Кинжал во тьме

Южная Башня, как и остальные, была выведена из строя неизвестными задолго перед Северной. Она обрушила на прилегавшие экваториальные джунгли очень сильный ветер, выветривший землю и образовавший на её месте многотарровые пустыни с барханами, миражи которых могут свести с ума и сбить бедного путешественника с толку, заставив потеряться среди раскалённого песка на долгие недели. Саму Башню с тех пор никто не видел, а местный народ, фариане, выдвигает две гипотезы: первая и основная заключается в том, что Башня до сих пор находится где-то на просторах пустыни, блокируя выпадения осадков и вызывая сильные песчаные бури; вторая гипотеза предполагает её сокрытие Сулейманом под глубоким слоем вечно горячего и обжигающего песка.

Восточная Башня ещё в тысяче девяносто первом году Эры Зарождения начала буйно выбрасывать комки жидкого огня – магмы, залив её большую свою часть. Со временем она затвердела, образовав на своём месте базальтовую гору. Названный Железногорным, Железной Горой или Тимером, вулкан спит уже порядка пяти сотен лет. Шахтёры не один раз добирались до неразрушимого в сердцевине камня – предполагаемой стены Башни, что при ударе сводит с ума. Именно там, в самых недрах, и находится древний, оставленный кеварийцами огромнейший город.

Западная Башня находилась посреди главного города нордов Авору’у-нтура. На момент событий Войны Древних, когда люди, непонятно как, сумели деактивировать её, череда землетрясение обрушилась на обитель человека, по итогу оставив от Башни только фундамент, где в честь неминуемой и столь заветной свободы норды воздвигли тронный зал. В роковой день деактивации смертоносная лавина сошла с Йорских хребтов и полностью уничтожила близлежащие поселения.

…

…

Десяток пропущенных страниц…

Драконы хоть и ожидали значительного ослабления из-за утраты Столпов, но такими уязвимыми они себя ещё никогда не чувствовали. С приходом к власти Олафа IV, прозванного „Драконоборцем“, владевшего магией на уровне драконьих жрецов, люди стали потихоньку истреблять жестоких хозяев-узурпаторов. Драконы практически все были повержены и убиты, а выжившие единицы спрятались за морем или на вечномёрзлом Дальнем севере. Ксаур-нлота’ар, кровный брат Архаила, бесследно исчез. Со смертью драконов человечество пусть и начало „забывать“ драконос и спустя время потеряло в веках множество магических знаний, но обрело долгожданную свободу…»

– Всё, пора в путь. – Эйлу закрыл „Империю Драконов“. – Ну и путаница, конечно…

Окончив читать ветхий сказ о Башнях – исписанный ломаными чернилами том, пахнущий плесенью, древним пергаментом и забытым временем – Эйлу не стал перечитывать последнюю страницу. Как просил трактирщик, книгу он оставил на краю стола, рядом с пустыми бутылками, в компании недопитого эля и раздумий. Прощальный взгляд скользнул по потрескавшейся обложке, и вскоре фигура плута растворилась в тишине уличных сумерек.

За дверью таверны воздух был свеж, почти звонок: ночной дождь ушёл, оставив за собой влажные нити аромата, которые ещё долго будут висеть меж домов. Камни под ногами поблёскивали, точно только что вышли из реки. Над крышами, среди посеребрённых черепиц, перекликались птицы, дивно и беззаботно – и их пение нежно глушило далёкое блеянье овец, лениво разносившееся с холмов. Никто не торопился. В этом утре царила ровная, почти неестественная гармония, как будто весь мир на миг выдохнул и застыл, дав плуту идти, не оставляя за собой следов.

Он дошёл до лавки зельевара – крохотной, затянутой мхом, будто выросшей не из камня, а из самой земли. Дверь, приоткрытая с опаской, пискнула, как мышь. Внутри пахло горячей травой, копчёным янтарём, заваренным бессмертником и чем-то незнакомо терпким. Владелец не повернул головы сразу. Он был занят: бережно, почти с благоговением, переставлял пузырьки, отставлял банку с плавающими паучьими глазами, что вяло шевелились в вязкой жидкости, и что-то тихо бормотал себе под нос.

Когда наконец взглянул на плута – просто кивнул, как будто ожидал.

– Я принёс пещерные обабки, зельевар. – глухо произнёс Эйлу, сдержанно, серьёзно. Его голос прозвучал странно чужим в этой комнате, полной шорохов, скрипа стекла и далёких капель. – Два мешочка. Примерно по килограмму каждый. Пещера была тиха. Ни чудищ, ни свежих следов. Тишина и грибы.

Он не стал упоминать кровавую резню, оставленную за спиной, не стал делиться видением, вонзившимся в него на дороге, как ржавая игла в плоть. Алхимику это знать ни к чему – слова подобные быстро пускают корни, и по округе расползутся шёпотом.

– Неплохо, странник. Судя по вашему виду, – пробормотал зельевар, взглядом скользнув по фигуре странника. – всё прошло действительно хорошо и без каких-либо проблем. Славно…

Он взвесил мешочки в руках, раскрыл один, вдохнул аромат.

– Очень хорошо… – задумчиво. – Грибов хватило бы и полкило, но раз вы принесли больше, я заплачу вам куда добрее.

Молча, будто заранее приготовившись, он протянул кошель – тёмный, матовый, с начавшими терять форму краями, будто он уже не раз путешествовал вместе с хозяином через холмы, пыльные тропы, крепостные рынки и сырость подземелий. Маленький, но на удивление увесистый. Плут поймал его на лету – легко, будто ожидал именно такого жеста, и, не теряя ни секунды, ощутил сквозь потёртую кожу: звенело внутри негромко. Не звоном богатства, но и не пустотой отчаяния – каким-то средним, почти обидным оттенком нужды.

– Жаль, конечно, тех ребят, – пробормотал алхимик, без особой интонации, даже не глядя на собеседника. – но теперь прошу не мешать. У меня сегодня полно работы.

Алхимик развернулся с той же скоростью, с какой рушатся надежды, не взяв с прилавка даже синесветы. Лекарственные, редкие, пахнущие дождём и мокрой глиной. Оставил их, будто они больше не имели для него значения. И ушёл. Просто ушёл, не обернувшись.

Эйлу провожал его взглядом, глядя в спину, покрытую тёмно-серой тканью, которую уже коснулась влага улиц. Он не сказал ничего. Не окликнул. Лишь вздохнул тихо, почти неслышно, как будто что-то в нём подломилось. Как будто снова оказался среди тех, кто платит больше, чем получает.

Кошель, когда он наконец его открыл, оказался обманчиво плотным: внутри валялось всего-то чуть больше дюжины серебряных юстианов, затёртых, с разными лицами и неясными очертаниями гербов. Эйлу коснулся их пальцами – холодными, как осенний утренник. Сумма была… унизительно скромной. Не такой, какую заслуживает человек, притащивший на себе почти два килограмма редчайших грибов. И уж точно не такой, на которую можно выжить в предзимье.

Он выругался про себя – сдержанно, беззлобно, скорее с какой-то усталой тоской. Сумма могла бы показаться целым состоянием для крестьянина, для обитателя трущоб или рудника. Но не для него. Не для того, кто просыпается в мокрых одеждах среди ольшаника, думая о драконах, гниющих башнях и мёртвых городах, хранящих в себе ещё дыхание веков.

Он было хотел направиться к кузнице, дабы выторговать наконец меч получше, прочнее, достойнее грядущих боёв, чем это бесполезное, криво сбалансированное железо. Но взгляд зацепился за движение – тихое, упрямое, грациозное.

Лошадь.

Стоявшая чуть поодаль, с повозкой, чёрной вороном упряжной кобылой и второй – гнедой, чуть меньшего роста, но с телосложением, что обещало выносливость, как у закалённого северянина. Её шерсть, отливавшая тёплым светом в просветах между туч, блестела, будто соткана была из нити заката и копоти. А глаза… умные. Почти человеческие. Почти понимающие.

– Нордско-тремаклийские скакуны… – пробормотал он, медленно подойдя. – Чёрт, денег мне на них явно не хватит, но…

Но это было действительно важнее меча. Намного важнее. Это было не просто средство передвижения – это был шанс. Возможность. Попытка вернуть хотя бы часть времени, сожжённого в лесах, в топях, в тупиках. Возможно, даже что-то большее.

Он надел капюшон. Потянул на себя плащ. Подтянул ремни на сапогах. Вдохнул, крепко, до боли в рёбрах, и рванул вперёд, через размякшие от дождя булыжники, скользкие, как судьба. Под его ногами взлетела грязь, сорвалось с крыльев несколько птиц, в панике вспорхнув в серое небо. Из конюшни, как из преисподней, выскочил смотритель – коренастый, с криком, с руганью, с мечом, который тащился за ним, задевая мостовую.

Но Эйлу уже нёсся вперёд, уже тянулся к уздечке, уже заскакивал в седло – почти без звука, с какой-то естественной лёгкостью, будто родился на нём. Лошадь, почувствовав всадника, повела ушами, фыркнула, но не сопротивлялась. Как будто тоже хотела бежать. Как будто устала стоять.

И они рванули. Просто, резко, словно вся их жизнь до этого была лишь затянувшейся паузой.

Королевский тракт, впитавший в себя тысячи шагов и тысячи судеб, открылся перед ним, как широкая, пустая река. За спиной оставались вопли, угрозы, отчаяние. Впереди – ничто. Или всё сразу.

Он не оглядывался.

***

Пять часов безостановочной езды по запылённому тракту привели его к долгожданному распутью – месту, где дорога теряла своё упрямство, разделяясь под напором самой географии. Вперёд и в стороны громоздились исполинские хребты, словно сама земля когда-то встала на дыбы, застыла, и с тех пор уже не знала покоя. Это были предгорья Пика Древних – не просто горы, а каменные хроники самой северной земли, спрессованные столетия в каждом уступе, в каждом молчаливом валуне.

Они не выглядели враждебными, но и не звали. Их присутствие чувствовалось, как чувствуется близость великого – безмолвно, глухо, но неотвратимо. И среди всех них возвышался Он – Пик, о котором слагались песни, создавались пророчества, и который никто, ни в одной культуре, не осмеливался называть просто горой.

Пик Древних.

Его вид был подобен откровению. Не внезапному, но долгожданному. Он поднимался из земли, как если бы сама плоть мира решила однажды прорваться в небо. Никакая карта не могла передать той тяжести, того древнего спокойствия, что исходило от его массивных склонов. У подножия – бескрайние равнины хвойные леса, тускло мерцающие смолой и инеем, будто они родились не из семян, а из каменного дыхания самого Пика. Дальше – застывшие уступы, террасы, ущелья, чёрные скальные борозды, где даже тени казались вековыми. И ещё выше – вечная белизна. Лёд, не знающий таяния. Снег, не принимающий следов.

Пик не просто высился, он давил. Его форма была одновременно простой и недостижимой, как истина. Он казался близким и бесконечно далёким, словно часть иного мира, сдвинутого лишь краешком в этот. А вершина… Она терялась не в облаках – скорее, облака искали в ней приют, клубясь вокруг с покорностью верных псов. Вершина светилась сквозь их полупрозрачные наслоения, как запечатлённая в небе печать неведомого культа.

Перед лицом Пика всё человеческое сжималось, мельчало, ускользало. Хотелось смотреть – не для ответа, а для самого факта созерцания. Хотелось запомнить не форму, а чувство. Не вид, а тяжесть внутри, что появлялась, когда душа встречала нечто более древнее, чем всё, что она

Пик не был просто горой.

Он был вспоминанием мира о себе.

Архаборцы – сыны Несломлённой

Под волею Суур сияет стеклар,Вершин твоих заметённых,Под блеском которых трон всё стоит,Что виновник смерти драконов…На троне том – анайраг всё сидит,Блюдёт службу вечным дозором…На плечах его – древняя пыль,Уже стала плащом, вещим домом…Под волею Суур бьёт отблеск меча,Эхо стали кровью калённой,Под покровом которой бились ониАрхаборцы – сыны Несломлённой…

Парень резко дёрнул поводья, и лошадь вмиг осела на месте, отбросив вперёд пар клубящегося дыхания. Под звоном сбруи, под еле слышный скрип кожаных ремней, он протянул ладонь, провёл по тёплой, влажной шее верного зверя, позволив обоим, себе и ей, замереть на рубеже просторов. Ветер донёс издалека звон – не то птицы, не то отголоски ледяных шапок, скатившихся с карнизов гор.

Он прищурился от яркого, чуть резкого дневного света – того самого сияния, что лишь в этих широтах имеет ледяной привкус. И тогда взгляд его медленно, с уважительной неторопливостью, поднялся – вверх, туда, где над всеми прочими возвышалась Она.

Гора. Пик Древних.

Там, за пределами досягаемого, над миром обыденных имён, поднималась в небо та самая вершина, чья белизна не была белизной снега – это был цвет памяти мира, цвет ледяного сна эпох, которые ушли и не оставили потомков. Вершина её была укутана снегом столь тонким и неосязаемым, что казалось это не вещество, а нечто шёлковое, эфемерное, словно дыхание бессмертной ткачихи. А ледяной панцирь, блестящий при каждом луче, словно закалённый кристалл, был древнее всех зеркал, созданных руками смертных.

Но за красотой скрывалась жестокость. Пик был твёрд и беспощаден. Его лавины не раз срывались с высот, чтобы унести в забытьё неосторожных путников, и даже упоминание этих гибелей витало в воздухе, как неслышное эхо. Сколь многие, осмелившись подойти слишком близко, стали кормом для безымянных льдов.

А хребты вокруг… да, эти молчаливые великаны были не просто камнем. Они были страницами. История спала в них, глубоко, как под слоем пепла. По летописям „Империи Драконов“, именно там, на Сокрытом нагорье, в первом году Эры Дракона, был повержен Архаил – чёрный ужас времён. Великая битва, где огонь и лёд, сталь и кровь сошлись в последней песне. А затем, много лет спустя, на самой вершине, где небо едва ли не касается земли, была воздвигнута гробница его умершего победителя, Олафа Первого, воина, короля, проклятого и святого. Говорят, она всё ещё стоит там, скрытая среди вихрей и миражей – глухая ко времени, словно сама смерть.

Но и теперь гора не спит. Тропа, ведущая к гробнице, давно заросла призраками. Морозные духи, лишённые тел и имён, бродят по склонам, нашёптывая несбывшиеся клятвы. Соваться туда… значит отказаться от возвращения.

Герой опустил взгляд. Сбоку, в стороне от развилки, косо и мрачно торчал старый указатель – изрытый дождём, прогнивший от времени, словно переживший десятки поколений. Его деревянные стрелки указывали в две стороны: на север, к городку Хъёрваскр, затерянному среди сосен и холмов, и на юг, в сторону Авортура, столицы, где судьбы сходятся, как нити в кольце.

Подойдя к каменному основанию указателя, герой задержал взгляд на знаках, будто сверяясь не столько с дорогой, сколько с внутренним выбором. Затем, не произнеся ни слова, резко дёрнул поводок и, подняв тучу пыли, поскакал направо, прочь от древних духов, прочь от мёртвого пути. Его ждал путь туда, где кровь ещё течёт, а время ещё живо.

«Посмотрим на руины этого Столпа…»

***

Стоило плуту отмахать примерно семь тарр от распутья, как дорога сама подтолкнула взгляд к дальнему гребню. Суур, затянутый тонкой влажной вуалью, катился по краю низких, тяжёлых туч, и дорога, размякшая после ночного ливня, тянулась между чёрными стволами, пахла железом мокрой коры и кислым перегнивающим листом. Лошадь Эйлу шла на взвинченном дыхании, шкура её парила белёсым дымком, круп вздрагивал от каждое мгновение набираемого хода. Кожаные полосы поводьев резали ладони; шенкель ложился в бока всё настойчивей, и скакун, впившись копытами в глину, рвался вперёд, будто через вязкую воду.

Силуэты у края полотна медленно вынырнули из зелёной тягучей ширмы. Они сперва были смазанными стрелами тени, но затем обрели плоть: порченый, забрызганный болотной коркой бродяга-латник с двуручным мечом на змеящихся ремнях; двое в дешёвых кожаных жилетах, кособоких, запаханных бедностью, с короткими палашами в руке; и ещё один, хрупкий на вид, за спинами, там, где куст ржавого таволги закрывал ему колени, уже натягивал тетиву. Ивовая кибить, пропитанная дождевой влагой, выгнулась до белого спазма; рога жалобно потрескивали, когда сухие волокна скребли по кольцу.

– Н-но! – коротко сорвалось у него, когда он дёрнул поводья.

Кожа на ремнях пела под ладонью, шенкель задавал резкий, безжалостный ритм, и гнедая вытянулась в струнку. Пыль взбухала на каждом ударе копыт, в горле стало сухо и солоно. Силуэты впереди наливались плотью: железо, потускневшие нашлёпки, кривые ремни, скуластые рожи.

«Да, меня определённо попытаются ограбить. Нужно действовать первым…» – отметил он так же сухо, как отмечают высоту бортика на стене.

Время, послушное голосу его привычки, растянулось. Посторонний шум ушёл на задний план. Остался только ритм копыт и сердечный гул, похожий на глухой барабан под мокрой тканью неба. Листья шуршали отдельно от ветра, капли отлипали от краёв, падали медленно, точно кто-то невидимый перебирал чётки воды над дорогой. Под выкрик латника тишина будто присела, пропуская вперёд движение.

Латник шагнул, стараясь казаться тяжелее, чем был на самом деле. Меч у него в руках жил своей жизнью – жадный, обоюдоострый, дешёвый, пропитанный мокрой ржавчиной. Возможно, снят с чьих-то костей у обочины. Двое с палашами держались наискось, расходясь веером, готовые к лёгкой добыче, к простому насилию. Лучник, скинув за спину павезу, ловил дыхание тетивы, и каждая тонкая жилка на его предплечье набухала от усилия, будто в венах у него текла ивовая смола.

Эйлу не ждал. Тело, привычное к внезапности, само сделало то, о чём голова ещё только подумала. Он отдал повод, дал лошади ещё полшага и вывернулся с седла, сорвавшись вбок. Плечо скользнуло по мокрому крупу, сапог цапнул чёрный ремень подпруги, затем – короткий, животный кувырок через глину, запах перегретого конского пота в лицо, и мир перевернулся, но остался под контролем. Он собрался в комок и выпрямился уже в тени латника, прямо у его ног.

Рука, выскользнувшая из-за спины, нашла кинжал. Влажный клинок пошёл по дуге без хруста, со свистящим, почти музыкальным резом. Удар лёг в самую мягкую, самую беззащитную плоть. Крик разорвал воздух. Красная вода, тёплая, резко железная, брызнула на лицо Эйлу и, разбиваясь в траве, сразу стала чёрной. Латник сложился вокруг боли, пальцы, дрожа, не удержали меч; пена у рта побелела, как мох на коре. Он осел, прижав ладони туда, где пульс бился о металл, и глухо рухнул в корни. Лошадь, вздрагивая всем телом от режущего крика, рванула в кусты, пригнув голову, и скрылась в мокрой сетке ветвей.

– Сучара, тебе кранты! Сейчас ты сдохнешь! – выкрикнул один из ублюдков, голос сорвался на шип.

Эйлу провёл языком по пересохшим губам. Он ощутил, как кровь на щеке теплится и застывает.

– Давай, нападай. Я в предвкушении.

Слова вышли сухими. Он не поднимал голос, и от этого стало только холодней.

Двое бросились почти синхронно. Первый, резкий, увёл клинок слишком широко, жадно глотая пространство. Сталь прошила воздух. Эйлу, сдвинув плечо, пропустил удар мимо уха, почувствовал в шевелюре хищный ветер палаша и ударил по кисти. Костяной хрящ треснул под железом. Пальцы разбойника – не медленно, а сразу – отпали, будто удерживались там одним добрым словом. Они ударились о грязь с мягкими, неприятными щелчками. Кровь, тягучая, хлынула по ладони, и человек, захлебнувшись, прижал руку к животу, сползая на колено.

Мир передвинулся на полшага. Эйлу, вытянув меч из ножен, подал корпусом вперёд и вколотил сталь в узкую щель между лопатками второго. Хауберк треснул хладным зубом, щёлкнуло кольцо, и клинок ушёл глубже, в мягкий, горячий омут. Крик, поднявшийся после пальцев, оборвался.

Он дёрнул рукоять, пытаясь вытянуть меч, но металл поймал его на мгновение, как болото ловит подошву. Это мгновение могло стоить жизни. Верхний выпад, тяжёлый, без хитрости, уже летел, и Эйлу, перехватывая железный кинжал, поднял его на отражение. Искры брызнули лёгким дождём, смешались с настоящими каплями. Сухожилия в предплечье свело. Второй удар, ещё грубее, выбил кинжал. Он, перевернувшись в воздухе, ушёл в траву и исчез под чёрной кромкой лопуха.

Суур на миг вышел из-за лохмотьев тучи и глухо заглянул в сталь. Луч, скользнув по клинку противника, полоснул Эйлу в глаза. Он сместился вбок, и в этот же миг брошенная невидимой рукой боль вонзилась в бедро. Дерево и железо расширили мышцы, как клином. Воздух вышел из груди рывком.

Нога подломилась. Земля рядом стала неожиданно далёкой.

– Попал, сука! – крикнул лучник, хриплая радость звенела в его горле. – Думаешь, что сможешь теперь уйти, а? Проклятый выродок!

«Зараза! – успел подумать Эйлу, прикусывая губу, чтобы не растерять дыхание. – Всё-таки попал!»

Ещё один напор – и он едва не упустил момент. Лезвие, пахнущее дешёвой кованиной, пошло сверху, жуя воздух. Эйлу нырнул под плечо, чувствуя, как стрела шевелится в бедре при каждом шаге, как горячая, чужая кость. Он вывернулся из линии удара, тяжело хромая, и бросился к тому месту, где слышалась лошадиная паника.

Сзади раздалось быстрое, злое дыхание преследователя. Один из разбойников, тот, что сохранил пальцы, нагонял его, вздёрнув подбородок. Он был ближе, чем надо. Эйлу обернулся на ходу. Рука сама нашла рукоять упавшего кинжала; холод железа ударил по ладони. Он метнул.

Кинжал ушёл низко, туда, где ногу защищали только тёплые тряпки, пропитанные дождём. Металл впился в кожу, как жало. Разбойник споткнулся о собственную боль и рухнул на колено, лицо его залилось серой, детской, неожиданной плачевностью.

– Будь ты проклят, подонок! Я тебя из-под земли доста… А-а-ай! – огласил дорогу его визг, переходящий в хлюпающий рыданием вой. – Ты нежилец!

Лучник, увидев, как упал товарищ, рефлекторно бросил лук. Павеза соскользнула на грязь. Он кинулся назад, неумело, высоко поднимая колени, и на бегу вытаскивал из ремня нож, не глядя, как будто нож сам должен был найти руку.

Эйлу свистнул. Свист вышел низкий, рваный, но точный. Лошадиный страх дрогнул где-то в зарослях. Скакун, подёргивая ушами, словно сбрасывая с них мокрую паутину шума, вынырнул из кустов, сшибая ветви грудью. Глаза его были круглыми и чёрными, в них дрожало отражение Суур и размытая полоска дороги.

Эйлу, задыхаясь, ухватил гриву, бросил ногу в стремя и, проваливаясь бедром в боль, потянул тело вверх. Мир завертелся, но он удержался. Седло приняло его тяжесть, как забытое место, и боль разошлась в стороны горячими кругами. Стрела дёрнулась, напоминая о себе. Он перехватил повод, ткнул пяткой, и лошадь понесла, вбирая в себя дорогу, как ленту.

Кусты рванулись назад. Капли, срываясь с ветвей, били по лицу, смешивались с кровью, превращались в солоноватый привкус железа на языке. Позади кто-то ругался, кто-то звал. Лёгкий, растущий свист, возможно, был новой стрелой, но он остался позади, смешался со стуком копыт и захлебнулся в мокрой тишине.

Дорога под уклон стала мягче, шире. В овраге справа вода бежала, вспухая пузырями на камнях. Пахло сырой землёй и измятой травой. Лошадь, вспениваясь, несла Эйлу, и каждый её выдох был похож на короткую молитву, обращённую в безличное небо. Суур, выглядывая меж туч, ставил на мокрой коже света бледные клейма.

Эйлу вцепился в стрелу, опустил подбородок к груди. Он чувствовал, как ткань штанов намокает кровью, как тепло уходит и сменяется ледяными волнами. Поверх боли проступала ясность – чистая, хищная. Он перебирал в уме шаги, как бусины: снять стрелу, перевязать, найти укрытие, проверить клинок, посчитать остаток, что он может себе позволить потерять, пока дорога не превратится в черноту.

Сзади ещё долго тянулось эхо крика и мокрое сопение ножных шагов, но лес, раздвигаясь, втягивал чужие голоса в себя. Впереди светлела прогалина, и ветер начинал пахнуть свободным полем.

Он ускакал прочь.

***

Глава VII: Прибытие в столицу Империи

Едва преодолев ещё около тарра по расползшейся от дождя дороге, его, наконец, вырубило. Лошадь дёрнулась, и Эйлу соскользнул со спины, как мокрая накидка с гвоздя, рухнул боком в траву – густую, ледяную от росы, пахнущую сырой землёй и прелым листом. Роса хлестнула по щеке холодной плёнкой. Где-то внизу сухо хрустнуло: повешенный через плечо лук не пережил встречи с кочкой и треснул пополам, стрелы в колчане жалобно звякнули наконечниками. Во рту плеснуло железом; он сплюнул тёмную кровь, закашлялся, свёл дыхание в едкий свист. Рядом косо торчала старая коряга – узловатая, лоснится влагой, кора в заусенцах, удобный хват.

«Нужно срочно вытащить стрелу и перевязать рану, иначе я тут и подохну!» – без остатка обжёг мысль.

Он пополз к коряге, как к краю берега, цепляясь локтями, оставляя в траве расплывающийся, тёплый след. Дрожь в бедре раскатывалась кругами, будто кто-то вбивал в мышцу тонкие клинья. Добравшись, он прижался плечом к шершавой древесине, вытянулся, ловя воздух короткими глотками, считал их по тяжёлым ударам сердца.

– Чёрт… Аргх!