Шах и мат

– Мысль о ваших страданиях, сэр, глубоко печалит меня.

– Я в этом не сомневаюсь и не сомневался, Дик, – с энтузиазмом подхватил сэр Реджинальд. – Жизнь моя – истинный ад. Во всей Англии мне голову негде приклонить. Я непрестанно терплю худшие из унижений и мучаюсь, как не мучается в преисподней и самый отпетый грешник. Я знаю, что ты сочувствуешь мне. Ты не можешь спокойно смотреть, как твоего отца превращают в парию, как он, несчастная жертва афер, вынужден скитаться, всем чужой и чуждый. И вот что я скажу тебе прямо сейчас, Дик, ибо за тем я тебя и позвал: ни один сын, у которого есть хоть капля сострадания, хоть крупица совести, хоть песчинка благородства, не станет терпеть подобного, когда единым росчерком пера может прекратить отцовские мытарства и возвратить своего несчастного родителя к жизни и свободе от унижений! Итак, Ричард, тебе все известно. Я ничего не скрыл от тебя, и я уверен – нет, Дик, я знаю, знаю, – что ты не будешь наблюдать за медленной смертью своего отца, что поставишь подпись, которая освободит его. Ради бога, мой мальчик, говори! Неужели у тебя нет сердца и ты откажешь своему измученному отцу? Или ты хочешь, чтобы я встал перед тобой на колени? Я люблю тебя, Дик, хоть ты в это и не веришь. И я встану, встану на колени; вот я уже встаю!

Руки сэра Реджинальда были сцеплены; он дернулся в кресле. Его большие выпуклые глаза уставились на Ричарда. В них было изрядно пыла, это правда; но присутствовала и темная низменная подозрительность.

– Святые небеса! Не двигайтесь, сэр, заклинаю вас! Если сделаете это, я немедленно уйду, – выкрикнул сконфуженный, почти паникующий Ричард. – Я должен вам признаться… Сэр, это очень неприятно, но мне ничего другого не оставалось. Мною двигала необходимость… Если раньше я бы согласился, теперь это не в моей власти. Назад пути нет.

– Ты продался этим евреям! – завопил старик, вскакивая на ноги. – Ты позволил втянуть себя в махинации с моим поместьем, обязался вернуть долги по получении наследства! Смерти моей ждешь?!

Ричард Арден потупил взор. Сэр Реджинальд сделался настолько бел лицом, насколько позволяла пергаментная желтизна его кожи; в выпуклых глазах горело пламя. Казалось, старик сейчас схватит кочергу и размозжит голову родному сыну.

– А что мне было делать, сэр? Я не имел иных средств к существованию. От дома вы мне отказали; денег лишили.

– Это ложь! – взревел сэр Реджинальд и с грохотом обрушил на стол свой трясущийся кулак. – Мать завещала тебе полторы сотни годового дохода.

– Этой суммы джентльмену недостаточно, сэр. Я был вынужден поступить так, как поступил. Вы не оставили мне выбора, сэр.

– Нет, сэр, погодите! Вам не удастся все свалить на меня, сэр. Вы могли, сын мой, проявить покорность; о да, могли, но не пожелали! А ведь я был готов к примирению в любое время; я только этого и ждал. Вам оставалось прийти с повинной, и я распахнул бы для вас объятия – и вам это слишком хорошо известно, сын мой! Мы объединили бы наши доли от доходов поместий, я сделал бы все для вашего счастья – вы это знаете. Но вы предприняли иной шаг, и вот теперь ничего не поправишь. Вы на это пошли, вы уничтожили меня, и я буду молить Господа, чтобы то же самое Он сотворил с моим сыном!

Дрожа всем телом, старик нашарил левой рукой колокольчик и отчаянно зазвонил. На Ричарда он косился поверх плеча, и взгляд был исполнен ярости, почти неистов.

– Уведи его! – взвизгнул сэр Реджинальд, когда явился Крозер, и даже ногой топнул. – Возьми за шиворот и вытолкай вон! И дверь за ним закрой, и на замок ее запри, а если он дерзнет прийти снова, захлопни дверь у него перед носом. У меня больше нет сына!

Ричард Арден уже и сам выскочил из комнаты, так что последняя фраза не достигла его сознания. Однако, идя коридором, он слышал выкрики; голос сэра Реджинальда звенел в его ушах, когда он закрывал за собой парадную дверь, когда сбегал с крыльца, когда запрыгивал в кэб. Крозер придержал для него дверцу кэба, пробормотал пожелание доброй ночи и еще долго следил со ступеней, как удаляется, теряясь в сумраке, наемный экипаж. Вот тени поглотили его; тогда Крозер тяжко вздохнул. Семья распалась; горе-то какое! Крозер был преданным слугой, без этого нынешнего лоска; жил при Арденах с детских лет (он родился в их северном поместье). Водись у баронета деньги, он нанял бы в лакеи кого-нибудь пофасонистее.

«Старый хозяин долго не протянет, – рассуждал Крозер, прислушиваясь к стуку колес, напрягая зрение. – Чего он еще не развалил, то мастер Ричард в свой черед развалит. Тут Арденам и славу поют. Сэр Реджинальд разорился, мастера Гарри убили, мастер Дэвид в коммерсанты подался! Проклятье на доме лежит, вот оно что!»

Проходя мимо хозяйских покоев, Крозер слышал, как сэр Реджинальд в нервном возбуждении меряет шагами гостиную. Миссис Танси, к которой Крозер направлялся, была одна; вся дрожа, она стояла под дверью своей комнаты. Перед ее мутными от старости глазами разворачивалась ужасная сцена, столь часто ее посещавшая: увитая плющом сторожка у ворот Мортлейк-Холла, ледяная луна глядит сквозь голые ветви, мышастая лошадь завалилась на бок, опрокинув двуколку, а над Генри Арденом, беспечным и веселым братом баронета, нависли двое злодеев – один опустошает карманы, другой умерщвляет беднягу.

– Господи, мистер Крозер! Кто это так рассердил сэра Реджинальда? – выдохнула старушка, сухонькой левой рукой вцепляясь в запястье лакею. – Не иначе, мастер Дик? Я думала, ему сюда путь заказан. Они с отцом вечно ссорятся. Ой, лихо мне, мистер Крозер!

– Присядьте, миссис Танси, мэм. Вам бы не повредил глоточек горячительного. Почему это вы такая всполошенная?

– Потому, мистер Крозер, что сэр Реджинальд разбушевался, а у него в этакие минуты в горле ровно что скрежещет. Вот так же оно скрежетало у мастера Гарри, когда он последний-то свой хрип испускал, под кинжалом-то разбойничьим! Вовек мне того не забыть!

Миссис Танси надавила пальцами на закрытые глаза и стала мерно качать головой.

– Дело давнее, и беды не поправишь. Незачем нам с вами убиваться, миссис Танси, когда уж тридцать лет минуло.

– Двадцать два года исполнится аккурат в день Логденских скачек[31]. Уж мне ли не помнить!

Она снова закрыла глаза и взялась рассуждать:

– Разошлись бы они тихо-мирно. Ведь ежели отец с сыном друг другу в лицо не взглянут без того, чтоб не повздорить, им самое лучшее – друг от дружки отвернуться на всю жизнь. Так нет же: они под одной крышей сойтись норовят. А мир-то – он широк!

– Ваша правда, ничего хорошего из этих встреч да споров не выходит; мастер Дик все одно поместья не получит, – заметил мистер Крозер.

– Новый позор на его голову! – изрекла миссис Танси. – Мастер Дик сердце отцовское терзает. Сдается мне, – продолжала она уже другим тоном, – даже когда бедного мастера Гарри убили, и то сэр Реджинальд так не сокрушался, как из-за ссоры с мастером Диком. Один только мастер Дэвид – из всего семейства – со смертью брата не смирился. Вот кто, покуда жив, не успокоится.

– А мог бы и крест поставить на этом деле, все одно ведь убивца не найдет, – сказал Крозер. – Давайте-ка, миссис Танси, я вам стаканчик горяченького приготовлю, а? Вон вы какая бледная.

Миссис Танси согласилась, и дальше разговор пошел более приятный, а там и ночь сомкнула крыла над Мортлейк-Холлом со всеми его страстями и печалями.

Глава XVI. Полуночная встреча

Минуло два дня. А теперь пусть читатель вообразит себя глухой ночью посреди вересковой пустоши, местами схожей с морем, зыби коего застыли в момент колебаний. Пустошь темна; до самого горизонта ничто не вторгается в этот мрак. Там и сям щетинятся кустики дрока, словно некое чудовище бодает изнутри кору земную. И, если кому вздумается разглядеть на этой плоскости какой-нибудь предмет или прикинуть, велика ли она в акрах, зоркость и глазомер непременно подведут любопытствующего. Но вот два дерева; растут они неподалеку друг от друга. Одно покрыто густой листвой – это черный вяз. Он сохраняет неподвижность поистине похоронную, его гигантская крона не пропускает звездный свет. Шагах в пятидесяти от вяза стоит ель; она усохла и лишилась половины своей коры, одна ее голая ветка вытянута влево, так что силуэтом ель очень напоминает виселицу. Чуть поодаль наклонно лежит плоский валун, утопая в папоротниках и травах. Еще одна ель находится несколько дальше; она не такая высокая, как ее соседи, которые при свете дня служат ориентирами там, где даже дорога не проторена. Даром что небо усыпано звездами, деталей этого безлюдного ландшафта не разглядеть, ибо ошметки черного тумана слились над землею и образовали широкое море с неясными границами, и подступает оно к самому горизонту. И надо всем этим – тоскливое завыванье ветра. Сколько ни напрягай глаза, не получится дать определение объектам, которые то и дело рисует фантазия, между тем как слух ежесекундно тщится отделить реальные звуки от причудившихся – они слились все вместе вдалеке, и расстояние до этого сгустка тоже никак не выходит прикинуть более-менее верно.

И вот, если вы представили эту картину, а также сверхъестественные сущности, которые в подобных ситуациях воображение коварно подсовывает даже самым здравомыслящим из людей, то вам понятны будут ощущения долговязого мужчины, что растянулся под усохшей елью, прямо на ее корнях, подпер подбородок кулаками и вглядывается во тьму. Он недавно курил, но сейчас его трубка пуста, и заняться ему нечем, кроме как мысленно рисовать образы на темном фоне, слушать отдаленные стоны и шелест ветра да улавливать в них порой некий зов, а то и стук лошадиных копыт. Ночь промозглая, и долговязый человек то и дело вздрагивает, встает и принимается ходить взад-вперед под своей елью и притопывать, чтобы кровь живее струилась в его ступнях и голенях. Проделав эти упражнения, он снова ложится на землю ничком, подпирая подбородок. Возможно, он думает, что так вернее услышит отдаленные звуки. Его терпение на пределе – и тому есть причина.

Начинается восход луны; яростный алый луч пробивает пелену над горизонтом. Почти у самого края земли (ничего, впрочем, не освещая) возникает багровая полоса. Но даже и она несет нечто похожее на отраду – так в угольной черноте каморки поднимает дух ее обитателя пара тлеющих угольков. Долговязому чудится конская поступь; здесь, на этой равнине, в мертвой тишине, слышать можно на многие мили. Человек навостряет уши, приподнимается, приоткрыв рот. Нет, ничего. Однако едва он вновь ложится, земля – сей звуковой отражатель – вновь приносит ему звуки конских копыт. Так и есть: по равнине легким галопом скачет конь. Теперь человек гадает только о том, к нему или от него направлен бег коня, ибо звуки иногда смолкают. Но они возобновляются, и скоро уже ясно: конь приближается. Вдруг, словно огромный раскаленный медный котел, над лентами облаков всплывает луна, вынуждая предметы обнажить свою суть. Усохшая ель, которая одинокому созерцателю могла показаться полисменом-призраком, простершим руку с дубинкой, готовым пуститься в погоню, теперь явила и другие свои, не такие крупные ветки и уже выглядит почти как обыкновенное дерево. Расстояние можно измерить, хоть и не точно, а на глазок; холмики и гребни тронуты красноватым светом и отбрасывают пусть нечеткие, но глубокие тени.

И теперь, при свете, явственно стали видны и конь, скачущий галопом, и всадник. Они приближаются – поэтому Пол Дэвис поднялся в полный рост и занял позицию в нескольких шагах от усохшей ели. В лунных лучах всадник выглядит как разбойник – один из тех, из-за кого пустошь много лет назад имела дурную славу. На этом человеке фетровая шляпа с низкой тульей, короткий сюртук с пелериной и кожаные гамаши, которые издали кажутся голенищами сапог; в целом его силуэт на фоне лунного диска весьма колоритен. Резким движением жутковатый всадник остановил коня прямо перед носом того, кто был так истомлен ожиданием.

– Что ты здесь делаешь? – бросил он грубо.

– Считаю звезды, – последовал ответ.

То были пароль и отзыв; после соблюдения сих мер предосторожности всадник произнес:

– Полагаю, Пол Дэвис, ты здесь один.

– Никогошеньки, кроме нас с тобой, – заверил Дэвис.

– У тебя в запасе дюжина уловок, Пол; ты умеешь засаду устроить, поднаторел на таких трюках. Эта твоя елка – ничего, не подозрительная; но вон у того вяза крона что-то уж слишком кучерявая.

– Я тут ни при чем, – несколько мрачно отозвался Пол.

– Еще бы. Физиономия у тебя не из тех, от которых деревья листвой покрываются и розаны расцветают; да на тебя глядя, даже редька в рост не пойдет, скорее уж засохнет на корню, вот как эта ель.

– Допустим; дальше что? – процедил бывший сыщик.

– А то, что в этакой кроне птичка вполне могла гнездо свить. Короче: я тут беседу с тобой не поведу. Давай топай за мной.

Говоря так, зловещий всадник, чья длинная рыжая борода развевалась на ветру, поворотил коня и направил его к одинокой дальней ели, которая до восхода луны казалась Полу Дэвису призрачным полисменом.

– Будь по-твоему, – бросил Дэвис. – А вообще и не стоило, пожалуй, ради тебя сюда тащиться.

– Ворчишь? – хмыкнул всадник.

– Ты бы так закоченел, как я, тогда бы и сам ворчал, – огрызнулся Дэвис. – У меня зуб на зуб не попадает.

– Да неужто?

– Тут холодно, как в карцере.

– Что ж ты с собой горючего не прихватил? – удивился всадник, разумея бренди.

– Я выкурил две трубки.

– Кто бы мог подумать, что среди лета выпадет такая промозглая ночь?

– По-моему, на этой растреклятой пустоши круглый год холодрыга.

– На вот, хлебни напитка с гор у южного моря.

Всадник извлек из кармана фляжку с джином. Дэвис принял ее весьма охотно – к удовольствию дающего, которому на руку был положительный настрой собеседника.

– Угощайся, приятель. Ну как, нравится?

– Право слово, не к чему придраться, – похвалил Пол Дэвис.

Всадник оглянулся. Пол Дэвис отметил, что спина у него сутулая почти до увечности. Теперь оба были далеко от вяза, в «кучерявой» листве которого, по мнению всадника, мог притаиться соглядатай.

– Вот эта елка подойдет. Тебе, поди, подпорка нужна будет, а то и не выстоишь до конца беседы? – поддразнил всадник. – А джин допей, – добавил он, когда Дэвис протянул ему обратно ополовиненную фляжку. – Меня-то скачка разгорячила, я лучше покурю.

Он натянул удила, похлопал коня по взмыленной шее. Конь запрядал ушами и, фыркнув, принялся обнюхивать скудную растительность у своих копыт.

– Допью с удовольствием, – согласился Пол Дэвис и налил себе еще в емкость, которая плотно надевалась на дно фляжки.

– Все выливай, чтоб никаких опивков не осталось, – потчевал всадник.

Мистер Дэвис сел на землю и прислонился к стволу; в руке он держал импровизированный кубок. Для полного впечатления, что Дон Кихот Ламанчский, на пути к подвигам застигнутый тьмой, разбил лагерь под еловой сенью, недоставало только ослика, увековеченного в этом романе под кличкой Серый.

– Небось, как прочел три дня назад газеты, так с тех пор и трясешься? – предположил джентльмен в седле и осклабился, так что его рыжеватые усы встопорщились и выгнулись подобно паре гусениц.

– Не понимаю, о чем речь, – отвечал мистер Дэвис.

– Будет тебе прикидываться, Пол. Я про заметку, где насчет убийства прописано, которое в «Салуне» случилось; ну, когда французишку этого прирезали. Да ты, поди, назубок выучил все, что про тебя мистер Лонкглюз сообщил. Так-то вот жизнь поворачивается, люди ролями меняются. Неприятно, должно быть, тебе, такому умному, в шкуре подозреваемого ходить да ищеек бояться?

– Сам знаешь: не я тут подозреваемый; не был бы ты в том уверен, сюда бы не прискакал. Ведь не любовь же к моей персоне привела тебя ночью на пустошь? – усмехнулся Пол Дэвис.

– Да мне плевать что на мистера Лонгклюза, что на тебя; только, я погляжу, Лонгклюз сложа руки не сидит. В Суррей-Гарденс[32] с репортером встретился, на целую статью во вчерашней газете наговорил. Неделю назад за Парламент агитировал в Дербишире да еще вчера письмо сочинил к избирателям. До тебя ему дела нет.

– А мне кажется, очень даже есть, – возразил мистер Дэвис.

– Из «кажется» хлеб не испечешь. Многие, которые себя за умников почитали, за решетку загремели. Смотри, Дэвис, как бы и тебе не перемудрить. По лезвию бритвы ходишь; с огнем играешь. Не дай-то Господь, обожжешься, а не то пятки поранишь. Бросай-ка это дело, мой тебе совет, покуда козыри еще у тебя – они ведь у тебя, верно?

– Верно, приятель, – подтвердил Пол Дэвис, который умел бахвалиться не хуже своего визави.

– У меня-то другой интерес, не настолько опасный и с дальним прицелом. Правило мое такое же, как твое: «Хватай что можешь»; только я осторожно действую, понимаешь ты это? А вот у тебя все шансы жизнь на виселице окончить.

– Сам знаю, – бросил Пол Дэвис. – Только я никого не боюсь. Меня не проведешь. Что я, дитя, по-твоему? Ты за кого меня принимаешь?

– За грабителя и убийцу; не ты ли грохнул француза в «Салуне»? Хорошенькое дитя, нечего сказать! – цинично отвечал всадник.

– Лжешь! Тебе отлично известно, что я из его денег ни гроша не взял и ни к единому волосу на его голове не притронулся. Ты нарочно так говоришь, чтобы меня взбесить; глумишься надо мною.

– Вот еще! Какая мне разница, бесишься ты или нет? По-твоему, я у тебя что-то выудить хочу? Да мне все известно не хуже, чем тебе. Кажется, ты меня за простофилю держишь; а я не таков. Думаешь, обиняками можно из меня сведения вытянуть? Выкуси!

– Да нет, ты не простофиля. Я знаю, кто ты, – хитро заметил мистер Дэвис.

– Неужели знаешь? Ну так давай, скажи! – подначивал всадник, выпрямляясь в седле и подбочениваясь, вскидывая голову, чтобы обеспечить Дэвису лучший обзор своих лица и фигуры.

– По-моему, ты – мистер Лонгклюз, – отчеканил Пол Дэвис, подкрепляя свои слова кивком.

– Я – мистер Лонгклюз! – отозвался всадник и захохотал. – Вот это заявленьице; никогда таких плохих отгадчиков не встречал. Да ты хоть видел мистера Лонгклюза? Между нами сходства ни на грош, двух косточек одинаковой длины не сыщешь, а что до физиономий, так в них и пара дюймов не совпадет. Эх, Дэвис! А еще бывший сыщик! Душой клянусь, повезло тебе, что я – не Лонгклюз; он бы на моем месте тебя пристрелил!

С этими словами всадник вскинул руку, которую до сих пор держал в кармане; впрочем, оружия рука не сжимала. Зато Пол Дэвис на всякий случай юркнул за дерево и уже оттуда прицелился из револьвера.

– Брось пушку, идиот! – крикнул всадник. – Видишь, у меня в руке ничего нет! – Он пришпорил коня и, удалившись на некоторое расстояние, показал Дэвису пустую ладонь. – Только я не так глуп, чтобы встречаться с типом вроде тебя совсем безоружным – потому что от такого только и жди подвоха.

Рука нырнула обратно в карман и появилась уже оснащенная двуствольным пистолетом; на металле играл лунный свет.

– Хорошенькое дело, когда собеседник, чуть что, пушкой начинает размахивать. Коли не можешь по-мужски говорить, сидел бы дома. Давай, жми на курок; поглядим, кто из нас лучше стреляет. А хочешь, я сейчас спешусь и мы с тобой врукопашную схватимся? Только имей в виду: мои кулаки – они что молоты железные.

– Я решил, что ты нечестную игру ведешь, – заговорил Дэвид. – А со мной так вот просто не разделаться. И ты ко мне не приближайся – нам и с такого расстояния друг друга слышно будет.

– Я сделку предлагаю, – начал всадник. – А за кого ты меня держишь, мне без разницы. Я не мистер Лонгклюз; но, если тебе так легче, можешь называть меня этим именем. Жаль, денежки ко мне не плывут, как к мистеру Лонгклюзу. Слушай, что я придумал; по-моему, план недурен. Когда двое джентльменов, скажем, к примеру, ты и мистер Лонгклюз, к согласию прийти не могут – ты говоришь, что Лонгклюз сделал то-то и то-то, а он говорит, что ничего подобного не делал, или даже входит в раж и все валит на тебя, – тут без вопросов. Чтобы дело решилось полюбовно, надобен человек с опытом. Его задача – сыскать типа, который богача шантажирует, и поступить с ним согласно обстоятельствам. Мои условия скромные. Пять шиллингов с каждого фунта, и ни пенсом меньше. Тогда мы с тобой оказываемся в одной лодке, верно? Иначе говоря, я получаю с него все, что могу, а сам остаюсь целехонек, потому – я только посредник между тобой и им, стало быть, чем больше я для тебя выгадаю, тем мне же лучше. За последние пять лет я много таких дел уладил, которые без меня и не решились бы. Я в адвокатские конторы вхож – самые что ни на есть успешные в столице. Чуть какой случай щекотливый – допустим, против джентльмена компромат имеется, – сейчас за мной посылают, и я все устраиваю к общему удовольствию. Только так оно и возможно, когда хочешь, чтоб с прибылью да без риска. С мистером Лонгклюзом я уж говорил. Ему желательно за решетку тебя упрятать, а лучше – на виселицу отправить. И он не из тех, кто позволит денежки у себя выманить. А с другой стороны, ему не улыбается отвечать на встречное обвинение, которое ты ему, того и гляди, обеспечишь. Ну а я так устрою, что ни один из вас в накладе не будет. Что скажешь?

– А ты чем докажешь, что видался с мистером Лонгклюзом? – парировал Дэвис, довольный теперь, что в ходе переговоров чуть ранее сделал неправильный вывод о личности всадника. – Может, ты просто меня дурить вздумал? За случай ухватился и выжимаешь из него по максимуму?

– Я правду говорю, приятель.

– Да что я вообще про тебя знаю? Как твое имя? – не унимался Пол Дэвис.

– Имя свое я дома оставил, в буфете оно лежит. Тебе про меня только то известно, что я сам рассказал, и ничего другого услышать не надейся.

– Ну да ведь и я – стреляный воробей. Ты, конечно, не без способностей, да только слишком много о себе понимаешь. Я так мыслю, что и сам справлюсь, свой секрет продать уж как-нибудь сумею. Ну а ты – что ты такое можешь для меня сделать, чего я сам не сделаю?

– Лукавишь, Пол, ох, лукавишь. Да ведь ты к мистеру Лонгклюзу не рискнешь сунуться, потому – он на тебя зол. Ну и кого ты к нему пошлешь, а? И вообще, какой смысл чваниться перед человеком вроде меня? Вообразил, будто я твои речи за чистую монету принимаю? Ты вот что уясни: или мы сделку заключаем сейчас же, или ты меня больше не увидишь.

И всадник натянул удила, заставив коня запрокинуть голову и создать впечатление, что сейчас он пустится вскачь.

– Погоди! К чему такая спешка? – крикнул мистер Дэвис.

– А к тому, что недосуг мне тут впустую торчать. Не сошлись мы с тобой – значит, чем скорее расстанемся, тем меньше времени будет потрачено, – объяснил всадник, оборачиваясь в седле и для равновесия хватаясь за подпругу.

Каждый словно бы ждал: не добавит ли визави еще что-нибудь?

Глава XVII. Мистер Лонгклюз в Мортлейк-Холле

– Если мы с вами, мистер форейтор, дело не решим, больше уж вы меня сюда не заманите, – бросил Пол Дэвис. – Договариваться – так сейчас.

– А я про что? Это яснее ясного, – отвечал, оживляясь, всадник. Он снова дернул уздечку и привстал в седле, так что конь заплясал под ним. – Что еще скажете, мистер Дэвис?

– Допустим, я соглашусь; как скоро дело будет сделано? – уточнил Пол Дэвис после некоторого раздумья.

– Когда речь идет про интерес человека состоятельного, вроде мистера Лонгклюза, решается все на раз-два. Вот если стороны свободных денег не имеют, тогда дело тянется: пока то здесь выклянчат, там займут, одно продадут, другое в ломбард снесут. Ну а у нас-то клиент в денежках купается; ему только слово сказать – и он желаемое получает. Конечно, без брани да без угроз не обходится; он может и ногой притопнуть, и еще как-нибудь гнев свой проявить. Будь я, как ты в этом деле, лицом заинтересованным, да еще у полиции под подозрением, ну или будь у мистера Лонгклюза туз в рукаве, он бы, пожалуй, заартачился. А как я всего-навсего посредник, то с меня и взятки гладки. Он руку в карман запустит, монету вынет – вот и все, останется только бумаги подмахнуть. А теперь мне домой пора. Я уже продрог, так что давай решайся. Иди сам к Лонгклюзу, если хочешь, и погляди, что будет. В лучшем случае он за решетку тебя упечет лет на семь за вымогательство и шантаж, а в худшем – добьется, чтобы тебя вздернули за убийство француза. Ну что, согласен?

– Это снадобье не от моей хвори. Вот что я скажу: Лонгклюз у меня в руках. Бумага имеется, у надежного человека хранится; да и другие прочие доказательства тоже; про них Лонгклюз, поди, догадался. И почтенные особы расписались где надо. А уловки Лонгклюзовы мне известны. Он-то думает, что первым против меня выступил; ан нет! Если он дальше пойдет, тут-то я свои козыри и выложу в полиции, и тогда уже он подозреваемым будет.

– Твоя ставка, Дэвис? Учти, я на него страху нагоню, даром что он всегда начеку, потому – цель у меня такая – выжать из него как можно больше.

– Я согласен на две тысячи фунтов плюс билет до Канады или Нью-Йорка и дорожные расходы. Подпишу любую бумагу. И это я еще скромничаю.