Шах и мат

В разговоре возникла заминка. Юный Вивиан Дарнли, то и дело бросавший взгляды на красавицу Элис Арден, чьи огромные темно-серые глаза апатично наблюдали смешение дивных оттенков на небесной палитре, решился прервать паузу замечанием пусть не слишком глубокомысленным и не особенно новым, зато, как он надеялся, импонирующим настроению девушки, которая вдруг показалась ему печальной.

– Интересно, – начал Дарнли, – отчего нам свойственно грустить на закате – ведь он так прекрасен?

– Лично я никогда не грущу на закате, – возразила леди Мэй Пенроуз, словно бы утешая Дарнли. – По-моему, в качественном закате есть что-то очень приятное; по крайней мере, должно быть, недаром же птички заводят свои трели именно в этот час – уж им-то, значит, весело? А вы как считаете, Элис?

Элис, по всей видимости, думала об иных материях, поскольку отозвалась она вяло и не изменив выражения лица:

– Да, конечно.

– Слыхали, мистер Дарнли? Теперь можете спеть «Предоставь меня печали»[19], ибо мы не собираемся заодно с вами тоскливо взирать на небеса. Лично я никогда не понимала, что притягательного в унынии, и, хотя вкус у каждого свой, как раз этот кажется мне сомнительным.

Пристыженный старшей дамой и игнорируемый дамой юной, Вивиан Дарнли со смехом выдал:

– Зато мне понятна эстетика печали; и заметьте, к унынию это чувство не имеет отношения. Я толковал об эмоциях, которые вызывает высокая поэзия; редко кто находит в них прелесть.

– Не обращайте внимания на этого печальника, Элис; будемте говорить о том, что близко нам всем. Нынче до меня дошел один слушок; возможно, мистер Дарнли, вы прольете на дело толику света. Вы ведь, кажется, доводитесь родственником мистеру Дэвиду Ардену?

– Да; хоть родство и очень дальнее, я им чрезвычайно горжусь, – с готовностью отвечал молодой человек, быстро взглядывая на Элис.

– Так что там насчет дядюшки Дэвида? – спросила мисс Арден, несколько оживляясь.

– Сведения от моего поверенного, – продолжала леди Мэй. – Ваш дядя, как вам известно, дорогая, не одобряет нас и наши занятия, да и самый образ жизни, хотя и держит свое мнение при себе; я имею в виду, что он предпочел удалиться от света, и у нас нет иных способов что-то узнать о мистере Ардене, кроме как через общих знакомых. Вот вы, милая Элис, часто ли видитесь с вашим дядей?

– Не очень, но я его просто обожаю. Он такой хороший человек; по крайней мере – а это куда ценнее, – тут Элис улыбнулась, – он всегда добр ко мне.

– Ну а вы знаете его, мистер Дарнли? – спросила леди Мэй.

– Еще бы!

– И он вам по душе?

– Никто в мире не имеет больше причин любить его, чем имею я, – с теплотою отвечал молодой человек. – Мистер Дэвид Арден – мой самый лучший друг.

– Как приятно быть знакомой сразу с двумя персонами, которые не стыдятся чувства благодарности, – заключила пышнотелая леди Мэй.

Элис Арден весьма учтиво улыбнулась ей в ответ.

Едва ли читателю доводилось встречать создание милее, чем эта юная леди. Вивиан Дарнли, к слову, немало уединенных часов потратил, тщась запечатлеть на бумаге овал ее прелестного личика. А эти большие ласковые серые глаза с длиннейшими темными ресницами – попробуй передай их прелесть! А восхитительные губки! Да под силу ли даже самому Искусству изобразить девушку, подобную Элис Арден? Кто напишет эти очаровательные ямочки на щечках, благодаря которым ее улыбка столь нежна? Чья кисть заставит мерцать это полукружье жемчужных зубов, краешки которых на миг были нам явлены? Украдкой Вивиан Дарнли в тысячный раз пытался постичь тайну этой улыбки.

– Так что же говорят о дядюшке? – вновь спросила Элис.

– Хотелось бы знать, что скажете вы, Элис, и вы, мистер Дарнли, когда узнаете, что дело касается молодой особы, – отвечала леди Мэй.

– Неужели дядя Дэвид женится? Если так, мне очень жаль! – воскликнула Элис.

– Дорогая Элис, я немедленно облегчу ваши муки. Мистер Арден, как говорят, намерен позаботиться об этой девушке. Но как именно – удочерив ее или сделав своей женой, – не знаю. Скажу одно: я еще не видывала мины более лукавой, чем та, которую скроил нынче мистер Бронкер, передавая мне слухи о мистере Ардене. Вот почему для себя я решила, что речь идет отнюдь не о таком прозаическом поступке, как удочерение.

– И кто же эта юная особа? – спросила Элис.

– Не случалось ли вам встречать некую мисс Грейс Мобрей?

– Случалось, – быстро ответила Элис. – Прошлой осенью она вместе с отцом, полковником Мобреем, гостила в доме Ваймерингов. Она довольно хорошенькая и очень умная; впрочем, не знаю, ум ли это. Мне, видите ли, показалось, что у нее недобрый нрав и острый язык. Она наделена талантом находить в людях смешное; если этим не слишком увлекаешься, то всем весело, но такая привычка не может не раздражать, если насмешница не знает, когда пора остановиться. Выходит, речь о мисс Мобрей?

– Да. О небо! Мистер Дарнли, да вы встревожены не на шутку!

– С чего бы мне тревожиться? – деланно рассмеялся несколько сконфуженный Вивиан Дарнли.

– Вот уж не знаю с чего, а только вы покраснели настолько, насколько способен покраснеть мужчина. Мне, Элис, очень любопытно, нет ли в этом удочерении тайного замысла с романтическим флёром? К примеру, мистер Дэвид Арден удочеряет юную особу для того, чтобы некто, кому он также покровительствует, женился на ней; не кажется ли вам, что такой поступок был бы вполне в духе мистера Ардена?

Элис рассмеялась; рассмеялся и Дарнли, хотя его смущение никуда не делось.

– А полковник Мобрей – он жив? – уточнила Элис.

– Ах нет, милая; он умер месяцев десять или одиннадцать назад. Он был очень недальновидным человеком – промотал прекрасное поместье. Мистеру Ардену он доводился родней. Мистер Бронкер говорит, что ваш дядя, Элис, был очень привязан к полковнику Мобрею – они сошлись еще в школьные годы и дружили всю жизнь.

– Это меня не удивляет, – уронила Элис – и замолчала.

– Ну а вы, мистер Дарнли, – вы знаете эту счастливицу мисс Мобрей? – спросила леди Мэй.

– Я? Да, но это просто знакомство, и к тому же недавнее. Я встретил ее в доме мистера Ардена. Он ведь ее опекун. О других планах мне ничего не известно. Осмелюсь предположить, что они существуют.

– Мне тоже случалось встречать мисс Мобрей, – сказала леди Мэй. – По-моему, она хорошенькая; и голосок недурен, и головка светлая.

– Да, все верно, – согласилась Элис. – Ой, Дик пришел! Как на твой вкус, Ричард, – мисс Мобрей красива? Мы решили сосватать ее за Вивиана Дарнли, а приданое пусть даст дядюшка Дэвид.

– Ну что за филантропки! А впрочем, я со своей стороны возражений не имею, – бросил Ричард Арден.

– Мое мнение они узнать не потрудились, – сказал Вивиан Дарнли. – А дядюшку Дэвида и спрашивать незачем, от него требуется просто выделить приличную сумму.

Ричард Арден приблизился к леди Мэй и шепнул ей несколько слов, которых она, кажется, только и ждала.

– Нынче утром я виделся с Лонгклюзом. Он еще не приехал? – произнес Ричард в полный голос, едва возникла пауза, грозившая затянуться.

– Нет, пока не появлялся. А ведь какой это очаровательный джентльмен! – воскликнула леди Мэй.

– Совершенно с вами согласен, леди Мэй, – подхватил Арден. – Он едва ли не самый умный из всех, кого я знаю; какого предмета ни коснись – хоть искусства, хоть литературы, хоть игры – шахмат, к примеру, которые сами по себе искусство, – Лонгклюз будет на высоте. Да, шахматист он изрядный – как любитель, конечно; с год назад, когда я был помешан на шахматах и начал уже мнить себя гроссмейстером, он открыл мне глаза. Эйрли считает Лонгклюза лучшим музыкальным критиком во всей Англии; по его словам, Лонгклюз помнит содержание всех опер и знает степень одаренности каждого певца во всей Европе. А еще он разбирается в политике – что дано очень немногим; а еще ему известны все скандальные истории, и людей он видит насквозь. Когда он в настроении, общаться с ним одно удовольствие; но и будучи не совсем в духе, он ведет себя как джентльмен!

– Действительно, мистер Лонгклюз очень мил, когда дает себе труд быть душой общества; мне нравится его слушать, – произнесла Элис Арден к тайному удовлетворению своего брата, чей энтузиазм, полагаю, был рассчитан главным образом на нее, а также к досаде одного из присутствующих, чьи чувства в тот момент не волновали эту юную леди.

– Ну просто Крайтон Бесподобный![20] – пробормотал Вивиан Дарнли и сам усмехнулся своей весьма заезженной остроте. – А как вам тип его… гм, не подберу слов… Наверное, слово «красота» подойдет? По крайней мере, внешность мистера Лонгклюза нельзя назвать заурядной – вы так не думаете?

– Я думаю, что красота имеет минимальное значение. Да, мистер Лонгклюз не хорош собой, но в его лице есть нечто, по моему мнению, гораздо более важное для мужчины. Я говорю об утонченности, о печати глубокого ума, о язвительности, которая интригует, – с жаром произнесла мисс Арден.

Сэр Вальтер Скотт в романе «Роб Рой» (без сомнения, держа в мыслях Диану Вернон своей юности, прекрасную даму, много позже воспетую Бэзилом Холлом уже под именем старой графини Пергсторф[21] (если я правильно помню титул)), описывает некий дорогой ему случай и горделивый восторг, который, хоть и утратил прелесть новизны, остался приятнейшим из сентиментальных воспоминаний. Вот этот пассаж: «И с этою целью она начала читать вслух первую строфу… [Следует собственно строфа.] “У вас тут еще много написано”, – произнесла она, скользя взглядом дальше по листку, прервав сладчайшие звуки, какие только дозволено впивать ушам юного поэта, – собственное его стихотворение, декламируемое устами, дороже коих нет на свете».

Так пишет Вальтер Скотт. Однако бывают и обратные ситуации – и есть ли боль мучительнее той, которую чувствует влюбленный, когда при нем с обожаемых уст срываются похвалы другому?

– Что ж, – начал Дарнли, – если вы так говорите, вероятно, так оно и есть, хотя лично я не вижу перечисленных качеств. Разумеется, когда мистер Лонгклюз желает быть любезным (со мной у него такого желания не возникает) – тут дело другое. Любезности свойственно представлять в ином свете абсолютно все – даже внешность. Но я никогда не сочту мистера Лонгклюза привлекательным. Напротив, с моей точки зрения, он безобразен; такого урода не каждый день встретишь.

– Он не урод, – возразила Элис. – Нельзя быть уродом при такой живости ума и выразительности черт, как у него.

– Вы очень мило защищаете мистера Лонгклюза, дорогая, – молвила леди Мэй. – Он должен быть вам чрезвычайно признателен.

– Еще бы, – заявил Ричард Арден. – Ведь характеристика, данная Вивианом, вывела бы его из равновесия на целую неделю.

Немного есть явлений, причины которых разгадать столь же трудно, как и причины внезапного румянца. Прелестное личико Элис Арден запунцовело при словах брата; румянец, в первую секунду легчайший, быстро сделался густ и ярок. Леди Мэй, если бы его заметила, пожалуй, со смехом сказала бы Элис, что она хороша на диво, когда краснеет. Но леди Мэй как раз направлялась к своему креслу возле окна, а Ричард Арден, естественно, сопровождал ее. Что Элис вспыхнула, он видел столь же ясно, как и сияние небосвода над парком. Помня, однако, что даже слабый намек иногда вызывает яростный отпор, а то и антипатию, Ричард притворился, будто никакого румянца нет (что было очень мудро), и, занимая леди Мэй болтовней, благополучно довел ее до окна. Вивиан Дарнли заметил и румянец, и нечто похожее на вызов во взгляде Элис; он тоже промолчал, но восхищение мистером Лонгклюзом или хотя бы симпатия к нему в молодом человеке не родились.

– Допустим, мистер Лонгклюз и впрямь обаятелен; не мне судить, я знаю его недостаточно хорошо. Но согласитесь, что компанию он себе выбирает, руководствуясь критериями довольно странными. Полагаю, с этим-то вы спорить не станете?

– Право, не могу сказать. Мне его представила леди Мэй, и ей он, судя по всему, очень симпатичен. Да и сама я замечала, что людям льстит знакомство с ним; вопросами, похоже, никто не терзается, – произнесла мисс Арден.

– Конечно; однако те, кому не повезло подпасть под воздействие его обаяния, волей-неволей становятся наблюдательными. Как, например, мистер Лонгклюз познакомился с вашим братом? Разве его кто-то рекомендовал мистеру Ричарду Ардену? Ничего подобного. Просто на охоте в Уорвикшире лошадь вашего брата не то поранилась, не то захромала, и мистер Лонгклюз предложил ему свою лошадь, и сам отрекомендовался, и в тот вечер на обратном пути они вместе ужинали; короче, дело было сделано.

– Что рекомендует человека лучше, нежели доброта? – возразила Элис.

– Я согласен, доброта присутствовала. Но никто не вправе навязывать свои услуги незнакомому человеку, который о них вовсе не просил.

– Я вас не понимаю. Ричард мог не пересаживаться на лошадь мистера Лонгклюза; он сам решил принять эту услугу.

– Ну а сама леди Мэй? По ее мнению, Лонгклюз – образец совершенства; а ведь ей о нем известно не больше, чем всем остальным. Ей он оказал поддержку в самом прямом смысле слова – неужели она вам не говорила?

– Не припоминаю; но разве это так важно?

– По-моему, очень важно, ведь Лонгклюз свои услуги поставил на поток. Вот как было с леди Мэй. Она переходила улицу и чего-то испугалась, Лонгклюз возник рядом, подал ей руку, сильно преувеличил степень испуга леди Мэй, уговорил ее зайти в кондитерскую для восстановления душевного равновесия, а потом проводил до дому – вот вам и еще одно знакомство. Нет, я не утверждаю, что он никогда не бывает рекомендован должным образом; но уже года два – то есть с самого появления в Лондоне – он пользуется именно этой стратагемой, и никому ничего о нем не известно – это факт. Он явился, будто персонаж фантасмагории, из мрака и в любую секунду может во мраке раствориться.

– Вы меня заинтриговали этим человеком, кем бы он ни был, ведь он вошел в общество почти совершенно как я и, возможно, так же его и покинет, – произнес совсем рядом звучный, глубокий голос.

Мисс Арден, поднявши глаза, увидала в тающем свете бескровное лицо и специфическую улыбку мистера Лонгклюза.

Гостя приветствовали леди Мэй и Ричард Арден. Постояв с ними, мистер Лонгклюз вновь подошел к Элис и сказал:

– Мисс Арден, дней десять назад вы как будто заинтересовались историей о молодом красноречивом монахе из Тироля, который умер от любви в своей келье? Его призрак, унылый и поникший головой, с тех пор нередко видят за амвоном, у коего он при жизни проповедовал, неподобно сану выделяя мечтою из всей паствы некое хорошенькое личико? Портрет страдальца я оставил у одного художника в Париже; я написал к нему, полагая, что вам захочется взглянуть на эту эмалевую миниатюру; или нет: я льстил себя этой надеждой, – добавил Лонгклюз, понизив голос и отметивши про себя, что Вивиан Дарнли, который и сразу был не в лучшем расположении духа, переместился к окну (побуждаемый, вероятно, внезапным отвращением), где и стоит в одиночестве, глядя на темнеющий небосвод с бледными звездами.

– Как мило с вашей стороны, мистер Лонгклюз! Вам это доставило столько хлопот. И какая занимательная история, право! – сказала Элис.

Мистер Лонгклюз словно бы воспарил душой. Уж не Ричард ли Арден здесь постарался, в продолжение их утреннего разговора, подумалось ему. Нет: леди Мэй упомянула, что Ричард вошел в ее гостиную минут двадцать назад, да и сам он еще раньше сообщил Лонгклюзу, что встречается нынче с дядей Дэвидом и мистером Блаунтом и за обедом рассчитывает решить дело, о котором оба хлопочут целый день. Значит, Ричард Арден никак не мог иметь разговора с сестрой. Значит, едва уловимая перемена, заставившая мистера Лонгклюза возгордиться и воспарить, произошла в мисс Арден спонтанно.

– Да, и я нахожу, что история весьма интересная и неординарная; только, умоляю вас, не говорите о хлопотах. Если бы вы только могли ощутить хоть половину того удовольствия, которое ощущаю я, демонстрируя вам эту миниатюру! Разрешите, я подержу над ней лампу, пока вы ее изучаете? – произнес Лонгклюз, указывая на изящный светильник, что стоял на консольном столике, подобно маяку пронизывая сумрак весьма зловещими лучами. – Ибо темнота уже наступила, мисс Арден.

Молодая леди отвечала согласием. Знавал ли мистер Лонгклюз большее счастье?

Глава XI. Телеграмма

Овальный эмалевый портрет в золотой оправе был вложен мистером Лонгклюзом в нежные пальчики; пока мисс Арден разглядывала миниатюру, мистер Лонгклюз услужливо держал светильник.

– Какое интересное лицо! – произнесла мисс Арден. – Сколько страдания в этих тонких правильных чертах! Какой душевный подъем выражают эти большие карие глаза! Мне кажется, этот монах был самым одержимым из всех влюбленных и самым рыцарственным из всех священнослужителей. Неужели ему и впрямь выпала такая невообразимая судьба? Он действительно умер от любви?

– Так гласит предание. Но почему же судьба – невообразимая? Лично я прекрасно могу вообразить ужасное кораблекрушение, зная, какие бури бушуют в море любви и как хрупки перед ними даже сильнейшие из людей.

– Право, это так странно. Романисты высмеивают само предположение о том, что мужчина может умереть от любви; в их понимании, подобная смерть – дань женщины тому, кто стоит выше нее, – то есть мужчине. Но если бы и впрямь такое могло случиться с мужчиной, то лишь с таким, какой изображен на вашей миниатюре. Ведь это правдивейший портрет самой страсти, самого аскетизма! Взгляните: монах упоен собственной меланхолией; в его взоре – отречение от жизни во имя любви! Признаюсь: я, кажется, сама готова влюбиться в этот портрет.

– Будь я этим монахом, я с радостью умер бы, только чтобы заслужить эту фразу, произнесенную с этой интонацией, – молвил мистер Лонгклюз.

– Не оставите ли вы портрет у меня на несколько дней? – спросила молодая леди.

– Я буду счастлив оставить его на любой срок.

– Мне хочется скопировать его пастелью, увеличив пропорции! – воскликнула мисс Арден, не сводя с миниатюры глаз.

– Ваши пастели изумительны! Здесь немногие рисуют в избранном вами стиле; и вы прекрасная колористка.

– Вы правда так считаете?

– Вам это и самой известно, мисс Арден. Вы слишком одаренная художница и наверняка догадываетесь, что именно видят люди в ваших работах – а видят они истинное совершенство. Хотя такие колористические решения, которые избираете вы, больше известны во Франции. Полагаю, вашим наставником был француз?

– Это так; мы с ним отлично ладили, хотя другим ученицам он внушал трепет.

– Миниатюра, похоже, подогрела вашу природную поэтичность, мисс Арден. Я уверен, что копия превзойдет оригинал, – сказал мистер Лонгклюз.

– Я лишь постараюсь сделать ее достойной оригинала; если это получится, мое удовлетворение будет полным.

– Надеюсь, вы покажете мне вашу работу? – с мольбою в голосе спросил Лонгклюз.

– Конечно, – улыбнулась Элис. – Только я вас побаиваюсь.

– О чем вы говорите, мисс Арден?

– Только о том, что вы прекрасно разбираетесь в искусстве – это общее мнение, – смеясь, отвечала молодая леди.

– Я с радостью отказался бы ото всех своих скромных познаний, если они вызывают в вас столь неприятную эмоцию. Но я отнюдь не льщу вам: критик не может не восхищаться, глядя на ваши пастели, мисс Арден, ибо они выполнены на уровне, изрядно превышающем любительский.

– Тем не менее я польщена! – снова рассмеялась Элис. – И хотя мудрецы утверждают, будто лесть портит человека, я нахожу ее очень, очень приятной.

На этой стадии диалога мистер Вивиан Дарнли, который жаждал всем (и кое-кому в особенности) показать, что ему дела нет до происходящего в гостиной, подсел к пианино и, аккомпанируя себе правой рукой, стал сражаться с куплетами, написанными для дисканта. Что бы ни думали остальные о его игре и пении, мисс Элис Арден нашла то и другое прекрасным и оживилась еще более. Соло мистера Дарнли вдобавок перенаправило мысли мисс Арден на новый вид искусства.

– Мистер Лонгклюз, вам известно об опере буквально все; так расскажите мне – если, конечно, можете – об этом знаменитом басе, которого ждет весь Лондон.

– О Стенторони?

– Да, газеты и критики обещают нам истинное чудо.

– В последний раз я слушал Стенторони около двух лет назад. Он был великолепен; похвалы его партии в «Роберте-дьяволе»[22] им вполне заслуженны. Однако на этой партии его величие как началось, так и закончилось. Голос, разумеется, никуда не делся – но все остальное… С другой стороны, если певец способен настолько хорошо вникнуть в одну оперу, для него только логично прославиться и в другой опере, приложив известные усилия. Стенторони еще ни одну партию не исполнял долее полутора лет, работает же он неустанно. Как он выступит в Лондоне – тайна, покрытая мраком; а очень интересно было бы послушать. Никто не откроет вам больше, чем открыл я, мисс Арден. Насчет «Роберта-дьявола» можно не сомневаться – там Стенторони на высоте; о других партиях остается лишь строить домыслы.

– А сейчас, мистер Лонгклюз, я испытаю вас на предмет покладистости.

– Каким образом?

– Обращусь к леди Мэй, чтобы она попросила вас спеть.

– Молю вас, не делайте этого.

– Почему?

– Я предпочел бы услышать просьбу из ваших уст.

– Как это мило; что ж, я прошу вас спеть, мистер Лонгклюз.

– А я повинуюсь. Какой романс прикажете? – уточнил Лонгклюз, направляясь к пианино, куда за ним следовала и Элис.

– Тот, который вы пели с неделю назад, – о призрачной любви. Он совершенно очаровал меня.

– О, я понял. И с удовольствием его спою.

Мистер Лонгклюз уселся за пианино и своим чистым глубоким баритоном исполнил романс весьма странного содержания.

Шумит, ярится осеньСреди ветвей сырых…– Юдоль земную бросим,Я буду твой жених! —Зовет во мраке конный.– К броне моей прильни,Над сердцем истомленнымОбъятие сомкни.– Я пил бы, словно птица,Росу медвяных уст…Но ЗДЕСЬ тому не сбыться:Мой бренный жребий пуст.Пойми, что наше счастьеПоставлено на кон,А я волшебной властьюОтныне облечен.Сама Любовь велит мнеВ едину, прочну нитьВ кощунственной молитвеДве наши жизни свить.– Сойди же! – просит конныйПод шум ветвей сырых,Во мраке заоконном.– Явился твой жених![23]

– Милая Элис, почему вы выбрали столь мрачный романс, когда вам известно, что у мистера Лонгклюза в репертуаре множество других произведений – не только чарующих, но и веселых и не связанных с миром духов?

– Вот именно за связь с миром духов я этот романс и люблю; он создает зловещую атмосферу, но в то же время полон страсти. Не иначе, его сочинили на исландский сюжет; это очень в исландском духе, когда призрачный любовник является из мрака за предметом своей любви – наивной девой, чтобы везти ее через заснеженные равнины и скованные льдами реки; а деве невдомек, что возлюбленный мертв и что никакого свадебного пира не будет. Ну а в этом романсе любовник еще более загадочен, ведь истоки его страсти теряются в потусторонней мгле. Благодарю вас, мистер Лонгклюз. Вы очень добры! Ну а теперь ваша очередь выбирать музыкальное произведение, леди Мэй. Вы ведь позволите леди Мэй сделать выбор, мистер Лонгклюз?

– Всякий может выбрать любое из моих сокровищ и получить его, если таково ваше желание, мисс Арден, – прочувствованным, хоть и приглушенным голосом молвил Лонгклюз.

Как восприняла его слова и интонации молодая леди, мне неведомо; отреагировать она не успела, поскольку вошел лакей с письмом, которое и протянул на подносе мистеру Лонгклюзу, сказавши:

– Там в холле ваш камердинер дожидается распоряжений, сэр.

– Благодарю, – отвечал Лонгклюз; он успел заметить, что конверт неряшливый, а слова «Лично в руки» и «Срочно» выведены вульгарным округлым почерком.

– Прочтите ваше письмо, мистер Лонгклюз; не обращайте на нас внимания, – сказала леди Мэй.

– Большое спасибо. Кажется, я знаю, что в нем. Нынче я давал показания следователю по делу… – начал мистер Лонгклюз.

– Этого бедняги француза, – подхватила леди Мэй, – этого мосье Лебруна или…

– Леба, – поправил Вивиан Дарнли.

– Точно: Леба. Какое ужасное злодейство! – продолжала леди Мэй, всегда бывшая в курсе всего ужасного.

– Да, это печально – и вызывает тревогу. Может быть, вы найдете, что моя точка зрения отдает эгоизмом, но согласитесь: каждый про себя думает, что такое могло случиться с любым из посетителей «Салуна». И от этой мысли происходит известный дискомфорт, – произнес мистер Лонгклюз, криво улыбаясь и поеживаясь.

– Значит, вы давали показания? – переспросила леди Мэй.

– Да, в некотором роде. От них может быть прок; я на это надеюсь. Я дал следствию наводку. Думаю, завтра утром все будет в газетах; осмелюсь сказать, что мы прочтем полный отчет о результатах вскрытия.

– Получается, вы видели нечто, возбудившее ваши подозрения? – уточнила леди Мэй.

Мистер Лонгклюз пересказал все, что знал, упомянув и о том, как в участке ему пришлось наводить справки о месте жительства Пола Дэвиса.