Шах и мат

Последовала новая пауза. Лонгклюз опять крепко задумался.

– Позвольте еще один вопрос; уж он-то не должен вызвать затруднений, – наконец решился он.

– Я к вашим услугам, дорогой Лонгклюз.

– Примет ли меня сэр Реджинальд? Как он вообще ко мне отнесется?

– Уж получше, чем когда-либо относился ко мне! Раскланяется, наверное; или нет – он для вас объятия раскроет и улыбкой просияет. Мой отец – человек светский; да вы сами увидите. Конечно, деньги – это еще не все; но это очень, очень много. Деньги не сделают вульгарного человека джентльменом, зато джентльмена могут сделать кем угодно. Я уверен, что вы поладите с моим отцом. А теперь я должен вас покинуть, дорогой Лонгклюз. Я спешу к старому мистеру Блаунту, и опаздывать никак нельзя – дядя Дэвид велел мне явиться к нему ровно в полдень.

– Да хранят Небеса нас обоих, дорогой Арден, в этом мире, полном коварства! Да убережет нас Господь от скверны в этом насквозь фальшивом Лондоне! И да покарает того из нас, кто предаст дружбу!

Все это Лонгклюз выдал, снова завладев Арденовой рукою и сверля его своими непроницаемыми темными глазами. Но что же покоробило Ричарда Ардена – не злоба ли (точнее, намек на таковую), на долю секунды проглянувшая в бледном Лонгклюзовом лице?

– Вот под такую ектенью можно спокойно расстаться! – усмехнулся Арден. – Слова столь высоки, что благословение граничит с проклятием. Впрочем, я не возражаю. Аминь.

Лонгклюз скроил улыбку.

– С проклятием, говорите? Что ж, это проклятие и есть. Или что-то подобное ему; притом же я адресовал его себе самому – вам так не показалось? Однако мы ведь не навлечем его на себя, правда? Стрела пущена в море – она никому не причинит вреда. Но что, дорогой Арден, зашифровано в таких фразах, кроме страдания? Что есть горечь, как не боль? Чего заслуживает жестокая душа, если не горя? Мы добрые друзья, Арден; заметите во мне враждебности хоть на йоту, сразу скажите: «Это говорит в нем сердечная рана, а не он сам». До свидания. Господь да благословит вас!

У дверей произошла новая сцена прощания.

– Мне предстоит промаяться весь день – который больше похож на ночь; глаза мои утомлены бессонницей, разум изможден, – бормотал позднее Лонгклюз, словно декламируя зловещий монолог. Он по-прежнему стоял у окна, все в тех же домашних туфлях и халате. – Неопределенность! Это слово дышит адскою серой! Воображение рисует человека, прикованного в туннеле; до него доносится пыхтенье паровоза, стук колес по рельсам; поезд еще далеко, но ведь прикованный не знает, что придет раньше – освобождение или гибель. О, неопределенность, как ты тяжела! Как ты мучаешь меня! Сегодня я увижу Элис. Я увижу ее – но как же все будет? Ричард Арден ободрил меня; да, ободрил. «Ничтожный, прочь!» Кажется, это слова Брута[15]. Святое небо! Что за жизнь – я будто карабкаюсь по шаткой лесенке. Взять хотя бы тот случай в Швейцарии, когда в лунную ночь я сбился с пути; то был сущий кошмар среди неправдоподобно восхитительного пейзажа! Две мили каменистой, узкой, как дощечка, тропы предстояло мне осилить. Слева высилась гладкая скала; справа разверзалась пропасть, причем так близко, что, урони я перчатку, она бы непременно туда упала. Над горными пиками клубился туман, грозивший спуститься и затянуть мою тропу непроглядной пеленой. Эта тропа – метафора моей жизни, одной долгой авантюры, где опасность сменяется изнеможением. Природа полна красот, многие из коих служат якорями смертным, дарят покой. Сколько людей избрали себе дороги широкие и укатанные! Горе тому, кто заблудился, кого ночь застала среди альпийских скал!

Мистер Лонгклюз встряхнулся. На столе лежали письма; с ними он быстро разобрался. Теперь нужно было ехать в Сити. Пять десятков важных дел ждали его, а вечером… вечером он вновь увидит Элис Арден.

Глава VIII. Кое-что о башмаке

В гардеробной мистера Лонгклюза стояло несколько пар обуви.

– Где башмаки, которые я надевал вчера? – спросил мистер Лонгклюз.

– С вашего позволения, сэр, нынче утром пришел один человек и забрал один башмак, – ответствовал мистер Франклин.

– Что еще за человек? – рассердился мистер Лонгклюз.

– От мистера Арманьяка, сэр.

– Ты что же, вызывал его?

– Нет, сэр. Я подумал, вы через другого слугу передали заказ, вот мистер Арманьяк и послал человека за башмаком.

– Тебе пора запомнить, Франклин, что подобные заказы я передаю только через тебя, – процедил мистер Лонгклюз. В его взгляде сквозили ужас и негодование, по интенсивности несообразные с ситуацией. – Ты сам отдал башмак?

– Нет, сэр. Его Чарльз отдал, еще в восемь утра, когда вы спали; он сказал, что башмачнику непременно нужен правый башмак от той пары, которая вчера была на вас. А я башмаки ваши за дверь выставил; ну и отдал правый Чарльзу, сэр. Я думал, так и надо.

– Допустим; но ведь ты знаешь, что Чарльз еще и недели у меня не служит. Позови его. Я докопаюсь до истины.

Франклин испарился, а мистер Лонгклюз, с физиономией мрачной и решительной, уставился на лакированный левый башмак, словно ждал от него сведений об отсутствующем братце. В мозгу мистера Лонгклюза уже шла напряженная работа. Что значит этот маневр с башмаком? Я же, в свою очередь, поинтересуюсь, а почему вообще мистер Лонгклюз так всполошился из-за башмака, почему видел трагедию в передаче его башмачнику?

Вслед за мистером Франклином в комнату вошел Чарльз.

– Что это за история с моим башмаком? – Мистер Лонгклюз надвинулся на незадачливого Чарльза. – Кому ты его отдал?

– Да за ним поутру пришли, сэр.

– Кто пришел?

– Кажется, посыльный от мистера Арманьяка, сэр.

– Ах, вам кажется! Нет уж, сэр, извольте сообщать то, о чем вам известно наверняка! Что именно сказал этот так называемый посыльный?

По лицу мистера Лонгклюза было ясно, что сейчас кому-то не поздоровится.

– Он сказал, сэр, – начал мямлить Чарльз, выгадывая время, – он сказал, что его прислал мистер Арманьяк, сэр, и что ему нужен правый башмак, сэр.

– От какой пары – от любой?

– Нет, сэр, с вашего позволения, от той пары, которую вы вчера надевали, сэр.

– И это ты отдал ему башмак?

– Да, сэр, я.

– Сдается мне, ты не такой болван, каким прикидываешься. А до истины я все же докопаюсь. Ступай немедленно к мосье Арманьяку. Скажи, что я буду очень признателен, если он в письменном виде ответит на вопрос, посылал ли он сегодня человека за башмаком, и если да, то получил ли башмак. И пусть вернет его, слышишь? Непременно пусть вернет. Иди! В твоих интересах поторопиться.

– Сэр, я уже взял на себя смелость послать за вашим башмаком к мосье Арманьяку, когда вы велели мне привести Чарльза; мой посыльный вернется через пару минут, – сказал мистер Франклин.

– Хорошо. Как только он появится, все втроем живо ко мне. Я должен выяснить, кто со мной шутки шутит.

Мистер Лонгклюз захлопнул дверь в гардеробную, шагнул к окну и стал смотреть на улицу; физиономия у него была желчная. Через несколько минут он резко развернулся, потряс кулаком и топнул ногой. Тут-то и посетила его внезапная мысль.

– Башмак с правой ноги? Господи! Ладно, может, это не та нога.

Он схватил с полу левый башмак и стал его всесторонне рассматривать.

– Святые небеса! Башмак именно правый! Но что это значит? Это заговор? Если так, я не удивлен.

Еще раз оглядев левый башмак, мистер Лонгклюз швырнул его в угол яростным жестом.

– Если это совпадение, то слишком уж странное. Подозрительный случай. Впрочем, еще ничего не произошло. И, смею надеяться, не произойдет. Десять против одного; нет, двадцать против одного; нет, тысяча против одного, что башмак сейчас у Арманьяка. Надо было еще вчера, на ночь, понежиться в теплой ванне, а с утра предпринять конную прогулку миль этак на десять, да по пригородам. Все обойдется, я напрасно терзаюсь.

Тем не менее он в очередной раз взялся за осмотр башмака. Затем, бросив его, возобновил наблюдение из окна, а кончил тем, что открыл дверь и стал прислушиваться – не идет ли по лестнице троица слуг?

Вскоре раздались шаги. Мистер Лонгклюз предвосхитил стук в дверь – он уже стоял на пороге, в белом жилете и сорочке, с лицом белым и напряженным – иными словами, и лицо, и фигура его были белы.

– Ну, что? Где башмак? – рявкнул он.

– Мальчишка был у мосье Арманьяка, – заговорил мистер Франклин, указывая на юного посыльного и беря на себя представительские функции. – Мосье Арманьяк не посылал за башмаком, сэр, и потому не имеет его в мастерской.

– Так-так! Превосходно! Ну, сэр, – Лонгклюз навис над Чарльзом, в интонациях зазвенела ярость, – что вы имеете сказать в свое оправдание?

– Тот человек назвался посыльным мосье Арманьяка, с вашего позволения, сэр, – залепетал Чарльз. – Он за башмаком пришел; он сказал, что вернет башмак мистеру Франклину, как только…

– Значит, ты отдал вещь обыкновенному вору; тебе тут насочиняли, и ты рассчитываешь, что я, в свою очередь, поверю в небывальщину, которую ты принял за чистую монету. Другой хозяин в суд тебя потащил бы даже за более мелкий проступок. Будь я уверен, что ты в сговоре, я бы тебя заодно с этим так называемым посыльным привлек к уголовной ответственности. Небесами клянусь, я выясню, в чем тут дело!

Мистер Лонгклюз с грохотом захлопнул дверь прямо перед тремя своими слугами, которые остались стоять в коридоре. Мистера Франклина вся эта история заинтриговала. И он, и Чарльз, и мальчик-посыльный переглядывались, не говоря ни слова. Но, когда они собрались идти вниз, дверь гардеробной распахнулась.

– Вот что, Чарльз, это ведь ты говорил с мошенником? – начал мистер Лонгклюз.

– Да, сэр.

– Узнал бы ты его, если бы снова увидел?

– Наверное, узнал бы, сэр.

– Каков он из себя?

– Ничего особенного, сэр.

– Он рослый или, может, коротышка? Фигура у него какая?

– Высокая фигура, сэр.

– Продолжай. Что еще ты запомнил? Выкладывай.

– Шею длинную запомнил, сэр. А еще держится он, будто палку проглотил. И у него плоскостопие, сэр. Сам тощий, а плечищи широченные – во какие!

– Дальше. Лицо его опиши.

– Лицо такое… дурное, в общем, сэр.

– Это как?

– Кожа бледная, как у хворого, сэр. И оспин изрядно. Само по себе широкое и плоское, нос как пипка. Глаз он толком не открывает, будто в щелки глядит, и склабится все время. Усишки у него жиденькие, рыжие, на концах завитые.

– Возраст?

– Да под пятьдесят, сэр.

– Ха-ха! Превосходно. Как он был одет?

– Фрак черный, заношенный, жилетка в цветочек, атласная, тоже старая, засаленная вся, сэр, а панталоны твидовые, грязнущие. И все платье будто с чужого плеча, а шляпа коричневая, в жирных пятнах, прошу прощения, сэр, а еще трость у него была в руке. Я запомнил, потому что перчатки у него из бумажных ниток – джентльмена корчит из себя, стало быть, сэр.

– И он потребовал именно правый башмак?

– Да, сэр.

– Ты уверен? Когда ты дал ему башмак, он просто его принял или, может, разглядывать начал?

– Он его разглядывал, сэр, так глазами-то и сверлил, да еще перевернул, да на подошву посмотрел и говорит: «Порядок». А потом ушел с башмаком вместе.

– Как именно он выразился: дайте, мол, башмак из пары, которую хозяин вчера надевал? Или он сказал «вчера вечером»?

– Кажется, он сказал «вчера вечером», сэр.

– Напряги память. Ты уверен насчет «вчера вечером»? Он именно так выразился?

– Думаю, да, сэр.

– Нет, это не годится. Мне нужна точность. До сих пор ты ее демонстрировал. Мне казалось, ты помнишь все подробности.

– Так и есть, сэр. Он сказал «вчера вечером».

– Гм. Ладно, хватит. Франклин, ты запомнил описание этого субъекта? Вы все трое должны крепко держать его в уме. Это приметы вора; если вновь увидите его, сразу хватайте и не отпускайте, пока полисмен не подоспеет. А ты, Чарльз, будь готов подтвердить свои показания под присягой, ибо я немедля отправляюсь в полицейский участок, где и оставлю перечень примет.

– Слушаю, сэр, – отвечал Чарльз.

– Ты, Франклин, пока свободен, только вели кому-нибудь распорядиться, чтобы вызвали кэб.

Мистер Лонгклюз вернулся в гардеробную и закрыл дверь. Вот ход его мыслей: «А ведь Леба, несчастный глупец, именно на этого субъекта жаловался – следит, мол, за ним, глаз не сводит. Я и сам его видел. Могут открыться и другие обстоятельства. Но это точно он – да, он самый. Тут есть о чем подумать! Святые небеса! Этому человеку надо предъявить обвинение, вывести его на чистую воду; пусть предстанет перед судом. Дело нешуточное; тут виселицей попахивает. Поживем – увидим».

Полный подозрений касательно утраченного башмака, мистер Лонгклюз двигался в восточном направлении. Лицо его было ясно, ибо он видел цель. По пятам за ним, держа на его плече ледяную ладонь, неслышно кралась Мрачная Забота[16], а поодаль, временами обгоняя и фамильярно заглядывая ему в лицо, маячил образ бывшего сыщика. Приятелям, которые кивали мистеру Лонгклюзу, заприметив его на Пиккадилли, на Сент-Джеймс-стрит, на Полл-Молл – словом, на подступах к центру, – казалось, что он только что услышал презабавную историю. Зато те, кому этот великий человек встретился уже на въезде в Темпл, ближе к Ладгейт-Хилл, испытывали секундное замешательство и думали: «Интересно, какие акции нынче подскочили в цене, а какие вдруг взяли да упали, что этот Лонгклюз весь так и светится?»

Глава IX. Человек без имени

Мистер Лонгклюз избрал стратегию самую дерзкую из всех возможных. В полицейском участке он сразу перешел к делу. Ему, сказал он, известно, что из полиции недавно уволен некий субъект, приметами которого он также располагает; и вот он хочет знать, верно ли его информировали, ибо нынче утром в его доме совершено ограбление, и человек, против которого у него, у мистера Лонгклюза, достаточно улик, очень похож на изгнанного сыщика.

– Действительно, пару недель назад мы дали расчет одному сотруднику сыскного отдела.

– Как его имя? – спросил мистер Лонгклюз.

– Пол Дэвис, сэр.

– Если окажется, что он и есть вор, я, пожалуй, смогу предъявить ему и более серьезное обвинение, – произнес мистер Лонгклюз.

– Не желаете ли поделиться информацией прямо сейчас, сэр? – с надеждой осведомился полицейский.

– Нет, я еще сам не уверен, – отвечал мистер Лонгклюз. – Но, видимо, скоро дозрею.

Следователь предпринял попытку зайти с другого боку.

– Какова же, сэр, природа этого более серьезного обвинения?

– Я намерен дать показания во время вскрытия, которое состоится сегодня; речь идет о вскрытии одного французского подданного, умерщвленного вчера вечером в «Салуне». Не то чтобы я лично видел убийство; я сделал выводы исключительно на основе дедукции.

– То есть вы связываете Дэвиса с убийством? – выдохнул следователь. Благоговение слилось в его голосе с любопытством крайней степени, ибо посетитель занимал его все больше и больше.

– Да, но лишь до известных пределов. Где он живет?

– Раньше жил на Розмари-корт, но, кажется, съехал. Погодите, я выясню, сэр. Эй, Томкинс! Вы же знаете, где обитает Пол Дэвис. Он ведь съехал с квартиры на Розмари-корт?

– Да, уже полтора месяца прошло. Подался на Голд-Ринг-элли, но и ту квартиру оставил неделю назад. А где он сейчас, я понятия не имею. Хотя найти его – дело нехитрое. Вам удобно будет, сэр, если ответ доставят сегодня, скажем, в восемь вечера?

– Да, вполне. Я хочу, чтобы на этого Дэвиса взглянул мой лакей, – отвечал Лонгклюз.

– Соблаговолите сообщить ваш адрес и почтовый штемпель, и мы пришлем вам информацию по почте, чтобы вы не затруднялись посещением участка.

– Благодарю. Вот, пожалуйста.

Мистер Лонгклюз оставил пару любезных следователей и перешел к столу коронера, где был принят не совсем так, как обычно принимаются посетители. Человеку с капиталами всюду почет – на него устремлены все взгляды, воздух полнится восторженным шепотом. Вот и мистера Лонгклюза сразу усадили в кресло, и показания его – когда он счел, что пора их давать, – были выслушаны с подчеркнутым вниманием – сердце коронера явно трепетало в предвкушении деталей.

А теперь я перемещу читателя – с его согласия, разумеется, – в сторону моря, подальше от лондонского смога; пусть несколько минут подышит свежим воздухом, послушает, как шелестят листвою вековые деревья, вдохнет ароматы луговых трав и насладится птичьими трелями.

Как известно, на старом тракте между Лондоном и Дувром находится гостиница. Имя ей – «Королевский дуб», судя по ветхой вывеске, на которой еще можно разглядеть государя Карла II: сидит он в величавой позе, поблескивая сквозь листву короной из фольги (что неразумно, когда всюду рыщут эмиссары с алебардами наперевес)[17].

Если вы держите путь в Лондон, гостиницу увидите слева. Это добротное старинное строение; здесь же помещается конюшня, где можно сменить лошадей; впрочем, ныне, когда путешественники предпочитают железную дорогу, спрос на них невелик, да и сам тракт, некогда оживленный, приходит в запустение.

Солнце уже село, но небосвод пока не померк; и в этом-то зловещем свете мистер Трулок, хозяин гостиницы, с крыльца наблюдает за приближением почтовой кареты, запряженной четвернею, и с двумя форейторами. Карета мчится со стороны Дувра по направлению к «Королевскому дубу» и Лондону; скорость бешеная, да еще дорога здесь идет под уклон. Между каретой и гостиницей остается с четверть мили.

– Не иначе, погоня; лошади уже сами по себе скачут. Тебе так не кажется, Томас? – уточнил мистер Трулок у пожилого официанта.

– Нет. Форейторы вон как их нахлестывают – приглядитесь-ка! Нет, сэр, не от погони карета уходит, а просто молодцы озоруют.

– А багаж на крыше есть? – спросил хозяин гостиницы.

– Да, сэр, вещички кой-какие там привязаны.

– Преследователей не видать, – произнес мистер Трулок, из-под козырька ладони вглядываясь вдаль.

– Никогошеньки, – подтвердил Томас.

– Однако чего-то ведь они напугались, неспроста этот аллюр! – продолжал мистер Трулок, прикидывая, остановится или нет карета возле гостиницы.

– Бог мой! Они до указателя добрались. Сворачивают; к нам сворачивают! – воскликнул Томас и осклабился.

Карета и взмыленные кони были уже совсем близко. Возвещая о своем намерении остановиться, форейторы вскинули хлысты и со всей мочи натянули поводья. Дрожащие, храпящие, едва живые кони встали; пена хлопьями летела с их боков.

– Займитесь джентльменом – худо ему! – крикнул юный форейтор.

Мистер Трулок, как и подобает хозяину гостиницы старой закалки, сам бросился к дверце кареты, уже отворенной расторопным Томасом. Хозяин и слуга увидели пожилого джентльмена. Зрелище несколько их шокировало: джентльмен был желт лицом (вероятно, от разлития желчи), щеки имел впалые, нос правильный, с горбинкой; но, обмотанный шалями, в бархатной скуфейке на темени, лежащий в углу, он производил впечатление покойника либо человека, которого хватил удар. Под полуопущенными веками можно было разглядеть только белки глаз. На сомкнутых губах подсыхала пена. Изящные кисти рук были сцеплены, а надменное лицо, со всеми его морщинами, казалось, обездвижила сама Смерть.

Джон Трулок разглядывал старика в молчании, с любопытством того сорта, которое сродни ужасу.

– Ежели он покойник, – зашептал ему на ухо Томас, – нам его в дом брать не след, а то нагрянет коронер со своими людьми, и все кувырком пойдет. Известно: где на пять фунтов польстишься, там десять потеряешь.

– Твоя правда; пускай попробуют нам его навязать, – кивнул мистер Трулок.

Он отошел от дверцы и напустился на форейтора.

– По какому такому праву вы сюда покойника привезли, а? Езжайте прочь, мне мертвецы в доме не надобны.

– Навряд ли он так скоро помер, – возразил форейтор, спешиваясь с выносной[18] лошади. Он бросил поводья мальчишке, который околачивался тут же, и вразвалку обошел карету, чтобы заглянуть внутрь.

Второй форейтор, сидевший верхом на кореннике, извернулся в седле: прямо за его спиной было окошечко, и он тоже интересовался состоянием пассажира. Мистер Трулок вернулся к дверце.

Случись подобное в пору процветания старого тракта, вокруг почтовой кареты собралась бы уже целая толпа. Теперь любопытствовали всего двое или трое гостиничных слуг да второй форейтор, который, впрочем, никак не мог присоединиться к этой группке, ибо должен был контролировать коренника.

– Навряд ли он так скоро помер, – повторил форейтор категоричным тоном.

– Да что с ним такое? – спросил мистер Трулок.

– Не знаю, – отвечал юноша.

– Как же можно, не знаючи, судить, живой он или мертвый? – резонно заметил мистер Трулок.

– Принесите мне пинту портера с элем, – бросил спешившийся форейтор гостиничному слуге, не удостоив того взглядом.

– Собрались мы с Хай-Хикстона выезжать, – заговорил его товарищ, сидевший на кореннике, – а он, пассажир наш, как стукнет тростью в окошко! Я поводья передал, сам спешился. Подхожу к окошку, заглядываю вовнутрь. Он тогда и говорит – а голосишко-то слабый, едва слыхать, и по лицу ясно: плох старик; я, говорит, помираю; далеко ли до следующей станции? Я ему: “Королевский дуб” в двух милях, сэр». А он: «Гоните, чтоб как молния карета летела; по полгинеи даю, если вовремя поспеем». Не дай бог, помер, – добавил юноша от себя.

К тому моменту все уже снова заглядывали в карету, а мистер Трулок успел послать за доктором.

– Видали? Нога дернулась; слабенько этак, не всякий и заметит? – произнес хозяин гостиницы. – Должно быть, все ж таки это удар его хватил. Если жив, надо его в комнату перенести.

Дом доктора находился как раз за поворотом, в каких-нибудь ста ярдах от вывески «Королевский дуб».

– Кто он таков? – спросил мистер Трулок.

– Неизвестно, – отвечал первый форейтор.

– Как его зовут?

– Да не знаю я.

– А на чемодане имя разве не написано? – не сдавался мистер Трулок, указывая на крышу кареты, откуда поблескивал лаковым боком чемодан.

– Там только буквы: «рэ» да «а», – сообщил форейтор, который еще полчаса назад осмотрел вещи пассажира, также имея целью узнать его имя.

– Это что же значит – регулярная армия?

Пока строились догадки, прибыл доктор. Он забрался в карету, тронул кисть больного, пощупал пульс, наконец, применил стетоскоп.

– Его постиг нервный припадок. Больной совершенно вымотан, – заключил доктор, снова ступив на землю и обращаясь к Трулоку. – Необходимо уложить его в постель; только изголовье должно быть как можно выше. Размотайте его шейный платок и расстегните воротничок, будьте любезны. Остальное я сам сделаю.

Вскоре несчастный старик, без камердинера, без имени, был перенесен в гостиничный номер, где ему, возможно, предстояло умереть. Преподобный Питер Спротт, приходской священник, проходил мимо гостиницы несколькими минутами позже; услыхав о случившемся, он поспешно поднялся на второй этаж. Пожилой джентльмен лежал на кровати под балдахином; сознание все не возвращалось к нему.

– Такой вот случай, – сообщил доктор своему приятелю пастору. – Нервный припадок. Скоро пройдет, но пока бедняге очень плохо. Осмелюсь предположить, что он пересек Канал и высадился на берег не далее как сегодня; путешествие измучило его. Неудивительно, что он потерял сознание; а мы даже не представляем, как его зовут и есть ли у него близкие. Ехал он один, без камердинера; на багаже имя не указано. Скверно будет, если он так и умрет – никем не опознанный, не сказав, где найти его родных.

– Может, в карманах есть какие-нибудь письма?

– Ни единого, – заверил Трулок.

Однако преподобный Питер Спротт обнаружил в пальто старого джентльмена нагрудный кармашек, которого не заметили остальные, а в кармашке – письмо. Конверта, правда, не было, зато немало света пролила уже первая строчка, явно написанная женскою рукой: «Мой дорогой папочка».

– Ну слава богу! Вот это нам повезло!

– Какое там имя в конце стоит? – спросил доктор.

– Элис Арден; адрес отправления – Честер-Террас, 8, – ответствовал священник.

– Мы пошлем туда телеграмму, – сказал доктор. – От вашего имени, отец Спротт, – приличнее, когда к молодой леди пишет духовная особа.

И они уселись сочинять текст телеграммы.

– Как напишем – просто «болен» или «опасно болен»? – заколебался преподобный Спротт.

– «Опасно болен», – решил доктор.

– А вдруг от этого «опасно» молодая леди запаникует?

– Если просто написать «болен», она, чего доброго, вовсе за ним не приедет, – возразил доктор.

Наконец текст готов, и бумага передана Трулоку, который спешит на почтамт. Ну а мы проследуем прямо к пункту назначения телеграммы.

Глава Х. «Королевский дуб»

Гостиная в особняке леди Мэй Пенроуз на Честер-Террас всеми окнами глядит на парк, что известно особам, вхожим к ее светлости. В этот закатный час в гостиной сидят трое, вбирая глазами золото и пурпур, что разлились по западной окраине небосвода. Кое-кто полагает, будто лондонским закатам (даже если речь о сердце столицы – а Честер-Террас таковым не является) недостает сельской меланхолии и поэтической прелести; это ошибочное мнение. Если вам случится встречать вечернюю зарю пусть даже в центре Лондона, глядеть, допустим, из окошка под самой крышей или с любого другого возвышения на небо сквозь решетку каминных труб и шпилей, поверх крыш и даже сквозь смог, вы непременно проникнетесь и меланхолией, и поэтичностью, независимо от того, каков будет антураж.