Шах и мат

Ле Фаню, Джозеф Шеридан

Шах и мат

Серийное оформление А. Фереза, Е. Ферез

Дизайн обложки В. Воронина

Школа переводов В. Баканова, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

Глава I. Мортлейк-Холл

Величавый, старинный, в своем роде уникальный особняк находится примерно в полутора милях от Ислингтона[1] (если только Ислингтон за последние два года не добрался, разросшись, до его пределов). Исстари особняк принадлежал семейству Арден, одному из самых почитаемых в графствах Нортумбрии[2]. К особняку прилегает пятьдесят акров земли, где найдутся и кустарники, и реликтовые рощи. Здешние пруды изобилуют рыбой; лебеди скользят по их незамутненной глади. Высоки живые изгороди из тисов; есть участки, где деревья высажены в шахматном порядке, где расставлены тяжеловесные фавны, богини и прочие атрибуты роскошной и отжившей свое старины. Помпезный, сработанный из канского камня[3], с великолепным парадным крыльцом, высится Мортлейк-Холл; в особенном изяществе его очертаний виден гений Иниго Джонса[4] (которому авторство и приписывают); тени вековых деревьев и потеки на стенах двухсотлетней давности, а также налет сумрачной меланхолии свидетельствуют еще не о распаде – о нет! – но лишь о чем-то близком к запустению.

Вечереет; особняк и окрестности залиты предсумеречным светом. Лучи закатного солнца сейчас вровень с высокими окнами гостиной. Они румянят голландские шпалеры на противоположной стене и добавляют живописности небольшому обществу.

Вот леди Мэй Пенроуз, восторженная толстушка, пьет чай, не снявши капора и не прерывая приятнейшей беседы. Экипаж леди Мэй ждет у крыльца.

Вы спросите, кто эта юная девица изумительной красоты, что сидит напротив леди Мэй? Ее серые бархатные глаза упиваются видом западного края небес; тонкая рука подпирает щечку, взгляд – отсутствующий. Сколь шелковисты ее темно-каштановые волосы, будто сбрызнутые жидким золотом! Волосы растут низко надо лбом, что придает дополнительную прелесть овалу лица. Есть ли где в мире кармин, который подошел бы к этим восхитительно обрисованным губкам лучше, нежели их природный оттенок? А когда, во внезапном порыве обратившись к леди Мэй, красавица чуть меняет наклон головки и улыбается, как милы эти мягкие ямочки и эти зубки, мелкие и ровные, словно жемчуг!

Это – Элис Арден; а рядом, облокотившись на кресло-амвон[5], стоит, занятый оживленной беседой, ее брат, Ричард. Сходство брата и сестры несомненно; Ричард тоже замечательно хорош собой. Его лицо, столь же свежее и тонкое, как у Элис, дышит, однако, сугубо мужественным благородством.

А вот кто этот худощавый, высокого роста человек? В этом маленьком обществе только он кажется зловещим. Одну руку он держит на груди, другую – на бюро; он стоит, прислонясь к стене. Кто же этот бледный человек, «чей вид наводит на мысли о могиле, а профиль вызывает ассоциации со сломанным клювом зловещей птицы»[6], чьи глаза остаются мрачны, даже когда тонкие бесцветные губы растягиваются в улыбке? Этими своими глазами он буквально пожирает хорошенькое личико Элис Арден, которая щебечет с леди Мэй; взгляд пронзителен и тяжел. Брови его приподняты к вискам, как у Мефистофеля; с лица не сходит язвительное выражение, а по временам к язвительности прибавляется угроза. Нижняя челюсть несколько выдается вперед, что усугубляет насмешливость его улыбки и подчеркивает вмятину на переносице.

В те времена лондонские гостиные знавали некоего мистера Лонгклюза, человека весьма приятного и вдобавок удобного и полезного; каким образом он получал доступ в эти гостиные, оставалось загадкой. Многие джентльмены были в долгу у мистера Лонгклюза, ибо он весьма сноровисто выручал их из разнообразных пустячных ситуаций; он имел талант, получив преимущество, сохранять таковое, а еще, отнюдь без напористости и даже без намека на лесть, развивать и надстраивать раз обретенное знакомство. На вид вы дали бы ему лет тридцать восемь; на самом деле он был гораздо старше. Держался он как джентльмен, блистал умом; все знали о его богатстве – но ни единый из его тогдашних приятелей не слыхивал о нем ни в школьные свои, ни в студенческие годы. Мистер Лонгклюз ни разу ни словечка не обронил ни о своем рождении, ни об отце и матери, ни о том, где и какое получил образование, – в общем, на его «жизнь и приключения» не пролилась даже толика света.

Каким же образом умудрялся он заводить столь блестящие связи? К нему благоволил случай, в чем мы убедимся, когда получше узнаем мистера Лонгклюза. Весьма печально, что об этом приятнейшем, любезнейшем, учтивейшем человеке ходили странные слухи. Еще печальнее, что о нем было известно так мало. Без сомнения, мистер Лонгклюз имел врагов, коим его скрытность давала над ним преимущества. Но разве не принимали в лондонских гостиных целые сотни других джентльменов, ничуть не интересуясь окутанными мраком событиями их ранней молодости?

Мистер Лонгклюз – бледный, плосконосый, с этими своими насмешливо приподнятыми бровями, с улыбкою, растянувшей тонкие губы, – озирал небольшое общество, прислонившись плечом к раме, которая разделяла две голландские шпалеры дивной работы (голландскими шпалерами были украшены все стены гостиной).

– Кстати, мистер Лонгклюз, – молвила леди Мэй, – вы ведь обо всем осведомлены – скажите, есть ли надежда, что несчастное дитя выживет? Я имею в виду чудовищное убийство на Темз-стрит, когда сразу шесть малышей были пронзены кинжалом.

Мистер Лонгклюз улыбнулся.

– Леди Мэй, я очень рад, что могу ответить вам, опираясь на сведения из самого надежного источника! Нынче я нарочно остановился, чтобы задать этот вопрос сэру Эдвину Дадли прямо через окно его экипажа, и сэр Эдвин сообщил мне, что как раз едет из больницы, где навещал бедного малютку, и что дела совсем не плохи.

– Ах, прямо от сердца отлегло! А что говорят о мотивах преступления?

– Всему виной ревность; но есть мнение, что убийца безумен.

– Это всего вероятнее. Надеюсь, что дело именно в безумии. Только ведь злодея нужно держать под замком.

– Его уже заперли, не сомневайтесь, леди Мэй. Это само собой разумеется.

– В толк не возьму, отчего это, – продолжала леди Мэй, весьма склонная к многословию, – люди так любопытствуют насчет убийств, когда, кажется, должны бы их страшиться?

– Один из Арденов тоже стал жертвой убийцы, – обронил Ричард.

– Знаю, знаю – бедный Генри Арден, – подхватила леди Мэй, понизив голос и потупив взор, но краем глаза следя за реакцией Элис – вдруг ей неприятно слушать про убийство?

– Когда это случилось, Элис было только пять месяцев от роду, – сказал Ричард. Он сел на стул рядом с леди Мэй, ладонью накрыл ее руку, улыбнулся и продолжал, перейдя на шепот, весь подавшись к своей собеседнице: – Вы всегда столь чутки и отзывчивы, и до чего же это мило!

Закончив сию краткую речь, Ричард Арден еще несколько секунд, лучась нежным восхищением, засматривал в глаза леди Мэй. Вся кровь бросилась в пухлые щеки леди Мэй, а руку она отняла не прежде, чем перехватила косой взгляд мистера Лонгклюза.

Все сказанное об этой даме Ричардом Арденом было правдой. Едва ли кто сыскал бы женщину более простодушную и более доброжелательную, чем леди Мэй. Вдобавок она была очень богата и, по словам любознательных острословов, давно мечтала разделить свое золото, равно как и недвижимое имущество, с красавцем Ричардом Арденом, даром что он в свои двадцать пять лет годился ей чуть ли не в сыновья.

– О, я помню этот ужасный случай, – заговорил мистер Лонгклюз, слегка поежившись и качнув головой. – Где же меня застали вести о нем – в Париже или в Вене? В Париже, да, именно там. Воспоминания отчетливы, ведь злодей – Мейс его имя – еще раньше, на скачках, украл у меня кошелек. После убийства ему удалось скрыться. А мне тогда было лет семнадцать.

– Разумеется, вы не могли быть старше семнадцати, – согласилась простодушная леди Мэй.

– Я хотел бы при случае узнать об этом злодействе подробнее, – продолжал мистер Лонгклюз.

– Только выберите удобное время, – произнес Ричард.

– В любом семействе обязательно есть убиенный, а также призрак, а еще красавица – хотя последняя, может быть, живет и дышит уже только на полотне Питера Лели, или Готфрида Кнеллера, или Рейнольдса. Эти портретисты, как известно, с дальновидностью отпускали со своих палитр и розы, и лилеи, – заметил мистер Лонгклюз. – Впрочем, находясь при дворе, они, в согласии с эпохой, иногда могли и польстить модели. Счастлив человек, чьи годы пришлись на расцвет того или иного достойного семейства; человек, который может, пусть и со стороны, наблюдать – и боготворить.

Это было выдано приглушенным голосом, неожиданно приятным для человека столь отталкивающей наружности. Мистер Лонгклюз, произнося свою речь, глядел на мисс Арден; он вообще редко отводил от нее глаза.

– Ах, что за слог! – воскликнула леди Мэй и захлопала в ладоши.

– Все забываю спросить вас, леди Мэй, – произнесла Элис, не желая длить минуту триумфа, – как себя чувствует ваша очаровательная левретка – ну, та, которая захворала? Надеюсь, ей лучше?

– Гораздо. Она почти здорова. Нынче я прогуливала ее в экипаже, мою бедняжечку Пепси! Но мне показалось, что солнце как-то уж слишком ярко светит – вы этого не находите, Элис?

– Разве только самую малость, леди Мэй.

Мистер Лонгклюз отвел глаза и прислонился к стене со вздохом и вымученной улыбкой, которая внушала жалость к этому человеку, сколь бы ни было некрасиво его мертвенно-бледное лицо.

Угадал ли гордец Ричард Арден, что за благоговейную страсть питает к его сестре этот подозрительный Лонгклюз – персонаж, в котором все вызывает сомнение: и статус, и родословная, и занятия в молодые годы, и нрав – буквально все, кроме богатства? Разумеется, угадал. Однако о богатстве Лонгклюза ходили легенды, и не могли же, в самом деле, ошибаться евреи-ростовщики – по их словам, мистер Лонгклюз стоил миллион восемьсот тысяч фунтов и притом имел больше ста тысяч ежегодного дохода.

Отвергнуть такого человека, не разобравшись, что с ним и как? Вот уж нет; и потом, разве мистер Лонгклюз не мил и не учтив? Мало ли какие слухи ходят о нем среди ростовщиков и банкометов? Пусть этим слухам верят недоброжелатели мистера Лонгклюза, пусть повторяют навязшую в зубах пословицу «Нет дыма без огня»; но разве хоть кто из них посмел сказать нечто подобное вслух? Разве кто хоть пять минут продержался под напором дотошного Ричарда? И разве Ричард обнаружил улики, разве нашел основания для подозрений? Нет, не нашел даже намека на таковые. Да и вообще – разве избегнул россказней о себе хоть один человек, оболгать которого представлялось выгодным?

Вот перед Ричардом мужчина, чье состояние давно перевалило за миллион. Дай ему ускользнуть – и его тотчас сцапает для своей дочки какая-нибудь герцогиня.

Нет, это прекрасно, что Лонгклюз влюблен по уши; значит, деньги для него еще не все.

– А где же сэр Реджинальд? – осведомилась леди Мэй.

– Уж точно не здесь, – отвечал Ричард. – Вам ведь известно, что мой отец на порог меня не пускает.

– Неужели? И вы до сих пор не помирились?

– Увы. Сейчас он во Франции, на курорте – в Виши, кажется. Элис, ты не помнишь – отец в Виши? – Поскольку мисс Арден не соблаговолила ответить, Ричард просто заключил: – Да, он в Виши.

– Я забираю Элис в Лондон. Она обещала погостить у меня еще чуточку. А вы, по-моему, уделяете ей слишком мало внимания, не так ли? Вам следует навещать сестру несколько чаще, – произнесла леди Мэй, и в ее полушепоте зазвучали нотки мольбы.

– Я просто боялся вам наскучить. Вы сами знаете, что никакое другое занятие не является для меня и вполовину столь же приятным, – отвечал Ричард.

– Значит, Элис будет ждать вас – помните об этом.

Последовала короткая пауза. Ричард досадовал на сестру – почему она так надменно держится с его другом Лонгклюзом?

Однажды, когда Лонгклюз завел речь о своих помышлениях и открыл истинную цифру своих капиталов, Ричард возомнил, будто имеет на него известное влияние. Лонгклюз пользуется безграничным доверием леди Мэй. И разве отец Ричарда, деспотичнейший из баронетов, одно слово – самодур, и в долгах как в шелках, станет слушать сентиментальный лепет, когда на кону – сто тысяч годового дохода? Так что, мисс Элис, если вам угодно ссылаться на причины романтического свойства, сочувствия не ждите: дело решит непобедимая логика.

Вон она сидит, его сестрица, – о планах на свой счет даже не догадывается, размечталась о ком-то, кого здесь нет!

Мистер Лонгклюз тоже на мгновение погрузился в глубокую задумчивость; выпал из реальности и Ричард Арден. Тайна помыслов есть приятная привилегия помышляющего, а пожалуй, такое же благо для того, о ком помышляют. Если бы по каждому челу скользили тени мыслей, если бы свет духа изливался вовне, а фигуры и фантомы, что теснятся в черепной коробке, стали бы видимы, сколь ужаснул бы сей волшебный фонарь людей благонравных и простодушных!

Но вот дамы заговорили о гипюровых кружевах; обсуждают, чья работа тоньше.

– Эта салфетка на круглом столике просто очаровательна! – воскликнула леди Мэй в восторге. – Я была бы счастлива, если бы у меня вышло хоть вполовину так же хорошо. Мне не терпится сравнить; я не уверена, что узор – один и тот же.

В таком духе продолжается, пока не настает пора ехать в Лондон. Джентльменов ждут сделки, которые следует заключить, и удовольствия, за которыми самое время пуститься в погоню. Рессорная двуколка – собственность мистера Лонгклюза – стоит, готовая везти хозяина и его приятелей, но первыми уедут дамы, а джентльменам надобно усадить их в экипаж и проститься – с обязательной передачей поклонов, с положенными в таких случаях учтивыми речами.

Бледный мистер Лонгклюз стоит на крыльце: взор темных глаз устремлен вслед удаляющемуся экипажу, из груди вырывается вздох. В это мгновение мистер Лонгклюз помнит только свою мечту. Ричард Арден выводит его из прострации, опустивши ладонь ему на плечо.

– Идемте, Лонгклюз; давайте выкурим по сигаре в бильярдной и заодно потолкуем. У меня целая коробка манильских сигар; думаю, вы найдете их недурными, если, конечно, любите насыщенные ароматы.

Глава II. Марта Танси

– Кстати, Лонгклюз, – начал Ричард (приятели вступили на плиточный пол коридора, который вел к бильярдной), – вы ведь любите живопись. Есть тут один холст – говорят, кисти самого Ван Дейка; висит у экономки в комнатке. Надо бы его почистить, в раму вставить да вернуть на исконное место. Не взглянете ли?

– О да, с превеликим удовольствием.

Они как раз поравнялись с нужной дверью; Ричард Арден постучал.

– Войдите, – послышался дрожащий старческий голос.

Ричард распахнул дверь.

Комната утопала в мутно-розовых сумерках. Со стены прямо на Логнклюза и Ричарда смотрел бледный сэр Томас Арден, во время великой Гражданской войны[7] сражавшийся за короля. Взгляд его был тверд, но исполнен меланхолии; солнечные лучи скользили по длинным волосам сэра Томаса и по его доспехам. Вечерний свет вел игру столь деликатно, а мастер с таким искусством прописал рефлексы, что казалось, сэр Томас сию минуту отделится от темного фона и шагнет за пределы своей тусклой рамы, приветствуя гостей. Экономка, миссис Танси, сидела в комнате одна; она поднялась навстречу молодому хозяину.

Мистер Лонгклюз, завороженный изумительным старинным полотном, застыл на пороге; с его уст сорвалось:

– Святые небеса! Да ведь это шедевр! Поразительно, что о столь великолепной работе известно столь малому числу людей.

Сказавши так, мистер Лонгклюз продолжал взирать на картину, оставаясь в дверном проеме.

Услыхав его возглас, старенькая экономка вздрогнула и обернулась к двери; судя по выражению ее лица, она не сомневалась, что сейчас явится призрак. Дрожь была в ее голосе, когда она ахнула: «Боже! Что это?»; дрожала и рука, простертая к мистеру Лонгклюзу. Вся кровь отлила от ее щек, лицо исказилось, глаза остекленели от ужаса.

Мистер Лонгклюз шагнул в комнату. Миссис Танси вся словно скукожилась, и еще напряженнее стал ее взгляд. Сам же мистер Лонгклюз тотчас отпрянул, как случается с тем, кто у ног своих внезапно видит змею. Несколько мгновений эти двое таращились друг на друга с необъяснимой, но явной неприязнью.

Правда, мистер Лонгклюз овладел собой уже буквально через пару секунд. Ричард Арден, который с самого начала смотрел только на портрет, отвлекся, чтобы заговорить со своим приятелем, и успел заметить на его физиономии не более чем тень потрясения. Тень растаяла – однако он ее видел, как видел и перекошенное лицо экономки. Сцена вызвала мгновенный шок. Ничего не понимая, Ричард переводил взгляд с Лонгклюза на миссис Танси – и это недоумение живо заставило первого взять себя в руки. Хлопнув Ричарда по плечу, мистер Лонгклюз с усмешкою выдал:

– В целом свете не найти такого невротика, как я!

– Вам не кажется, что здесь слишком душно? – спросил Ричард, держа в уме странные взгляды, которыми только что обменялись его приятель и старушка-экономка. – Миссис Танси топит камин в любое время года – не правда ли, Марта?

Марта не ответила; она, похоже, и не слыхала Ричардовых слов. Прижав к сердцу иссохшую руку, она попятилась к дивану, села и стала лепетать: «Господь Вседержитель, озари нам тьму, на Тебя уповаем!» В целом Марта Танси имела такой вид, будто сейчас лишится чувств.

– Самый настоящий Ван Дейк, – заключил мистер Лонгклюз (он уже некоторое время внимательно смотрел на картину). – Это полотно можно отнести к лучшим портретам великого мастера. Лично мне не встречались вандейковские работы, по силе воздействия сравнимые с вашей картиной. Напрасно вы держите ее здесь; напрасно не реставрировали.

Мистер Лонгклюз шагнул к картине и осторожно взялся за нижний угол рамы, отделив ее от стены.

– Вы правы, нужна новая рама. Только предупреждаю: портрет не вынесет тряски. Холст подгнил во многих местах, краска вот-вот начнет отваливаться целыми хлопьями – взгляните сами, вот с этого ракурса. Весьма, весьма прискорбно, что вы оставили картину в таком небрежении.

– Да, верно, – согласился Ричард; сам он смотрел на миссис Танси. – По-моему, Марте нездоровится. Я оставлю вас на минуту, Лонгклюз. – И Ричард торопливо подошел к дивану. – Что с тобой, Марта? Ты больна? – ласково спросил он.

– Да, сэр, мне худо. Вы уж простите, что я сижу – ноги меня не держат, сэр. Неловко вот только перед джентльменом.

– Сиди, не вставай. Да что с тобой такое?

– Жуть взяла; так всю и трясет, так и колотит, – пролепетала старушка.

– Вы только посмотрите, до чего искусно выписана кисть руки, – тоном знатока говорил между тем мистер Лонгклюз. – А эти рефлексы! Такое световое решение под силу только мастеру. Портрет восхитителен. Невозможно наблюдать его в столь неподобающем состоянии и в столь жалком месте и не чувствовать гнева! Будь я владельцем этого полотна, неустанно показывал бы его всем своим гостям. Я повесил бы портрет на самом виду, чтобы каждый, кто вступает в мой дом, мог любоваться им. Ни одна трещинка, ни одно пятнышко на этом холсте не ускользнуло бы от моего внимания – с такой бдительностью я мог бы отмечать разве что симптомы смертельной болезни своего сына или вести счет благосклонным взглядам повелительницы моего сердца. Посмотрите сами, Арден! Да где же он? О!

– Тысяча извинений, Лонгклюз! Моя милая старушка Марта нездорова и, кажется, сейчас потеряет сознание, – отозвался Ричард.

– Вот как! Надеюсь, ей уже легче, – произнес Лонгклюз, с озабоченным видом подходя к дивану. – Могу я быть чем-нибудь полезен? Не позвонить ли, чтобы сюда пришли и оказали помощь?

– Меня отпустило, сэр, благодарствую; совсем, совсем отпустило, – сказала миссис Танси. – Это пустяки, сэр, только вот… – Снова ее проницательный взгляд устремился на мистера Лонгклюза, который, впрочем, уже ничуть не был смущен и не выражал лицом ничего, кроме участия, отмеренного согласно обстоятельствам. – Просто слабость напала… да страшно сделалось… сама не пойму, с чего бы, – заключила миссис Танси.

– Может, дать ей вина? Как думаете, Арден? – предложил мистер Лонгклюз.

– Спасибо, сэр, не надо вина, не пью я его. Озари нам тьму, на Тебя уповаем! Помилуй, Господи, нас, грешных! Я каплями лечусь, сэр, нашатырем да валерьянкой; в воду надобно накапать того и другого, сэр, от беспокойства оно очень пользительно. Право, и не припомню, когда со мной такое в последний раз приключалось.

– Ты уже не такая бледная, Марта, – ободрил Ричард.

– Я совсем оправилась, сэр, – вздохнула миссис Танси.

Она приняла свои капли и действительно выглядела неплохо.

– Давай-ка я пришлю к тебе кого-нибудь из горничных, а? Мне надо ехать, а с тобой пусть живая душа побудет, – заговорил Ричард. – Смотри, Марта, не расхворайся; знаешь, как мне тяжко видеть тебя больной. Ты же моя дорогая старушка – помни об этом. Ты обязана выздороветь; хочешь, пошлем в город за доктором?

Ричард, говоря с миссис Танси, не выпускал из рук ее сухонькой ладони, поскольку душа у него, вне всякого сомнения, была добрая. Отправив к старушке одну из горничных, Ричард и Лонгклюз прошли в бильярдную, велели зажечь лампы и теперь наслаждались сигарами. Полагаю, каждый из них прокручивал в уме инцидент с экономкой; во всяком случае, молчание явно затягивалось.

– Бедная старенькая Танси! Наверное, она все-таки нездорова, – наконец выдал Ричард Арден.

– Ясно как день! – подтвердил Лонгклюз. – Значит, ее имя Танси? Она меня изрядно напугала. Я, было, решил, что мы с вами нарвались на сумасшедшую; о, этот ее дикий взгляд! А раньше с ней случались припадки?

– Никогда. Она, правда, ворчит и квохчет, но в целом еще крепкая. Сказала мне, что испугалась.

– Потому что мы ворвались к ней так внезапно?

– Никакой внезапности не было – я постучался.

– Ах да, верно. Я, видите ли, Арден, сам не свой от потрясения. Я ведь подумал, что имею дело с умалишенной и что она, чего доброго, ножом меня пронзит, – сказал мистер Лонгклюз, усмехнувшись и поежившись.

Арден рассмеялся; сигара его потухла, и ему пришлось заново ее раскуривать, что потребовало усилий. Убедило ли его объяснение? Нашел ли он, что слова Лонгклюза соответствуют выражению его физиономии – тому выражению, которое мелькнуло перед Арденом лишь на долю секунды, но запечатлелось в его памяти? Очень скоро мистер Лонгклюз спросил, нельзя ли подать ему бренди с водой; это мигом исполнили. В первом стакане было много бренди и совсем, совсем мало воды; но уже второй стакан был и выпит отнюдь не залпом, и две жидкости в нем находились в более-менее равных пропорциях. Мертвенно-бледные щеки мистера Лонгклюза чуточку оживил румянец.

К этому моменту Ричард Арден успел погрузиться в думы о собственных долгах и фатальном невезении.

– Не пойму, по каким таким законам мир крутится. В чем тут штука – в искусстве заводить знакомства? Или просто удача нужна?

Мистер Лонгклюз презрительно усмехнулся.

– Кое-кому, – заговорил он, – даны безграничная вера в себя, несгибаемая воля, а также ловкость и гибкость, благодаря коим владельцы сих даров справляются с любыми ситуациями. Эти люди – сущие гиганты от первого до последнего шага в своих деяниях; ну разве что неизменный успех вскружит им голову, как случилось с Наполеоном. Еще лежа в колыбели, они удушают змей[8]; лишившись зрения и будучи в преклонных годах, подобно Дандоло[9], рушат дворцы, сжигают флотилии и штурмом берут города. Но стоит только таким победителям возгордиться, как их постигает пресловутое Ватерлоо. Что до меня, в известном смысле я удачлив – у меня имеются деньги. Будь я подобен тому же Дандоло, я при старании через десять лет мог бы удесятерить свой капиталец. Я не стыжусь признаться, что разбогател благодаря случаю. Если вы не чистоплюй и обладаете двумя качествами – из ряда вон выходящей хитростью и неслыханной дерзостью, – ничто вас не остановит. Говорю вам, я – обычнейший человек; но я знаю, в чем сила. Жизнь – борьба, и победит в ней прирожденный генерал.

– Генеральскими способностями я, кажется, не обладаю; и притом я невезучий, – констатировал Арден. – Мне только и остается, что плыть по течению, минимально себя утруждая – ведь усилия с моей стороны все равно будут тщетны. Счастье – оно не каждому человеку дается.

– Счастье вообще не для людей, – возразил мистер Лонгклюз.

Ненадолго повисла пауза.

– А теперь вообразите, Арден, человека, который добыл денег больше, чем ему когда-либо мечталось, и вдруг обнаружил, что деньги – отнюдь не предел его упований, что он на самом деле жаждет награды совершенно определенной и во много раз более ценной. Он понимает, наконец, что без этого приза не будет счастлив ни часу, и, однако же, ни жажда, ни усилия не приближают его к заветной цели – цель остается далека, как звезда. – Лонгклюз указал на небесное тело, которое сияло с небосвода. – Счастлив ли такой человек? Куда бы он ни шел, при нем – его измученное сердце; он всюду носит с собой ревность и отчаяние; его томление подобно тоске по райским кущам изгнанного из оных. Так вот – это мой случай, Арден.