Кинжал во тьме

– Терпите. – сказала она тихо.

Пальцы у неё работали быстрее мыслей: промывка, порошок, новая повязка, тугой виток, ещё один, узел там, где кожа не натрётся. Кровь ушла под ткань, наливаясь тёмным, и послушно замирая. Она проверила шов, нащупала пульс у щиколотки, кивнула едва заметно – себе.

Нужен покой. Иначе всё, что вытянули у смерти, она заберёт обратно. Девушка поставила на столик у кровати флакон – мутное стекло блеснуло мягко – и отступила. Помощник убрал в сторону окровавленную тряпьё, подоткнул под мат краешек брезента, чтобы не потянуло от пола.

Шаги растворились в глубине лазарета. За тонкой перегородкой снова зашуршали, кто-то застонал, кто-то закашлялся, лампы тихо зашипели. Разум, убаюканный травами и усталостью, провалился в мягкую, вязкую темноту, где не нужно ни бежать, ни объяснять – только дышать, пока тело, наконец, вспомнит, как срастаться.

***

…помню родную деревню. Родительский старый домик у озера… Он был… был двухэтажный, весь его первый этаж возведён из серого кирпича, а второй, что деревянный, немножко выпирал вперёд, стоя на сваях. Под ними красовалась небольшая веранда с экзотическими растениями. Внутри дом обогревала огромная печь, каменный дымоход которой торчал из покрытой глиняной черепицей замшелой крыши. Неподалёку, если идти по аккуратной тропинке, виден рыбацкий мостик и конюшня. Мои родители жили в достатке и могли себе всё это позволить. Рядом с лошадьми находилась мамина алхимическая лаборатория с очередной изящной верандой.

И вот, собрав самые необходимые вещи, я ухожу…

…

– Ты не должен был выжить… Это ошибка…

Слова прозвучали там, где обычно шумит кровь. За спиной – шаги. Они мягкие, без каблука, но несут в себе намерение; каждый шаг, как опрокинутый кубик льда на позвоночник. Тень вытягивается по стене, дробится рёбрами кладки. Кто-то вдруг сорвался на бег – коротко, прерывисто, цепляя носком порог.

– Что за?! Кто ты?.. Стража, на помощь! Увести его, быстро!

Голос разрезал пространство, и округа ответила: шорохи, стук, гулкая дробь сапог по камню, звон железа о железо. Дверцы хлопают, где-то валится ведро, катится и замирает. Неизвестный, как тень от облака, уходит дальше и дальше; дыхание его тает меж пролётов, и слышно только, как скрипит лестница под поспешной ногой.

– Ничего… Ты никуда не уйдёшь от нас… Ты никогда не покинешь этот город…

Шёпот тянется узкой нитью, обвивает виски, ложится на веки, делает воздух густым и тяжёлым, как отвар маковой соломы. Где-то рядом вспыхивает лампа – маленькая, жёлтая; где-то отзывается вода в жестяной кружке. Мир дышит в замедлении. И я снова слышу дом у озера, но уже как память, смотанную в тугой узел и спрятанную в карман, в который пока не дотянуться.

***

Глава VIII: И город древний ты

Кристалл снега лениво спадает со старой крыши черепичной ночью,

Ступени покрывает белой ветошью, броня и заметая башмаков следы,

И он не оставляет даже мелкой тиши – скупой грядой спадает осторожно вочью,

Унося в небытие и хороня всё то, что прошли все вместе мы, будоража сны.

И город древний ты, – воистину дремуч, о каменно-холодный страдалец Авортур!

Построен подле Замка Юстиана, что базальтом сковала после архакина воля,

Помнишь, терпел сколь зла ты: предательства детей своих и неверных дур…

Но остаёшься всё же волен, как настоящий воин, – в предсмертии спасенья не моля.

Миновал тернистый путь и стал кольцом Империи – сплотил других прекрасным ты Столпом,

Хоть, знаешь, и пройдёт то бремя, коль не вечно всё в понятии своём… и время,

Не оставит даже и его, но… Не слушай эти басни, что вылетают словно корабельным залпом!

Великий Юстиана Замок, сам знаешь, сохранит в себе черты твои – скупо величие смирением клеймя.

– «Закономерность времени в стенах твоих великих…»

«Это был сон?» – подумал, уставившись в потолок, Хартинсон.

Каменные швы наверху расплывались, как линии на ладони, а копоть в углах тянулась к нему мягкими, сонными сосульками. Он не знал, да и спрашивать не стал: вопрос, едва родившись, увяз в густом, тёплом воздухе лазарета, пахнущем железом крови, уксусом, горечью трав и мокрым войлоком.

Его с трудом уговорили остаться, и время, словно почуяв его слабость, понеслось без оглядки. Дни пролетали зверски быстро: лампы догорали и зажигались вновь, миски менялись местами, бинты белели, темнели и снова белели. С момента первого пробуждения прошло меньше половины недели, но казалось, будто прожита ещё одна маленькая жизнь. На соседних кроватях лежали раненые: кто-то тихо стонал в проплешинах сна, кто-то хрипел, ловя воздух узкими межреберьями; один держал ладонью холодный компресс на лбу и считал шёпотом вдохи. Некоторым повезло меньше – над двумя уже натянули чистую материю, и по складкам проступало недвижное спокойствие. В углу стоял небольшой смрад, похожий на сгоревшее лекарство: запах гноя, смешанный с настоем мяты, не успевал покинуть помещение.

Дверь отворилась тихо, спиной, чтобы не задеть локтем косяк. В комнату вошла девушка – та самая, что стягивала ему повязку, – плечо её скользнуло вдоль двери, на руках поблёскивали влажные следы от травяной воды, на халате расплывались бурые пятна.

– Вам лучше, молодой человек? – спросила она вполголоса, чтобы не тревожить тех, кто дышит на ниточке.

– Эйлу. – сказал он уверенно, словно возвращал себе звучание собственного имени.

Она кивнула, прикрыла дверь локтем, поставила на столик поднос: металлические инструменты чуть звякнули, стеклянные флаконы тонко перелились зеленью и янтарём. Девушка склонилась к соседней койке, проверяя пульс, глядя на зрачки, и, будто вспомнив, бросила через плечо:

– Точно… Вы уже называли своё имя.

– Совсем вылетело из головы… – произнёс он и почувствовал, как голос возвращает в грудь вес. – Да, мне куда лучше, спасибо.

– Умер… – прошептала она внезапно; дыхание переменилось, и слово шершаво коснулось воздуха. Потом сорвалось: – Лоргус!

Где-то за перегородкой застучали сапоги по деревянному настилу – громко, но загробно неприятно, будто пустая бочка катится по коридору.

– Да, сестра? Чего кричишь? – врачеватель ввалился почти бегом, короткое дыхание, торопливые пальцы. Он остановился, увидел простыню, тон её складок. – О боги…

– Да, к сожалению, сир Элиорд покинул этот мир. – ответила она удивительно ровно, лишь пальцы на миг сильнее сжали край простыни. – Зови Баргоса и его помощника, нужно унести его к хоронящим.

– Я поня…

Он уже разворачивался, но её голос удержал его в дверях:

– Отправь ворона его родным, передай, что мы сделали всё, что было в наших силах. И извинись в письме перед матерью.

– Хорошо. – сказал он тише и исчез.

Девушка взяла поднос, шагнула к двери. Эйлу перевёл взгляд на неподвижное тело, затем – на неё; глаза и голос отяжелели одним и тем же вопросом.

– Кем он был при жизни? – спросил он.

Она на полшага остановилась, лишь слегка повернула голову, глубоко вздохнула – воздух вошёл и вышел как молитва.

– Сир Элиорд кураль лир’Амионид, выходец с юга и храбрый полководец Империи, пример для всех нас. Ему, как вы видите, повезло куда меньше.

Она пошла дальше, рука уже легла на кольцо двери, но на пороге ещё раз оглянулась; в голосе не было ни укора, ни жалости – только требовательная мягкость.

– У вас была серьёзная рана, но вы смогли выжить… Цените свою жизнь, Эйлу Хартинсон… Цените дар Киринфоша и волю Шора… Цените, пока можете…

Дверь втянула её шаги, и тишина снова заняла своё. Эйлу остался с мыслью, которая расправляла плечи и тут же сгибала их: стоит ли чего его жизнь? В ответ загудел лазарет – лампа щёлкнула фитилём, кто-то закашлялся, где-то капля уронила в миску круг. Размышлениям не суждено было длиться дольше положенного времени – не этого места.

Пора было выдвигаться. Впервые с момента прибытия он сел, затем уверенно встал: мир слегка качнулся и тут же выровнялся. Он наклонился, начал собирать вещи из-под кровати: ремни, ножны, свёрток с травами, заплечный мешок с тяжёлым анайрагским доспехом, что звякнул низко и устало. Всё улеглось на свои места; кожаные ремни зажили привычной, спокойной жизнью. Он похлопал себя по заживающей ране – не из бравады, а чтобы убедиться, что повязка лежит как надо, что узел держит.

– Умею же я… выжигать время зря…

Кошель и карманы оказались пусты. Плут вывернул подкладку, пальцы прошлись по швам, по тайному кармашку под пряжкой – пусто; всё либо выпало в дороге, либо ловко ушло в чьи-то чужие ладони. На дне сумки шуршал одинокий серебряник, слипшийся с пылью и нитками – последний, упрямый. Оставить в лазарете в знак благодарности было нечего: этот один он решил спрятать. Серебро звякнуло глухо и исчезло под складкой холста.

Он направился к двери. За порогом была узкая лестница в два пролёта; шаги его расплескались по камню и вывели на скромную, но полную людей площадь. Воздух ударил в лицо свежестью севера: дым очагов с привкусом смолы, ухнувшая из проходов сырость, кислый дух кваса, пряная сладость жареного мяса. Он вдохнул глубже, чем следовало, и в груди заскрипели бинты. Всё вокруг было незнакомым – камень и голоса, вывески с острыми буквами, чужие цвета на капюшонах. Он вздохнул снова, уже от тяжёлой, вязкой грусти, и огляделся.

У колодца, в центре, одиноко стоял мужчина в толстой шерстяной накидке. Эйлу подошёл, коротко и без лишних слов спросил дорогу. Тот, не снимая руки с ворота, показал пальцем, обводя воздух, как карту:

…

– Да, вот туда. – показывал пальцем. – Трактир здесь, а торговцы… туда. Не заблудитесь, ориентируйтесь по вывескам.

Герой кивнул.

– Спасибо. – сказал он и, похлопав его по плечу, пошёл.

Оказалось, «Горный Баран» стоит до смешного близко – прямо напротив лазарета, будто всё время подталкивал тёплым светом в узких окнах. До кузни же нужно пройти дальше по улице, к павильонам крепости, где камень пахнет углём и нагретым железом. Эйлу шагнул на мостовую, поднял взгляд налево, ввысь – и мир, как туго натянутая струна, отозвался тихим звоном.

Перед ним вырастал Чёрный замок Юстиана. Не рисунок из книги и не шёпот охотничьего костра – живая тьма базальта. Это было не здание, а выведенная в камне воля. Чёрный замок стоял на собственной тени, спаянный с базальтовым уступом так прочно, будто его не строили – его вырастили из остывшей лавы и ветра. Базальт здесь не был глухим пятном: при свете Суур в нём мерцали едва уловимые искорки – бледные зёрна, как замёрзшие звёзды, затерянные в ночи камня. Плиты стен ложились уступами и швами, каждый шов – как выученная строка, каждый выступ – как запятая, где остановился и набрал силу следующий виток высоты.

– Посмею сказать, что даже Ваорунский не столь… огромный. – прошептал он себе в ворот.

Стены вздымались слоями, нависая друг над другом, тяжёлыми, как волны, у самой кромки шторма. На верхних ярусах тянулись зубцы, попеременно высокие и низкие – бойцам и их тени; между зубцов чёрными глазницами глядели бойницы, одни были узкие, стянутые, для стрел, другие же широкие, с косыми щеками, для арбалетов. Под карнизами шли нависные машикули – каменные лотки с прорезями; через них когда-то выливали кипь и камни, и теперь их гладкие борта блестели, как давно вылизанные дождём желобки. Из углов стен вырастали контрфорсы – диагональные, крепкие, как корни; на их гранях виднелись глубокие борозды, будто чья-то гигантская лапа когда-то пыталась сорвать камень со своих мест. Там, где борозды переходили в подплавленные наплывы, базальт стекал чёрными слезами – следы драконьего дыхания и тех времён, когда небо было ближе к земле.

Башни – разные по возрасту и гордости – венчали стены. Круглые барабаны с венцами зубцов, шестигранные призмы, рёбра которых ловили холодный свет; игольчатые дозорные, вытянутые вверх, так что их шпили, казалось, шили облака. Одним башням достались сдвоенные кровли с узкими слухами, другим – высокие острия с коваными флюгерами, дрожащими в ветре жестяным шёпотом. Меж башен лежали каменные мосты – не ажурные, а жилистые, тяжёлые; они скакали через разрывы, связывая отдельно стоящие дозоры с основным телом крепости, и каждый такой пролёт был как натянутая жила, по которой бежит пульс города.

Главные ворота скрывались в глубине базальтовой пасти: двойные створы – дуб и железо – утыканы шляпками гвоздей; над ними висела решётчатая герса, тяжёлая, прожилками перекладин замеченная ржавчиной. Барбакан, вынесенный вперёд, делал вход ломаной линией; перед ним, на откосе, камень был словно вычесан поперёк, чтобы копыта срывались и теряли силу. По обе стороны ворот стояли башенные подпорки с резными притолоками: драконьи пасти, откуда в дождь стекала вода – длинными языками-водостоками; клыки, сточенные ветром, всё ещё держали вид хищного оскала. На щитовых плитах у проходов вились рельефы – дубовые венки, молоты, узлы, древние геометрии северян; кое-где по бордюрам проступали печати Империи, выбитые глубоко и заполированные тысячами взглядов.

Высоко на стенах застыли тёмные полотнища – не столько знамёна, сколько тяжёлые штандарты, пропитанные ветрами; на морозе они не полоскались – они висели, налившись льдом, и только кромки едва качались. Меж стен и башен гулял колокольный ветер: то выл тонко, ныряя в пустые трубы водостоков, то выдувал из бойниц глухой органный звук, и от этого звука хотелось тише ставить шаг.

Чем дольше он смотрел, тем явственнее проступала внутренняя анатомия крепости. За вторым кольцом стены угадывался нижний двор, более строгий прямоугольник, в который выходили чёрные арки конюшен и оружейных; дальше, на террасе выше, – Большой двор: там, вероятно, были вымощенные плитами парады, колодезная будка с медным воротом, два ряда ступеней – широкие для церемоний и узкие потайные, которыми пользуются, когда церемоний не хотят. Выше всех – само сердце Чёрного замка: Главная башня с прорезанными в глубине стен галереями, где при свете ламп могли бы мерцать златошитные росписи или, наоборот, строгие каменные фрески – резкие, как резец. Под шпилем, похоже, обетовый зал: окна узкие, но высокие, затянуты решетами из кованой стали с узором, похожим на переплетение рунических линий.

Где-то в кладке обнаруживались вставки другого камня – светлее, с белыми прожилками: будто в рану вшили костяную шину, чтобы удержать гиганта на ногах. Где-то кровли, крытые чёрной черепицей, уже сдвинулись, и под ними торчали деревянные стропила – темнее ночи, покрытые инеем, похожим на седину. В этих „шрамах“ замок только укреплял впечатление силы: как у старого бойца, на лице которого каждая трещина – о ранге.

У подножия стен кипела жизнь и меркнула перед высотой, как костёр перед скалой. Потоки людей огибали Эйлу, не задерживаясь: шинели, меха, кожаные куртки, попытливые глаза купцов, усталые плечи мастеровых. Сани скрежетали по камню, колёса тележек глухо стучали на швах мостовой; где-то на дворовой стороне загремела кузница – сухо, певуче, в такт дыханию мехов. Запахи накладывались, как слои кладки: уголь, конский пар, жареный лук, мокрый сукно, чёрный камень после снега.

И всё же главное в Замке Юстиана было не в деталях, а в том, как он заставлял тишину работать на себя. Стоило задержать взгляд на его линиях, и время сгибалось: прошлое срасталось с настоящим, шрамы с доблестью, а страх с безопасностью. Он был помпезен не роскошью, а тяжестью и размером, нечеловеческой уверенностью формы. Не просто крепость, а доведённая до камня идея того, что продолжит стоять, когда люди устанут.

У двери трактира голоса клубились паром и тут же белели в морозном воздухе.

– Ты представляешь, лорда будут судить! – проголосил вышедший горожанин, держа кружку двумя руками, будто это было доказательство.

– Постой-постой, это, случаем, не лорд Фарка’ас?

– Да-да-да, тот самый, что убил свою семью, пытаясь принести их в жертву! Ты представляешь, даже эскорт Гаврильсуса Неогранённого прибыл в столицу! Тот то вообще в броне! Величественный!

«Ну и ужас…» – сухо отметил про себя плут, отряхивая с плеча снежную крупу.

– Да ну! Не думал, что Великий мейстер Восьмерых в третий раз за год покинет Обитель Мегали Октоколлис, оставив служение Всевышним. 

Голоса их угасли и утонули в гуле улицы. Эйлу толкнул створку и вошёл, как будто нырнул в карман тёплого камня.

«Горный Баран» врезан в толщу крепостной стены, будто тёплый карман в холодном камне. Снаружи только дубовая дверь с крупными коваными гвоздями, вытертая притолока, небольшая вывеска с резным бараном и латунной подвеской. От порога тянет жаром очага, дымком яблоневых поленьев, хлебной коркой и хвойной горчинкой эля.

Внутри низкий потолок, балки закопчены до матовой черноты. Каменные стены прогреты и отдают тепло, свет вязнет медовым слоем в роговых светильниках. По залу стоят тяжёлые столы, вокруг двух массивных колонн. Стойка собрана из базальтовых плит и толстой доски, на полках за трактирщиком теснятся бочонки с разными сортами, рядом стеклянные настойки на клюкве, зверобое и смоле.

Очаг дышит ровно. На жару шипит лук, на вертеле медленно румянится мясо, запахи сменяют друг друга, как страницы. Пол каменный и сухой, шаги глушатся, зато слышно, как щёлкают костяшки в углу, как глухо звонит оловянная кружка о край стола, как струны у молодого менестреля тянут старые песни о северных героях.

Окна узкие, в рамах слюда и стеклянные вставки. За ними медленно падает крупный снег, белые хлопья липнут к решёткам. У входа висит поблёкшая листовка городского совета с предупреждением о канализационных гномах. В углах пахнет мокрыми плащами и конским потом, у стойки хлещет аромат дрожжей и солода, возле очага держится тепло мяса и перца.

Публика пёстрая. Стражники с помятыми налокотниками, мастеровые с чёрными от угля пальцами, купчиха в плотной накидке, пара обозников, пара молчунов за дальним столом. Разговоры негромкие, смех короткий, хозяин движется быстро и бесшумно, время от времени бросает на порог пригоршню золы. На лестнице табличка с правилами, наверху несколько низких, но тёплых кельй для ночлега.

Это место кормит, греет и слушает. Садишься к колонне, прикасаешься плечом к тёплому камню, и кажется, что зима остаётся по ту сторону двери.

Завсегдатаи притушенными глазами окинули чужака и тут же вернулись к своим глоткам и костяшкам. У дальней стены нелепо усатый менестрель, ещё юный, перебирал струны; его песнь-сказание о северных героях шла волнами – то звонче, то тише – и пахла полевыми травами на последней ноте.

Хартинсон разбил серебряник: монета щёлкнула о доску, и трактирщик ловко превратил её в два десятка медяков. За хлебом с говядиной пошёл тёплый пар – соль, жир и щепоть перца; неполная кружка нордского эля отдавала хмелём и хвойной горчинкой. Эйлу сделал глоток, тут же чихнул, вытер глаза тыльной стороной ладони и улыбнулся незаметно: жив.

Камень здесь держал холод даже в тепле, и это странно успокаивало. За узкими оконцами сгущался снег: сперва редкие хлопья липли к решёткам, затем косая белая кромка повисла плотной сеткой. На мгновение показалось, будто весь мир за окнами – это подвал сугроба.

«Нужно купить что-нибудь тёплое, иначе я помру от холода… Плащ с мехом или утеплённый поддоспешник вполне должны подойти.» – подумал он, провожая взглядом, как снег у окна тянется косой белой сеткой и намертво прилипает к решёткам.

В Авортуре снег лежит почти круглый год. Город сидит в седле северных ветров и не спешит слезать. Допив с донышка бодрящий эль, на редкость похожий послевкусием на ваорунское вино, он поднялся и потянулся за мешком. На стене возле двери висела листовка на грубой серой бумаге: жирные буквы предупреждали путников о мерзких, опасных гномах, что плодятся в канализации, нападают стаями и тянут добычу в чёрные ходы. В углу листа стояла печать Совета, а ниже мелкая приписка о награде и отметка сборщика.

«Бред… сказочный бред сказочного города.» – хмыкнул он, но пальцы всё равно задержались на печати.

Награда – звук монет уже звенел где-то под рёбрами. Прежде чем лезть в чёрные трубы, следовало вооружиться, избавиться от лишнего металла в мешке и показаться ко двору. Мысли тянули в разные стороны, как канаты на колодезном вороте.

Он вышел из таверны, повернул налево и, прихрамывая, начал подниматься по обмёрзшей, посыпанной щебнем лестнице. Каменные ступени держали лёд между швами, щебёнка скрипела, как сахар. По обе стороны уходили короткие подъёмы на следующий уровень крепости, на кромках висел иней, и цепи решёток звенели тихо, будто город ворочался во сне. Эйлу выбрал глубину туннеля: там тише ветер, ровнее свет.

– Эй, осторожнее! – ткнулся плечом какой-то горожанин, оставив на плаще белую полоску снежной пыли.

Эйлу не остановился. Он шагал дальше, слушая, как город щёлкает своими замками: подъёмы к лазарету, ступени к внутренним павильонам, все проходы были взяты на короткий повод железных решёток. Цепи, упрятанные в каменные шахты, звенели едва слышно; в гнёздах у потолка торчали зубья герс, готовые сесть вниз одним тяжёлым вдохом. Перед главным входом лежал мост на скрытых шарнирах: в минуту опасности его подтягивали к стене, и проход превращался в гладкий, бесстыдно недосягаемый уступ. Авортур распластался тремя телами: крепость дышала железом и гарью, цитадель пахла холодным камнем и бумагой, сам город – хлебом, дымом и людскими голосами.

– Надеюсь, он согласится перековать нагрудник. – выдохнул он вполголоса, перехватывая лямку, чтобы металл в мешке не бил по шву на бедре.

Арка павильона встретила сухим эхом. Внутри небо выросло под крышей: потолок был так высок, что свет из чаш на цепях падал сверху, как холодный дождь. Стеклянные колпаки едва слышно звенели, когда дверь вздыхала. На опорных арках висели картины – суровые северные сюжеты, охотники на льду, корабли в полыньях, строгие лики святых в рунических венцах. Под каждой табличка с гербом. Рядом темнела кованая пластина с законом: за порчу казённой живописи – отсечение руки на месте. Металл был заглажен взглядами до тусклой бронзы.

Коридор вывел в торговую галерею. Вывески росли одна на другой. «Любитель Безделушек» – щепные доски, медные подвески, фарфоровая личина с паутинной трещиной; изнутри пахло воском и старой бумагой. Чуть дальше была лавка антиквариата: под стеклом мерцали эмалевые брошки, рунические камни, охряные карты. Справа чернела арка «Молота Дракона»: на крюках висели панцири и кольчуги, на козлах лежали мечи, топоры, кинжалы, каждый с клеймом и биркой. В глубине, за решётчатой перегородкой, жила Первородная кузня – её закрывали ширмой, но тепло и свет пробивались краями: меха брали воздух длинными глотками, молот бил в наковальню сухо и певуче, в нос бил вкус раскалённого железа.

Эйлу свернул к прилавку оружейной. Деревянная доска столешницы прогнулась под тяжестью мешка, когда он вывалил внутрь содержимое. Металл стукнул низко, устало. Рана напомнила о себе острым, злым уколом в бедре, по коже пробежала холодная испарина. Он, не кривясь, подтолкнул кромкой ладони тяжёлую пластину вперёд.

Мастер вышел из тёплой тени, отодвинул ширму плечом. Широкие кисти на ощупь проверили заклёпки, ноготь постучал по кромке, как молоток по камертону. Он поднял нагрудник, перевернул, поймал свет на зернистой стали и на секунду прислушался к звуку, как к голосу.

– Какой увесистый… – он примерил радиус к собственному плечу, большим пальцем проверил шов. – Неужто это действительно анайрагская сталь? Я слышал о ней только в книгах и, несмотря на мой рабочий стаж, с ней дел иметь не доводилось…

Эйлу чуть переместил вес на здоровую ногу, подхватил мешок, чтобы металл не стукал по шву на бедре.

– Она самая.

– Вижу, воистину она. – мастер кивнул так, как кивают знамени на ветру, и аккуратно уложил пластину на козлы, прикрыв холстиной, будто укрывал спящего.

– Мне нужен меч, кузнец.

Эйлу вынул из-за спины пустые ножны, положил рядом, ладонями отмерил длину клинка, указал пальцем ширину будущего дола, ткнул ребром ладони туда, где хотел баланс.

– Меч?

Мастер поднял взгляд из-под бровей, быстро оценил стойку, как висит ножной ремень, как он бережёт правую ногу.

– Примерно такого размера. – повторил Эйлу меру и сдвинул ножны ближе. – Сможешь перековать это барахло? Нагрудника должно хватить.