Сиквел

– Я это действительно ни с кем не обсуждала. Во всяком случае, не публично, – она кивнула на айфон Рене. – Но думаю, самоубийцы, кроме всего прочего, лишают своих близких и возможности найти ответ. Мы можем всю оставшуюся жизнь выть на ветру, но нам никто не даст ответа. Может быть, отсюда и возникает побуждение к сочинительству. Когда перед нами бездна непонимания, мы всегда можем придумать какую-то историю и найти понимание, правду. Или хотя бы… собственную правду. Такой ответ годится?

Рене сказала, что годится. Но она ведь не могла сказать иначе, верно?

– В вашем романе женщина влюбляется в писателя, годами боровшегося с трудностями. И вот на пороге огромного успеха с новой книгой он становится мишенью анонимных нападок в интернете. Сперва он скрывает все от жены, но в итоге ее охватывает сильнейшая тревога за его ухудшающееся душевное равновесие и она умоляет его рассказать, что с ним происходит. Так вот, – сказала Рене, – об этом еще нигде не писали, но вы упоминали в интервью, что ваш муж стал мишенью какой-то анонимной кампании.

Анна отпила свой остывший кофейный напиток, чувствуя изрядный привкус цикория.

– К сожалению, это правда. Мы никогда не обсуждали, кто стоит за этим. Кто-то обвинял Джейка в воровстве, в том, что он украл у кого-то свою «Сороку». Но обвинения были весьма расплывчатыми. Мы так и не поняли, относилось ли они ко всей рукописи «Сороки» или к какой-то ее части, и соответственно, обличали ли Джейка в присвоении чужого произведения целиком или только части, – она отметила, что Рене нахмурилась и не стала ждать ее вопроса. – То есть в чем именно могло состоять его преступление? О доказательствах я вообще молчу. Плагиат доказать довольно легко: ты просто показываешь схожие тексты и устанавливаешь, что один из них был опубликован раньше другого. Но мы так и не получили реального обвинения от этого человека – если это был один человек, – не говоря уже о каких-либо доказательствах. Все ограничивалось травлей в соцсетях и анонимными письмами, – она сокрушенно уставилась в пространство между своими ладонями. – В любом случае, – сказала она не без некоторой неуверенности, – никаких доказательств быть не могло, потому что ничего такого не было.

Рене выдержала паузу и осторожно сказала:

– Но?

– Но, в общем, Джейка это очень задевало. Обвинение может не иметь под собой оснований и все равно вредить. Обвинение само по себе вредит. В конце концов, одного того, что кто-то намекает на твою нечистоплотность, достаточно, чтобы испортить карьеру писателя. Вы не согласны?

Рене кивнула, и Анна отметила рыжину в ее волосах, поначалу показавшихся ей совсем светлыми. Нижняя линия каре совпадала с широкой челюстью Рене.

– Должна, к сожалению, согласиться. В прошлом году я написала статью о том, как одного писателя обвинили в нечистоплотности другого рода. Я увидела, что дело принимает скверный оборот. Раньше мы восхищались воображением автора, когда он выводил персонажей, совершенно непохожих на себя. А теперь нам такое не нравится, потому что так якобы нечестно. Это не предвещает ничего хорошего художественной литературе.

– С этим не поспоришь, – согласилась Анна.

– Если так, то Лев Толстой не должен был воображать, что творится в уме замужней женщины, которая завела любовника, а все мы не должны были читать «Анну Каренину». А также «Мадам Бовари». И «Тэсс из рода д'Эрбервиллей». И «Женский портрет».

– Не говоря о девушке с татуировкой дракона, – сказала Анна.

Они отклонялись от темы, но это способствовало установлению доверия. Что было немаловажно.

– Джонатан Свифт никогда не куковал один на острове. Мэри Шелли никогда не оживляла мертвых. Ни вам «Робинзона Крузо», ни «Франкенштейна».

– Майкл Шейбон не был рисовальщиком комиксов в сороковых годах прошлого века. А Джеффри Евгенидис не среднего пола. Какая досада! Продолжая аналогии, какое право имела Джейн Остин писать о жизни солдата или капитана корабля? А герой первого романа Донны Тартт – мужчина. Возмутительно!

Рене сокрушенно покачала головой.

– Что ж, сожалею, что вы стали писательницей в такое непростое время. Но вряд ли вашего мужа обвиняли в чем-то подобном. Или я ошибаюсь?

– Нет, вы правы. Кто бы ни травил Джейка, он не намекал, что у него нет права, как у мужчины, писать о матери и дочери. Речь шла о чем-то более конкретном – фактической краже материала. Джейк понимал, что против него нет доказательств, но он также понимал, что люди не будут ждать доказательств, чтобы отвернуться от него, поскольку в Сети процветает злорадство. Конечно, другой бы на его месте мог расстроиться, даже пасть духом, но не совершить того, что Джейк, и я до сих пор не понимаю, как он дошел от вполне понятного беспокойства по поводу травли до ощущения, что он не в состоянии справиться с ней. Но как-то дошел. Думаю, его мучила мысль, что все будут считать его плагиатором. Ни один уважающий себя автор не допустил бы такого, а Джейк был к себе очень требователен. Он и к писательству в принципе был очень требователен. Украсть чужое произведение… он бы ни за что не пошел на такое.

Она прерывисто вздохнула.

– Знаете, – сказала Рене, – мы ушли куда-то не туда. Мы ведь собирались говорить о вашем прекрасном романе. Вашем прекрасном романе. Нельзя, чтобы это был разговор о творчестве вашего мужа, при всех его достоинствах и успешности. Могу я официально объявить эту тему закрытой?

– О, – сказала Анна, улыбнувшись. – Я как-то не очень представляю, что рассказывать о себе. Я до сих пор поражаюсь, что написала роман. И ошеломлена, что кто-то считает его достойным публикации.

Рене на это ничего не сказала. Она как будто задумалась о чем-то, а затем о чем-то еще. Наконец, она протянула Анне мясистую руку, но воздержалась от прямого контакта. Ее кисть остановилась на приличном расстоянии от руки Анны и замерла, чуть напряженная, но неподвижная.

– Знаете, – сказала Рене со значением, и Анна почувствовала, что за этим последует нечто весомое. – Я сейчас скажу вам кое-что, чего бы не одобрил мой любимый преподаватель с журфака Колумбии, но я все равно скажу. Я уверена, у вас очень сложные чувства на этот счет, и я не стану делать вид, что знаю, каково вам было издать ваш роман после утраты мужа. Но хочу, чтобы вы кое-что знали, потому что я вижу, в чем часть вашей проблемы.

– Окей, – сказала Анна. – Я слушаю.

– Я почти десять лет освещаю для «Таймс» работу издательств и знаю, что со стороны все может выглядеть эдаким клубом джентльменов из романа Эдит Уортон. Но это все же бизнес, основанный на деловых расчетах. Если ваш агент взяла этот роман на продажу, значит, она посчитала, что он достаточно хорош, чтобы им заниматься. И если ваш издатель купила его, она тоже так считает. Вот и все. Возможно, они окажутся правы, возможно – нет, хотя в вашем случае я почти уверена, что они не ошиблись. Но как бы там ни было, вы можете не сомневаться, что к вам не проявляют, я не знаю… какой-то вдовьей снисходительности. Бизнес не делают, совершая красивые поступки. Бизнес делают, издавая книги, в которых читатели найдут что-то для себя.

Анна опустила взгляд в свою чашку. И подумала о бутылочке «Кло Пегас», которая стояла у нее дома в холодильнике, и о том, насколько вкуснее оно теперь покажется.

– Поэтому, какие бы опасения ни входили в вашу первую десятку, этот пункт можете вычеркнуть. Это вовсе не какой-то добрый жест в память о Джейке.

Услышав имя мужа из уст постороннего человека, к чему ей надо было бы давно привыкнуть, она испытала неизменное раздражение.

– Что ж… приятно слышать. Ценю.

– Давайте же поговорим о вас, Анна. Я хочу услышать все что можно о вашем писательском процессе.

Анна с трудом удержалась, чтобы не закатить глаза, но, по крайней мере, этот вопрос она ожидала. И подготовилась к нему. Она одарила Рене решительной улыбкой и выдала тщательно составленный пастиш писательских будней: сосновые благовония (в память о детстве у Тихого океана на северо-западе), кружка чая «Констант Коммент» (любимого с первого курса Вашингтонского университета) и неизменное кресло – любимое рабочее кресло Джейка – возле стола у окна в ее квартире в Гринвич-Виллидж, за которым ее покойный муж написал свой последний роман. (За которым, могла бы добавить она, он последний раз в жизни ел суп, но посчитала такую подробность излишней.)

Глава четвертая

Обещание

– Это поможет продать несколько книг! – воскликнула Вэнди.

Они вели трехсторонний телефонный разговор – автор, агент и издатель – во вторник утром в октябре. Сегодня ее роман выходил в свет, и Анну уже вызвали в вестибюль забрать у швейцара роскошный букет белых роз. Выудив конверт, она прочитала: «От гордых издателей „Макмиллана“».

Вэнди, разумеется, имела в виду очерк в «Нью-Йорк Таймс», электронное издание которой было у всех на экранах компьютеров. В бумажной газете очерк должен был появиться в пятницу, но, конечно, все, кто были подписаны на «Таймс», другими словами, все, кто что-то значили для Вэнди и Матильды, могли читать его уже сейчас. И вероятно, именно этим и занимались.

– У меня на уме несколько писательниц, которые сейчас скрежещут зубами, – сказала Матильда.

– Ой, ну что вы, – сказала Анна.

С высокой долей вероятности у всех трех на уме были те же самые писательницы.

– Дорогая, она сравнивает тебя с Кейт Шопен! – воскликнула Матильда. – В смысле… с самой Кейт Шопен! Изумительно!

– Признайте, Анна, – сказала Вэнди, – вы – настоящее открытие. И надеюсь, мне не нужно напоминать, что дело не в вашей биографии. Или не только в ней. Скажем лучше так: все сомнения рассеются, как только люди прочтут первую страницу книги. Я поражаюсь, как долго вы держали вашу свечу под кроватью.

«Под кроватью Джейка», – мысленно добавила Анна. Она догадывалась, о чем они думают и о чем подумают вскоре многие: гениальную писательницу подавлял муж-писатель, внушивший ей, что ей нечего поведать миру и своего голоса у нее тоже нет.

– Похоже, эта писательница тебя полюбила, – сказала Матильда.

«Рене – уж точно», – признала про себя Анна. Писательский профиль, который она составила, был достаточно сдержанным, что приличествовало статусу вдовы, однако передавал восторженное отношение, как бы поднимая вуаль Анны, чтобы помазать ее литературным эквивалентом елея. Ее взгляд скользил по прилагательным, выхватывая их, любуясь ими – смелая, поразительная, ошеломляющая, обжигающая, непоколебимая, – и в особенности по тому, которое затмило бы все прочие в глазах ее покойного мужа: литературная.

«Литературная». Анна слушала с ухмылкой восторженный щебет Вэнди и Матильды. Они вдвоем выпустили массу книг, но случались и такие, которые Вэнди отказывалась брать, или Матильда – предлагать, как и авторы, которые уходили к другим издателям, несмотря на все усилия Вэнди удержать их. Эти двое давно исполняли дружеский и профессиональный дуэт, но, когда звезды сходились, получалось своего рода единогласное ликование, которому они, очевидно, сейчас и предавались.

– Вы понимаете, насколько это небывалый случай? – сказала Вэнди. – В наши дни уже никто не удостаивается профиля в «Таймс». А если кто и удостаивается, то только те авторы, которые уже занимают первые строчки, и газета их просто продвигает дальше. Как ту женщину пару лет назад. Из Тик-Тока.

– Или того паренька, которого я отклонила. Помнишь того паренька?

И они пустились в очередную прогулку по полю общей профессиональной истории.

Анна, слушая вполуха, вернулась к началу профиля и снова перечитала его, стараясь не забегать вперед.

Мы встречаемся с Анной Уильямс-Боннер в одном из кафе Западного Челси. Она опускает взгляд на свой кофе, словно задаваясь вполне логичным вопросом: как так вышло, что ее первый роман «Послесловие» вихрем ворвался в сознание читателей?

Это кафе, как и многие другие, похоже, забито писателями, в основном романистами, строчащими что-то на ноутбуках. Многие из них не один год оттачивали свое мастерство в магистерских программах и публиковали рассказы в престижных литературных журналах. Однако Уильямс-Боннер в свои зрелые годы – совершенный новичок в писательстве, нигде и никогда не издававшийся (за исключением, как она сказала журналистке, одного стихотворения, которое было опубликовано в школьном литературном журнале по настоянию ее приемной матери). Тем не менее «Послесловие», судя по ажиотажу в издательских кругах, вскоре станет одним из самых читаемых и значимых романов этого года, если не нескольких последних лет.

Кажется, никто в кафе не узнает в этой изящной женщине с длинными седыми волосами вдову Джейкоба Финч-Боннера, на редкость одаренного писателя – его второй роман, «Сорока», стал международным бестселлером, экранизацию которого возглавил Стивен Спилберг, – неожиданно покончившего с собой всего за несколько месяцев до выхода в свет его последнего романа «Промах». Но с чего бы кому-то ее узнавать? Уильямс-Боннер не стремилась к личному признанию ни до, ни после смерти своего мужа. В прошлом году она добросовестно провела несколько месяцев в книжном туре, представляя читателям «Промах» Боннера, что он, разумеется, сделал бы сам, если был бы жив, но боˆльшую часть времени она проводила в своей нью-йоркской квартире, обжитой когда-то вдвоем с мужем. Дело в том, что она была занята собственным литературным творчеством.

– Поверьте, я и сама немало удивлена, – признается Уильямс-Боннер журналистке.

В прошлом продюсер на радио в Сиэтле (с мужем они познакомились, когда он пришел на передачу, которую она продюсировала), Уильямс-Боннер утверждает, что никогда не стремилась к писательству и никогда не посещала писательских курсов при Университете Вашингтона, где она изучала связи с общественностью.

– Конечно, у меня были любимые авторы. Джейн Остин и Шарлотта Бронте, Маргарет Этвуд, Тони Моррисон. И живя в Сиэтле, я всегда с удовольствием читала Марию Семпл и Нэнси Перл. Но мне просто не приходило в голову, что я тоже могла бы написать роман. Между нами с Джейком ни разу не заходил разговор о том, что я тоже способна на это.

Сразу после сказанного она как будто спохватывается, бросая взгляд на журналистку, сидящую напротив, словно спрашивая, не будет ли это воспринято как упрек в адрес ее покойного мужа.

– То есть, конечно, он поддержал бы меня, если бы я сказала: «Знаешь, я тоже не прочь попробовать», – добавляет она быстро.

К тому же, напоминает она журналистке, ее муж знал по личному опыту, что такое трудности и даже неудачи.

– Он долго не мог написать вторую книгу, а потом продать ее какому-нибудь издательству. До того как вышла «Сорока», у него было несколько ужасных лет. Он преподавал писательское мастерство в магистратуре в Вермонте.

Она не стала называть программу, сказав лишь, что это «не совсем Айова или Колумбия». (На авторской странице Боннера на сайте «Макмиллана» указано, что он преподавал по очно-заочной программе при колледже Рипли, который закрылся в 2015 году.)

Так или иначе, вероятность появления второго исключительно талантливого прозаика в паре, где один из супругов – признанная литературная звезда, похоже, ими не рассматривалась.

В истинных традициях дебютного романа «Послесловие», публикация которого намечена на 8 октября, похоже, опирается на факты биографии писательницы: детство в глуши на Северо-Западе (отец рассказчицы настолько не доверяет людям, что прячет деньги и ценные вещи в каркасе столетней кровати), затем – университетская стипендия, открывшая ей новый мир, а далее – недолгий, но счастливый брак, сокрушительное самоубийство мужа и, наконец, медленное и мучительное возвращение к жизни и поиски нового смысла.

Еще одна неизбежная параллель: нарастающая тревожность мужа главной героини из-за травли анонимным недоброжелателем, чего ни Боннер, ни его издатель не доводили до сведения общественности, несмотря на спорадические упоминания об этом книжными блогерами в Твиттере и на других платформах. Уильямс-Боннер проводит четкую связь между этой травлей и развитием тревожности и депрессии Джейкоба Финч-Боннера. Весной 2019 года она ненадолго вернулась в Сиэтл, чтобы решить вопрос с арендой недвижимости и складского помещения, и как раз в это время ее муж покончил с собой. Виновник трагедии, так и оставшийся неизвестным, стал персонажем «Послесловия», что, вероятно, принесло автору моральное удовлетворение.

– Сведение счетов с тем, кто поступил так с Джейком, вызывало у меня катарсическое чувство, – подтверждает Уильямс-Боннер, отпивая свой кофе, наверняка успевший остыть. – Он никогда не говорил мне, как приятно отомстить кому-то, пусть даже только в книге.

Оставив катарсис в стороне, можно сказать, что искренность и несомненные достоинства этого романа рассеивают подозрения в прямолинейной исповедальности, не говоря о литературном кумовстве. Лирическое прямодушие Уильямс-Боннер делает ее Кейт Шопен наших дней, исследующей внутреннюю жизнь храброй и при этом уязвимой героини. Бесспорно, рассказчица «Послесловия», Селеста, отважно раскрывается перед читателями с полнейшей откровенностью, давая нам прочувствовать жестокие последствия шокирующего поступка ее любимого мужа, не избегая обжигающего самоанализа своей виновности.

Насколько тяжело далась эта поразительная открытость?

– Наверно, каждый, кто потерял любимого человека из-за самоубийства, должен задаваться теми же вопросами. Почему так случилось? Могли ли мы этому помешать? Что мы упустили? Мы, оставшиеся жить, постоянно устраиваем себе такой допрос. Я даже не могу сказать, сколько читателей мне уже написали, прочитав отрывки, публиковавшиеся за последние месяцы. Их письма разбивают мне сердце. С ужасом представляю, что еще мне напишут, раз роман уже ушел в печать. Но знаете, от этого никуда не деться. И может, так и должно быть. Это наше общее путешествие – всех выживших, – значит, мы должны сделать все возможное и утешить друг друга. Кроме нас, этого, похоже, никто не сделает.

О чем Уильямс-Боннер, кажется, не задумывается, так это о том, что она может быть не менее одаренной, чем ее покойный муж, и ее проза может быть обезоруживающе общедоступной, чего Джейкобу Финч-Боннеру при всех его достоинствах, возможно, недоставало. «Послесловие» – это тот редкий роман, который распахивает перед читателями дверь, приглашая войти внутрь и прикоснуться к человеческой жизни во всех ее ужасающих проявлениях.

Как же она объясняет внезапное открытие в себе такого важного литературного голоса?

– О, я не могу этого объяснить, – она печально улыбается. – Я его даже признаю с трудом.

Однако что она безусловно признает, так это то, что покойный муж не наставлял ее – во всяком случае, не в тонкостях литературного творчества.

– Мы с Джейком не сидели и не обсуждали писательские приемы. Он очень старательно оттачивал свое мастерство. Он всегда сидел в кресле за столом у окна в нашей комнате. А я работала продюсером подкастов. Когда я приходила домой, мы были как любая другая пара: шли куда-то поужинать или в театр, или встречались с друзьями. Он спрашивал, как у меня прошел день, а я – как продвигается его работа. Но не было такого: «Вот как это делается». Да и с чего бы?

И однако настал такой день, когда она сама заняла то же кресло за тем же столом, чтобы написать один из наиболее пронзительных и трогательных дебютных романов последнего времени.

– Я даже не знаю, что было труднее, – говорит Уильямс-Боннер, – начать роман или сесть за тот стол. Я сторонилась его несколько месяцев после смерти Джейка.

Ее роман, уже выбранный книгой ноября в клубе «Читаем с Дженной», засветился в Инстаграме[11] на страницах Тейлор Свифт (она назвала его «восхитительно-беспощадным») и Сары Джессики Паркер (она написала, что это «лучший роман, который я прочитала после „Маленькой жизни“»). Ходят также слухи, что не за горами экранизация, но автор скрытничает. Как скоро на нее обрушится слава, подобная той, какую снискал ее покойный муж?

– Меня это не волнует, – говорит она, пожимая плечами. – Меня волнует, что я написала хороший роман. Волнует, что читатели находят в нем что-то свое. И что… – она замолкает, задумывается, выстраивая фразу. – Я просто надеюсь, что он гордился бы мной.

– Может, оно того не стоит? – услышала Анна слова своего агента.

– Мне вот кажется, тут все просто. Что скажете, Анна? Ехать-то вам.

Она смаковала последнюю строчку, вспоминая тот момент в кафе: как она сделала паузу, как «выстроила» заготовленную фразу, изображая спонтанность. Нет, она не надеялась, что Джейк гордился бы ей. Она ни на секунду в это не верила. И ей было совершенно все равно, гордился бы он ей или нет.

– Есть желание поехать? – спросила Матильда. – Там довольно шумно, но зато закатят грандиозную авторскую вечеринку.

– Флорида есть Флорида, – сказала Вэнди. – Я туда ни ногой.

Кто-то приглашал ее во Флориду?

– Если хотите, мы совершенно не против, – сказала Вэнди. – Мы уже вовсю составляем для вас внушительный тур, как вы знаете. Но, если хотите поехать, можем что-нибудь передвинуть.

Она прослушала насчет Флориды.

– Имеет смысл? – спросила она их.

– Ну, некоторые любят. Это как бы самый крутой книжный фестиваль. Везде стада народу, в каждом помещении что-то происходит. Не тихое событие, как в Чарльстоне или Нантакете, где мероприятия сменяются последовательно и все толпами ходят туда-сюда. Это больше похоже на Техасский книжный фест или на «Эл-Эй Таймс» в кампусе УЮК[12] – форменный дурдом. Но зато бывает весело. Новые знакомства. И как я сказала, там хорошие вечеринки, обычно в «Стандарте».

– Я как-то была на такой вечеринке, – сказала Матильда. – Пошла один раз с Джуди Блум. Мы были у воды, снаружи, и все женщины подходили к ней в слезах, мямля что-то о том, как она изменила их жизни.

– Мило, – сказала Вэнди. – И это похоже на правду.

– Для всех нас.

Анна промолчала. Ее жизнь Джуди Блум не изменила, в этом она была уверена.

– Я бы поехала, – сказала она, потому что еще не знала, ехать или не ехать, но надо было что-то сказать, и она рассудила, что сделает правильный выбор с вероятностью пятьдесят на пятьдесят.

– Зачет, – сказала Вэнди. – Мы это устроим. Может, передвинем книжный ланч в Атланте. Эти пригласили вас только на прошлой неделе. Будут знать.

Атланта? Вот уж куда ее точно не тянуло. Атланта расположена слишком близко к Афинам, где когда-то прошел целый год ее жизни. Не то чтобы она сейчас напоминала ту студентку – ни внешне, ни по имени. Но все же. Штат Джорджия в целом не привлекал ее, при прочих равных.

– Или можно просто отказать Атланте, – услышала она свой голос.

Подумав немного, Вэнди сказала:

– Это мы можем.

– Я так волнуюсь, – сказала Анна.

На самом деле она ничего такого не чувствовала, но знала, что люди обычно говорят, что волнуются, имея в виду самые разные вещи. Спасибо, что пригласили меня. Или: Как вы? Или: Я впервые столкнулась с этим продуктом/сервисом. Ничего из этого она также не имела в виду, но позже, когда разговор завершился и она еще несколько раз спокойно перечитала свое интервью в «Нью-Йорк Таймс», а потом открыла файл от публицистов «Макмиллана» и воочию убедилась, каким протяженным и насыщенным стал ее дебютный книжный тур, она отметила, что действительно взволнована. В некоторой степени, во всяком случае.

Глава пятая

Танцуй для мертвых

Первым мероприятием стал Бруклинский книжный фестиваль, где ее усадили на помост для романистов-дебютантов вместе с грубоватым трансгендером, голландской девушкой, причесанной под мальчика в стиле я-сегодня-хулиган, и – кто бы мог подумать? – парнем из Дома творчества, тем самым, чей элегически скрипучий фермерский дом на просторах Айовы непроизвольно подтолкнул ее к написанию романа. Он, казалось, не узнал ее, и она не стала возобновлять их знакомство.

Ведущая, сотрудница известного литературного журнала, представила всех четверых с принципиальной беспристрастностью: по одной хвалебной цитате из свежей рецензии, по два предложения об их жизни и краткое пояснение того, почему тот или иной свежеиспеченный роман являет собой Важный Новый Голос. Анна сидела с прямой спиной, держа перед собой книгу, наконец-то обретшую твердую физическую форму, словно посредницу между ней и остальными в этой комнате. «Вот чего я достигла», – казалось, заявляла она всей этой публике, рассевшейся возле помоста. Или, как она подозревала, в случае остальных романистов: «Вот кто я».

Про свой роман она бы такого никогда не сказала, это она понимала. Она успела много кем побывать до того, как освоила эту новую, писательскую ипостась. Она была жертвой и хищницей, студенткой и работягой, авантюристкой и женщиной, пытающейся жить своей жизнью, и все это, как всегда, означало, что она сумела выжить, а значит, она ни о чем не жалела. Теперь же она стала кем-то еще: романисткой-дебютанткой.