Шах и мат

Из груди его торчит нож с рукоятью черного дерева. По ее положению ясно, куда убийца нанес последний из четырех ударов, пронзив черный атласный жилет, вышитый зелеными листочками, красными земляничками и желтыми цветиками, – полагаю, гордость скромного гардероба, собранного мадам Леба для супруга, который отправлялся в Лондон. Жилет больше ни на что не годен. В нем четыре дыры, как я уже сказал, и все – слева, и все – насквозь; ткань пропитана кровью.

Карманы вывернуты. Полисмены не нашли ничего, кроме красного носового платка и нюхательного табака в коробочке из папье-маше. Если бы этот онемевший рот мог произнести хотя бы пять десятков слов, сколько бы версий на них выстроили! Поистине, рассказ бедняги Леба удостоился бы внимания, немыслимого для него при жизни.

Полисмен занимает позицию у двери, чтобы сдерживать натиск. Новых зевак он не впустит, тех, кто уже прорвался, – выгонит. Снаружи летят вопросы, изнутри – подробности, которые тут же подхватываются и передаются дальше. Внезапно над общим гулом раздается голос, почти переходящий в крик. Мистер Лонгклюз белее простыни и крайне взволнован; он взобрался на стол в курительной комнате и держит речь.

– Прошу внимания, джентльмены! Я беру слово, пользуясь тем, что здесь собралось разом столько состоятельных людей. Вдумайтесь, до чего мы дожили! По нашим улицам шныряют висельники, в наших увеселительных заведениях орудуют убийцы! Взгляните на этого несчастного! Он пришел сюда посмотреть игру; он был здоров и благополучен – и вот он убит каким-то негодяем, а из-за чего? Из-за денег, которые имел при себе. А ведь на месте этого бедняги мог оказаться любой из нас. Нынче я говорил с ним. Мы не виделись с тех пор, как я был совсем юнцом. Дома у него остались жена и семеро детей – так он сказал мне; да, он содержал большое семейство. И в первую очередь мы должны назначить за поимку преступника вознаграждение, причем достаточно притягательное. Со своей стороны, обязуюсь удвоить сумму самого щедрого жертвователя. Во-вторых, нужно сделать что-то для осиротевшего семейства; требуется сумма, пропорциональная утрате. Я лично наведу справки. Бесспорно одно: степень опасности достигла высшей точки, и никто уже не находит удовольствия в пеших прогулках по городу, равно как и в увеселениях вроде нынешнего. Позор, джентльмены! Нельзя мириться с таким положением дел! Где-то в системе притаился роковой изъян. Всегда ли начеку наша полиция? Ответ положительный? Стало быть, силы неравны. Если мы, лондонцы, дорожим репутацией энергичных и здравомыслящих людей, сегодняшний скандал не должен получить огласки.

Мистеру Лонгклюзу внимал, стоя за полуоткрытой дверью, долговязый, сухопарый, неряшливо одетый субъект. Шея у него была длинная, физиономия плоская и злобная, со следами оспы; кожа землистая. Он прикрыл глаза и лениво усмехался; но, когда мистер Лонгклюз намекнул на несостоятельность полиции, долговязый субъект оживился и даже подмигнул циферблату стенных часов, на который как раз скосил глаза.

Появляется доктор, за ним часовщик, Габриэль Ларок, далее новые полисмены во главе с инспектором. Лароку при виде убитого родственника делается дурно. Через некоторое время он приходит в сознание, опознает покойного, свидетельствует, что нож принадлежал злосчастному Леба. Полиция берет дело в свои руки, помещение очищено от посторонних.

Глава VI. Отход ко сну

Мистер Лонгклюз запрыгивает в кэб, называет свой лондонский адрес – Пиккадилли, Болтон-стрит. Резким жестом он запахивает пальто, устраивается в углу, но скоро, в раздражении, топает ногой и пересаживается в другой угол.

– Не думал, что мне суждено увидеть подобную сцену. И что за бес меня попутал послать его в курительную, будь она неладна? – бормочет мистер Лонгклюз. – Жуткая комната! Нейдет у меня из головы, и все тут! Может, я в лихорадке? Может, теряю рассудок? Что со мной? Проклятая курилка! Никак не выбросить ее из мыслей, будто она – центр мира. Я одержим ею. Я будто бы в ней нахожусь. Стоит закрыть глаза, и ее четыре стены берут меня в плен. Выхода нет. Ад, сущий ад.

Южным ветром принесло мелкий дождик; он давно запятнал окошки кэба. Мистер Лонгклюз велел остановиться, не доехав до Сент-Джеймс-стрит, и вышел. Как раз пробило два часа ночи; на улицах царило безмолвие. Великий город был поразительно безмятежен, шелест дождя напоминал растянутое «тссс». Лонгклюз сунул деньги вознице и застыл на тротуаре, озирая улицу. Вы могли бы принять этого миллионера за бродягу, который не знает, где преклонить голову. Лонгклюз снял шляпу; очищающая небесная влага скоро пропитала его волосы, заструилась по лбу и вискам.

– Ну и духотища в этом кэбе! Еще бы – полдня солнце в окошки припекало, – сказал Лонгклюз, с минуту пронаблюдав, как возница роется в карманах, делая вид, что у него нет сдачи. – Не беда, если не сыщешь монету; я поеду дальше. Однако дождь-то сильнее поливает, чем я воображал. Ну да это только приятно. Когда, кстати, он начался? – спросил мистер Лонгклюз, явно не торопясь сесть обратно в кэб.

– А вот как десять пробило, сэр, так вскорости и пошел.

– Бабки у коняги разбиты, как я погляжу. Ну да мне все равно. До Болтон-стрит дотянет, надо полагать.

– Садиться-то будете, сэр? – спросил возница.

Мистер Лонгклюз кивнул, хмурясь и думая о своем; дождь все так же поливал его непокрытую голову; шляпу Лонгклюз держал в руке. «Эге, да клиент за воротник заложил! – подумалось вознице. – Пускай хоть два часа столбом стоит – денежки-то капают». Возница собирался уже нацепить коняге торбу да расположиться на ночлег, однако мистер Лонгклюз неожиданно забрался в кэб и повторил «Болтон-стрит» весело и бодро, то есть тоном, который совсем не соответствовал его настроению.

«Что это на меня нашло? Извелся из-за коротышки-француза! Наверное, я хворал, вот нервы и расшатались; иначе разве мог я быть так глуп? Словно это первый мертвец в моей судьбе! Да и ему так лучше: он обрел покой, а иначе голову ломал бы, измышлял бы способы, как заработать на хлеб с маслом для семерых отпрысков. А что до меня, напрасно я не ушел, как только закончилась игра. И дернул же меня черт сунуться в эту комнату, так ее и так, когда оттуда послышался шум! Отвлекусь, пожалуй, за игорным столом; да и врача не мешало бы посетить. Арден сказал, что заглянет поутру – вот мне и компания. Ложиться нет смысла – все равно не усну. Проклятая курительная комната душит меня; я будто узник. О, суждено ли мне когда-нибудь смежить веки?»

Кэб как раз подкатил к небольшому и непритязательному особнячку этого богача. Лакей, отворивший дверь, даром что был вышколен, все-таки вытаращил глаза, ибо никогда еще не видал хозяина в таком состоянии – то есть таким измученным.

– Где Франклин? – спросил мистер Лонгклюз.

– Спальню вам готовит, сэр.

– Дай свечу. С возницей я в расчете. Утром может зайти мистер Арден; если я к тому времени еще не спущусь, проводишь мистера Ардена в мою комнату. Ни в коем случае не дай ему уйти, не повидавшись со мной.

И мертвенно-бледный хозяин дома начал подъем на второй этаж.

– Франклин! – позвал он, преодолев последний лестничный пролет и стоя у дверей спальни.

– Слушаю, сэр?

– Вечерний туалет я совершу сам, без твоей помощи, но время от времени буду тебя вызывать, – сказал Лонгклюз; он успел войти в гардеробную и удостовериться, что привычная ножная ванна для него готова, вода нагрета.

– Чаю прикажете, сэр?

– Не нужно чаю; меня подташнивает. Я видел покойника, причем это была полная неожиданность. Теперь, наверное, несколько часов не избавлюсь от наваждения. Что-то я расклеился. А тебе вот задание: как только услышишь колокольчик, живо сюда и сиди у моей постели до восьми утра. Дверь в смежную комнату я оставлю приоткрытой. Если мой сон будет беспокоен, если я буду стонать – словом, при любом подозрении на ночной кошмар, – разбуди меня, слышишь? Сам в постель не ложись; явишься по первому зову. Гони сон всеми способами; завтра сможешь отоспаться, целый день тебе предоставлю.

Выслушав распоряжение, Франклин удалился.

Однако подготовка ко сну заняла у хозяина куда больше времени, чем ожидал камердинер. Он промаялся почти час, затем рискнул подкрасться к дверям гардеробной. Судя по звукам, хозяин еще не улегся в постель, так что Франклин поспешил убраться. Обещанный звон колокольчика раздался не ранее чем еще через полчаса, и тогда наконец мистер Франклин смог занять пост в кресле с видом на открытую дверь господской спальни.

Мистер Лонгклюз не ошибся. Нервное потрясение еще долго не давало ему уснуть. Через два часа он позвонил и потребовал подать себе с туалетного столика флакон одеколону. Заявивши, что натрет одеколоном виски, мистер Лонгклюз, однако, оставил флакон в своей постели, а Франклина – в убеждении, что изрядную часть весьма объемного хрустального сосуда его хозяин употребит вовнутрь. Вожделенный сон смежил усталые веки сего Крёза[13] не раньше, чем в доме начались утренние перемещения прислуги. В этот сон, как в могилу, мистер Лонгклюз провалился ровно на три часа; пробуждение было внезапным и полным.

– Франклин!

– Слушаю, сэр?

И мистер Франклин возник у постели.

– Который час?

– Пробило десять, сэр.

– Дай мне «Таймс».

Франклин повиновался.

– Сообщи на кухню, чтобы завтрак подавали как обычно. Я спущусь в столовую. Отвори ставни, а портьеры задерни наглухо.

Когда Франклин все исполнил и вышел из спальни, мистер Лонгклюз, оставаясь в постели, жадно взялся за газету. Матч между Худом и Маркхемом был описан во всех подробностях – но мистер Лонгклюз искал другое сообщение. И нашел: как раз под заметкой о бильярдном матче была другая – «Убийство и ограбление в “Салуне”». Лонгклюз прочел заметку дважды, затем принялся искать связанные с нею новости. Убедившись, что таковых нет, он вернулся к заметке об убийстве и прочел ее еще несколько раз, анализируя каждое слово. Затем он резко встал с постели и уставился на себя в зеркало.

– Краше в гроб кладут! – резюмировал он. – Ничего, постепенно приду в чувство.

Руки его дрожали, как у похмельного или вымотанного малярийной лихорадкой. Он словно постарел на десять лет.

– Сам себя не узнаю, – продолжал Лонгклюз. – Типичный старый грешник; а ведь я так молод и невинен!

Издевку он адресовал самому себе; почти каждый в определенных ситуациях предается этой странной роскоши, вероятно закаляя нервы, дабы стоически принимать подобные циничные шутки от третьих лиц или, по крайней мере, не полностью списывать их на неприязнь. Кислая улыбка возникла на физиономии мистера Лонгклюза в холодном утреннем свете, чтобы тотчас уступить место признакам сумрачного изнеможения. Мистер Лонгклюз сник; вздох, долгий и глубокий, судорогой свел все его долговязое тело.

Бывают моменты – к счастью, они редки, – когда мысль о самоубийстве делается настолько отчетливой, что впору устрашиться; человека, который пережил такой момент, не отпускает ощущение, что Смерть глядела на него в упор. Вездесущность страдания – вот истина столь же банальная, сколь и непреложная. Смертный, если он богат, избавлен примерно от двух третей проклятий, тяготеющих над родом людским. Две трети – это много; но иногда и одна оставшаяся треть пропитана страданием, едва-едва посильным для бренной плоти. Мистер Лонгклюз, миллионер, имел, разумеется, толпы завистников. Исторгла ли грудь кого-нибудь из них столь же тягостный вздох в то утро или, может, нашелся такой, кому белый свет был еще гаже?

– Вот приму ванну – другим человеком себя почувствую, – решил мистер Лонгклюз.

Однако ванна не дала ожидаемого результата; наоборот, у Лонгклюза начался озноб.

– Да в чем же дело? Видимо, я изменился, – сказал он себе, списывая дискомфорт на течение времени: так осенью, когда убывает световой день, люди именно это явление винят в своей хандре. – Бывало, подобные сцены и вообще любые потрясения производили на меня эффект, по краткосрочности сравнимый с эффектом от бокала шампанского; а сейчас мне тошно, словно я принял яд или испил чашу безумия. Да меня же трясет всего – и руки дрожат, и сердце скачет! Я стал каким-то слюнтяем!

Завершив, наконец, свой туалет (весьма небрежный, к слову), мистер Лонгклюз, в халате и домашних туфлях, поплелся по лестнице в столовую. Вид он имел самый жалкий.

Глава VII. Друзья навек

Менее чем через полчаса, когда мистер Лонгклюз еще сидел за завтраком, в столовую был препровожден Ричард Арден.

– По сравнению с вами, Арден, я в своем халате и шлепанцах выгляжу распустехой! – воскликнул Лонгклюз.

– Не надо извинений, прошу вас, – сказал Арден. – Это я пришел слишком рано – не посмел ослушаться дяди, который назначил мне встречу на десять утра.

– Не желаете ли закусить со мной?

– Охотно: я еще не завтракал, – со смехом согласился Арден.

Лонгклюз взялся за колокольчик.

– Вы в котором часу вчера ушли, Арден?

– Да почти одновременно с вами – то есть минут через пять-десять после окончания игры. Вы слышали – там, в клубе, человека убили? Я хотел взглянуть на него, но не пробился сквозь толпу.

– Мне в этом смысле повезло больше – я проскочил в первых рядах, – сообщил Лонгклюз. – Картина была преотвратная; меня до сих пор мутит. Вы легко представите степень моего потрясения, если я скажу вам, что убитый – тот самый недотепа-француз, о котором я вам рассказывал. Перед матчем мы с ним вели дружескую беседу – и вот он мертв! Прочтите – здесь все описано в подробностях; о, как же мне тоскливо! – И Лонгклюз протянул Ардену «Таймс».

– Вон оно как! Надеюсь, преступник будет найден, – сказал Арден, пробежав глазами заметку. – А вам, Лонгклюз, никто не внушил подозрений?

– Столько мутных типов разом я еще не видывал, Арден.

– А вот и отчет о матче; капитально сделан, ничего не скажешь, – продолжал Арден, для которого игра представляла больше интереса, чем трагедия несчастного коротышки Леба. Он принялся зачитывать вслух отдельные пассажи из отчета, попутно поглощая завтрак. Наконец, отложил газету и выдал: – Кстати, мне уже нет необходимости утомлять вас просьбой о совете. Я нынче получил нахлобучку от дядюшки Дэвида и полагаю, что теперь он сам уладит мои проблемы. Такой у него обычай: послать за мной, долго мучить проповедями, а затем навести порядок в моих делах.

– Хорошо бы, Арден, и мне иметь в ваших советах столь же мало нужды, сколь вы имеете в моих, – произнес Лонгклюз после короткой паузы, неотрывно глядя в глаза Ричарду Ардену своими темными глазами. – Я раз пятьдесят балансировал на грани – то есть был готов исповедаться, – но мне не хватало духу. Теперь час настал. Дело не терпит отлагательств. Я должен открыться вам, Арден, сейчас или никогда; прямо сейчас – или вообще никогда. Возможно, мудрее было бы хранить молчание.

– Напротив: лучше выговориться, – подбодрил Арден, откладывая нож и вилку и всем корпусом подаваясь к Лонгклюзу. – «Прямо сейчас» – самое подходящее время, какова бы ни была ситуация. Если дело плохо, надо поскорее с ним разобраться; если новость хорошая, надо поскорее начать радоваться.

Лонгклюз встал из-за стола, потупил взор в раздумье и медленно прошел к окну, где некоторое время стоял, не говоря ни слова, погруженный в себя. Наконец он поднял глаза и отчеканил:

– Кризисы никому не по душе. Хороший генерал избегает решающего сражения столь долго, сколь это возможно. Это слова Наполеона, не так ли? Никто в здравом рассудке не поставит на кон все, чем владеет. Признание уже неоднократно готово было сорваться с моих уст. Но всякий раз я шел на попятную.

– Я к вашим услугам, дорогой Лонгклюз, – заверил Ричард Арден, тоже поднявшись и тоже пройдя к окну. – Я готов выслушать вас и буду счастлив, если выяснится, что в моих силах оказать вам хотя бы ничтожную услугу.

– Любую услугу? Это грандиозно, – выпалил Лонгклюз. – И все же я не знаю, как просить вас… с чего начать… ведь столь многое стоит на карте… Вы еще не догадались, о чем я?

– Пожалуй, да; а может, и нет. Дайте подсказку.

– Неужели у вас ни единой версии?

– Одна, кажется, есть.

– И она, ваша версия, касается мисс Арден?

– В общем, да.

– Умоляю, скажите, что вы думаете по этому поводу?

– Я думаю, что Элис вам нравится.

– Нравится? Нравится? И только-то? Господь свидетель, я много бы дал, чтобы мои чувства сводились к простому влечению. Что значит «нравится»? Да ничего! Тут даже слово «любовь» ничтожно. Я обожаю мисс Арден; я одержим ею. Вот я и открыл вам свою тайну. Что скажете? Вы, наверное, возненавидели меня?

– Как можно, дорогой мой! За что мне вас ненавидеть? Напротив, вы стали мне еще симпатичнее. Я только чуточку удивлен: я не ожидал, что ваши чувства будут и вполовину столь сильны.

– Вчера вы говорили со мною по-дружески, Арден. Пока мы ехали на матч, я вообразил, что вы обо всем догадываетесь; воспрянувший духом после ваших слов, я открыл то, что без вашего ободрения наверняка унес бы с собой в могилу.

– Мне странно это слышать. Дорогой мой Лонгклюз, вы говорите так, будто я дал вам повод усомниться в моей дружбе. По-моему, я этого не сделал – как раз наоборот…

– Как раз наоборот; да, это верно, – подхватил Лонгклюз. – И куда как логично было для вас проникнуться ко мне еще большей симпатией. Я не сомневаюсь, что вы мой друг; я это точно знаю. Давайте пожмем друг другу руки. Заключим соглашение, Арден; да, соглашение!

Лонгклюз протянул руку; его бледные губы кривила полубезумная улыбка, в глазах вспыхнул огонь. Арден, отвечая на сей энергичный жест, казалось, еле удерживался от смеха.

– А теперь слушайте, Ричард Арден, – пылко заговорил Лонгклюз. – Вы имеете на мисс Арден много больше влияния, чем обыкновенно брат имеет на сестру. Я давно это заметил. Все потому, что с детских лет мисс Арден почти не знала иного общества, кроме вашего, и потому, что вы старше ее. Мисс Арден очень к вам привязана, привязанность же вытекает из восхищения вашими достоинствами. К тому же вас с нею только двое в семье, то есть вся сестринская любовь без остатка направлена на вас. Мне не случалось видеть, чтобы человек столь много значил для своей сестры. И эти чувства мисс Арден вы должны употребить мне во благо.

Говоря так, Лонгклюз не выпускал Арденовой руки.

– Если отказываетесь, можете отнять руку, – произнес он. – Я не стану сетовать. Однако ваша рука по-прежнему в моей – стало быть, об отказе речь не идет. Стало быть, соглашение между нами заключено. Отныне мы союзники. Как друг я взыскателен, зато надежен.

– Дорогой Лонгклюз, я не сомневаюсь в вас. Я безоговорочно принимаю вашу дружбу. Только не приписывайте мне прав опекуна или отца в деле с Элис. Хотел бы я внушать сестре свои мысли относительно каждого предмета, и в первую очередь – относительно вас; но это не в моей власти. Однако верьте: во мне вы обрели преданного друга.

Арденова ладонь оставалась в руке Лонгклюза; на этих словах он стиснул ее с особенной силой, а затем энергично встряхнул.

– Слушайте дальше, Арден; я перехожу к пункту, который вызывает главные затруднения. Едва ли во всей Англии хоть кому-то известна моя история. Меня это радует; причину радости вы постепенно поймете и одобрите. Однако есть огромное препятствие, пусть и временное; вот почему друзьям юной леди следует взвесить преимущества моего капитала против этой проблемы. Придет время – и уже совсем скоро, клянусь душой и честью, – когда я смогу доказать, что происхожу из почтенного и старинного английского рода, который не уступает прочим английским семействам! Здесь, в Англии, мои предки еще при Вильгельме-Завоевателе носили дворянский герб, в Нормандии же, откуда пошел наш род, его следы и вовсе теряются в глуби веков. И если я не сумею предоставить вам доказательства, у вас будет полное право заклеймить меня позором.

– В вашем благородном происхождении я не сомневаюсь, дорогой Лонгклюз. Однако вы слишком большой вес придаете пункту, который на самом деле не так важен для современного англичанина. Да, мы снимаем шляпы перед джентльменами в шлемах и плащах, но подвигам феодалов внимание уделяется только в справочнике Дебретта[14]. Вы смотрите на родословную скорее как австриец, нежели как англичанин. Мы, не в пример нашим отцам и дедам, склонны кое-чего ожидать и от самого джентльмена лично; нам стало меньше дела до заслуг его пращуров. Поэтому забудьте о родословной до тех пор, пока не будет возвращен ваш титул и не поступит запрос на него из геральдической палаты; вот когда поступит, тогда и начнете хлопоты. А пока вот что я вам скажу: в Англии всю правду о своих семьях осмелятся поведать человек пятьдесят, не больше.

– Мы теперь друзья, Арден, а значит, кроме привилегий, имеем обязательства; то и другое растягивается на максимально долгий срок, – проговорил Лонгклюз, смутив Ричарда Ардена своей торжественностью.

– Да, конечно, – подтвердил Арден.

Произошел обмен пронзительными взглядами; на каждое из двух лиц легла внезапная тень. Вот тень усугубилась, вот разлилась по всей комнате, ибо темные тучи закрыли солнце своею массой, суля грозу.

– Боже! Утро – и такая темень! – воскликнул Арден, переводя глаза с Лонгклюзовой физиономии, которая стала почти не видна во мраке, за окно, устремляя взор к иссиня-черным небесам.

– Да, небо темно, как грядущее, которое мы обсуждаем, – с печальной улыбкой констатировал Лонгклюз.

– Темно – в смысле, неизвестно; никакого тут нет зловещего подтекста, – произнес Ричард Арден. – Я, например, надеюсь на лучшее. Наверно, потому, что я сангвиник.

– Если бы тип темперамента имел отношение к удачливости в делах, я бы тоже был сангвиником. Похоже, связи тут нет никакой. Мое счастье зависит от факторов, на которые я не могу повлиять ни в малейшей степени. Мысль, действие, энергичность ничего не значат; поэтому я отдался на милость течения, и… О нет, мне не хватает духу спросить… Ради всего святого, Арден, скажите… Только не щадите меня, не сглаживайте углов. Я хочу знать правду, пусть даже самую горькую. Прежде всего: мисс Арден питает ко мне антипатию, да? Я противен ей?

– Противны? Что за вздор! Да может ли такое быть? Моей сестре приятно ваше общество, когда вы в ударе и не глядите букой. Антипатия! Да у вас, дорогой мой Лонгклюз, воображение разыгралось!

– Немудрено ему разыграться у человека, чей статус подобен моему. И притом вероятность антипатии так велика. Иногда я надеюсь, что мисс Арден не догадывается о моих чувствах. Может, вам это покажется странным и диким, но, по-моему, если мужчина не может внушать любовь и при этом открывает сердце своей богине, его удел – ненависть и отвращение. В этом секрет половины трагедий, известных нам по книгам. Мужчина любит – а предмет страсти не только пренебрегает любовью, но и оскорбляет влюбленного. Такова жестокая натура женщин! В результате уколы ревности и отчаяния становятся сущей пыткой – страшнейшей из всех адовых мук.

– Лонгклюз, я не раз и не два видел вас и сестру вместе в гостиной. Вы сами должны признать, что ничего похожего на отвращение не было, – заявил Арден.

– Вы говорите от сердца? Ради Господа Бога, не нужно меня щадить! – взмолился Лонгклюз.

– Я говорю то, что думаю. Никакой ненависти; никакого отвращения.

Лонгклюз вздохнул, надолго потупил взор, а когда поднял глаза, произнес:

– Ответьте еще на один вопрос, дорогой Арден, и больше я не стану злоупотреблять вашей добротой. Обещаете ли вы быть предельно откровенным, если найдете, что я не выхожу за рамки приличий? Обещаете ли отвечать искренне, не щадя меня, и явить мне худшее?

– Обещаю.

– Вашей сестре нравится какой-нибудь другой мужчина? Может быть, она питает к кому-то особую сердечную склонность? Или ее любезность никому конкретно не адресована?

– Так и есть, насколько мне известно. Элис никогда не отдавала предпочтения никому из тех, кто поклонялся ей, – иначе это не укрылось бы от моих глаз, – заверил Ричард Арден.

– Не знаю, может, это и правда, – не унимался Лонгклюз. – Но ведь есть один молодой человек, который явно вздыхает по мисс Арден и которого она выделяет среди прочих. Надеюсь, вы поняли, о ком я веду речь?

– Клянусь честью, не понял.

– Я имею в виду вашего давнего друга; полагаю, он ваш ровесник, он часто гостит у вас в йоркширском поместье и здесь, в Мортлейке. Он считается чуть ли не братом и, уж во всяком случае, своим человеком в доме.

– Неужели вы говорите про Вивиана Дарнли? – изумился Ричард Арден.

– Именно про него.

– Вивиан Дарнли? Да ведь ему денег едва на жизнь хватает, куда уж тут жениться! Он и в мыслях не держит брак. Да если бы мой отец только заподозрил подобное упование, он бы Вивиана мигом отвадил! Поистине, вы не смогли бы выбрать предметом ваших опасений человека менее подходящего, – подытожил Арден (правда, после секундного раздумья – ибо теория Лонгклюза смутила его сильнее, чем он желал признать). – Да и сам Дарнли не дурак, и притом в нем есть благородство; короче, если бы вы знали его так, как знаю я, вы поняли бы абсурдность вашей ревности. Что касается Элис, ей и в голову не приходит, что Дарнли способен на этакое безрассудство; это я вам со всей уверенностью заявляю.