – Какого дьявола? Где Крозер? Где мой лакей? И где я сам нахожусь – ответит мне кто-нибудь или нет, черт возьми?

Не закрывая рта, баронет на ощупь – и тщетно – искал шнурок колокольчика, явно намеренный устроить в гостинице переполох.

– Где Крозер, я вас спрашиваю? Куда подевался мой слуга? Он на поезде поехал; ну и где он? Бросил меня, каналья, дьявол! Я один! Где я? Что это значит? Чего молчите – языки проглотили, что ли? Есть среди вас кто-нибудь говорящий?

В ужасе от выражений обладателя «безмятежной души» пастор воздел руки к небесам. Элис перехватила костлявую кисть отца, стала рядом с ним, зашептала ему на ухо что-то успокоительное. Однако выпуклые карие глаза сэра Реджинальда продолжали сверлить лица незнакомцев, а рука, которую сжимала Элис, трепетом своим предвещала бурю.

– Скажет мне кто-нибудь, что вы тут замышляете и какие интриги плетете? Скажет мне кто-нибудь, где я нахожусь?..

Далее сэр Реджинальд проскрипел еще пару фраз, которые крайне смутили почтенного пастора.

– Вы прибыли сюда, сэр Реджинальд, примерно шесть часов назад; состояние вашего здоровья внушало опасения, сэр, – с авторитетным видом отчеканил доктор, приблизившись к пациенту. – Но мы, надеюсь, хорошо вас обиходили. Что до места, где вы сейчас обретаетесь, – это лучшая гостиница города Твайфорда под названием «Королевский дуб»; стоит она на тракте между Дувром и Лондоном. А мое имя Проуби. – А это, это вот что такое? – пронзительно крикнул баронет, хватая с прикроватного столика один из пузырьков, выдергивая пробку и нюхая содержимое.

– Святые небеса! У меня во рту неописуемо гадкий привкус; от какой бы это дьявольской мерзости, думаю? Вот, значит, от какой – от асафетиды[24], будь она неладна! Мой личный врач – а он дело знает – говорит, что асафетида для меня все одно что яд! Если у меня пищеварение расстроится – все, я пропал! Поминай как звали! Слышите, любезный? О, неужели здесь не нашлось никого с каплей здравого смысла или хотя бы крупицей милосердия, чтобы не дать этому извергу отравить меня – в прямом смысле отравить? Господи! Мой сын отомстит – я велю ему! Моя родня добьется петли для этого скота, если я отдам Богу душу!

Так разорялся сэр Реджинальд, но, несмотря на бешеное негодование, в его тонком голосе сквозили истерические ноты, и казалось, он вот-вот разрыдается.

– Хорош доктор! Кто за ним вообще посылал? Я лично этого не делал. Кто уполномочил его пичкать меня снадобьями? Душой клянусь – здесь попытка отравления! Я джентльмен, я баронет; пристало ли мне питаться строго по часам? А ведь это неизбежно при теперешнем моем расстроенном пищеварении! И он еще именует себя доктором! И, верно, рассчитывает, что ему заплатят! Не дождется!..

Тирада была завершена непотребным словом.

Впрочем, ни финальное ругательство, ни речь в целом ни в малейшей степени не впечатлили доктора. Надменным тоном, «в сторону» (то есть в адрес мисс Арден) он заметил, что не появится у больного, «пока не будет приглашен», и удалился, с подчеркнутой учтивостью простившись с молодой леди и не обращая внимания на ее отца.

– Я, сэр Реджинальд, не доктор; я священник, – начал преподобный Питер Спротт строгим тоном, однако тотчас стушевался от пронзительного взгляда выпуклых карих глаз.

– Священник! Понятно. Не соблаговолите ли позвонить в колокольчик; уж простите больного, который смеет вас так утруждать. А нет ли рядом почтамта?

– Есть, сэр, – совсем близко.

– Это ты, Элис? Я рад, что ты здесь. Ты должна написать письмо к своему брату, и притом немедленно! Не волнуйся – мне гораздо лучше. Когда явится лакей, вели принести мне крепкого бульону. А вам, сэр, – добавил баронет, обращаясь к преподобному Спротту, который собрался уходить, – вам я желаю доброй ночи, или доброго утра, или что там сейчас на дворе. Который час, Элис? Садись пиши. Я жду твоего брата в Мортлейке. Я не видел его вот уже… да сколько лет прошло? Право, не помню. Он ведь в Лондоне, так? Прекрасно. Убеди его, Элис, что это, вероятно, будет наша последняя встреча; пусть непременно явится. Надеюсь, он внемлет. Когда? Скажем, завтра вечером, в четверть десятого. Чем скорее мы решим дело, тем лучше. Особых надежд я не питаю, но попробовать обязан. А это разбойничье гнездо мы с тобой, дочь моя, покинем сразу же после завтрака; да, именно так!

Глава XIII. В дороге

Наутро баронет был в превосходном расположении духа. Лорду Уиндерброуку он наскоро черкнул записку: жду, дескать, вас в Мортлейке в условленный день, к ужину. Вы обещали у меня заночевать; гарантирую вам игру в пикет не хуже, чем в клубе; сознаю, что объяснение моей настойчивости только одно – будущее удовольствие от вашего общества; что до моей дочери, она, заботясь о старике-отце, заварит для нас чай, а дальше – voilà tout![25]

С этим посланием сэр Реджинальд, крайне собой довольный, отправил официанта на почтамт. Элис никогда еще не казалась ему так мила и свежа. Постепенно гордость собственника перерастает в нежность к дочери, так что Элис и вспомнить не может, когда отец был с нею настолько ласков. Об истинной причине она не догадывается, но она счастлива, отчего выглядит еще прелестнее.

Прочь от «Королевского дуба» летит пара нездешних птиц, бурею занесенных в эти пределы. Пожилой баронет и его очаровательная дочь, закутанные в плащи и пледы, спешат вырваться из лап тайфордского гостеприимства. Позади хозяев сидит Луиза Дайепер, ливрейный лакей поместился впереди, готовый повиноваться каждому знаку господина. Клубы пыли вздымает экипаж, запряженный четвериком (сэр Реджинальд не привык экономить, а ведь пара лошадей преодолела бы столь короткое расстояние почти с той же скоростью). Старик доволен, его настроение все улучшается. И впрямь, роскошный экипаж у леди Мэй – это вам не почтовая карета, что привезла сэра Реджинальда в гостиницу!

Элис занята собственными мыслями, в ход которых ничто не вторгается. То же можно сказать о баронете: он устроился в углу, закрыл глаза. Его тонкие губы в затейливой паутине мелких морщин словно бы что-то жуют – это выходит бессознательно; брови, все еще темные, то ползут вверх, то смыкаются над переносьем, говоря о напряженной умственной деятельности.

Элис сидит подле отца; по временам она молча взглядывает на него, ибо давно умеет угадывать по лицу и пожелания отцовские, и причины недовольства. Кстати, баронет выучил этому искусству все свое окружение и может не утруждать себя словесными приказами. Элис апатично глядит в окно; размышляет она о многих вещах. Наконец баронет открывает глаза и выдает:

– Прекрасная перспектива! Дивный денек! Тебе, Элис, приятно будет узнать, что я ничуть не устал, я наслаждаюсь поездкой! Все замечательно: солнце нынче ласковое, и ты у меня – просто загляденье, Элис! Ты должна пожить в Мортлейке несколько дней, позаботиться обо мне. Примерно через неделю я отправляюсь в Бакстон[26]; сегодня можешь ночевать у леди Мэй, но я жду тебя в Мортлейке в самом скором времени. Полагаю, твой неблагодарный брат все-таки явится. Надеждами я себя не льщу – всю жизнь он был моим проклятием. Если есть справедливость на свете, однажды он получит по заслугам. Впрочем, забудем о нем до времени, ведь подобные разговоры нервируют меня.

Отец и дочь ехали уже по Вестминстерскому мосту, и лакей леди Мэй не сомневался, что они направляются на Честер-Террас, 8. Впервые с самого утра, с тех пор, как сэр Реджинальд заговорил о сыне, на его лицо легла тень. Он отпрянул от окошка; он повыше подтянул кашне из китайского шелка, спрятал подбородок, боясь, как бы его не узнал какой-нибудь клювоносый востроглазый еврей – ибо сэру Реджинальду грозила опасность. Бросивши взгляд из-под козырька дорожного кепи, он заметил Толкингтона под руку с Уиндерброуком – они шли в клуб. О, какими беззаботными, какими бесстрашными, какими довольными выглядели эти двое смертных! И как жаждал сэр Реджинальд оказаться в гостиной у Б. ради бокала вина и доброй беседы, а также в гостиной у В. ради послеобеденного виста! Как терзался он, как проклинал про себя невидимое, непреодолимое препятствие и с какой ядовитой злобой винил своего сына в том, что влачит сии оковы!

– Ты с ним знакома, Элис? – спросил сэр Реджинальд весьма резко, увидав, как мистер Лонгклюз приподнял шляпу, здороваясь с его дочерью.

– Да, он часто бывает у леди Мэй.

– Гм! Мне казалось, его никто не знает. Он из тех, кто может пригодиться.

Последовала пауза.

– Я думала, папа, что вам желательно ехать прямо в Мортлейк – а туда ведет другая дорога, – произнесла Элис.

– Что? Господи! Ты права, дитя мое. Как это я прозевал?

И сэр Реджинальд принялся отчаянно жестикулировать. Лакей остановил экипаж и бросился к окну.

– В Лондоне нам нечего делать, мы едем прямо в Мортлейк-Холл. Это за Ислингтоном. Ты там бывал? Ну так покажи дорогу вознице.

Сэр Реджинальд снова занял свое место в углу. Выехали они отнюдь не рано, да еще путешествие прерывалось по многочисленным прихотям сэра Реджинальда. Он, к примеру, вспомнил, что в некоем заведении имеется запас лучшего портвейна, какой ему доводилось пробовать, велел остановиться, учинил хозяину форменный допрос и получил откупоренную бутылку, из коей выпил два стакана, уплатив по полгинеи за каждый. Да, заминок случилось множество, и солнце уже зависло над горизонтом, когда экипаж покидал пределы Ислингтона, двигаясь к цели – уединенному старинному особняку.