Кинжал во тьме

Кузнец тихо фыркнул, перекатил пластину из ладони в ладонь и снова положил.

– Барахло… Нет. Не стану. Эта сталь мне не под силу – и не по делу её гробить на клинок.

– Но ты ведь постараешься? – Эйлу подался вперёд, пальцы стиснули кромку прилавка.

– Даже браться за эту работу не стану. – ладонь мастера пригладила ребро нагрудника, как шерсть злой собаки. – Она прочна и ценна. Не для меча. Зато могу обменять на… – он замолчал, на миг уткнулся взглядом в полки. – На один из своих лучших и дорогих.

– Меч для меня – расходник.

– Секунду, пожалуйста…

Мастер опустился на колено, отодвинул потайную доску, выдвинул узкий ящик. Там теснятся свёртки и футляры; пальцы выбирают, щупают, откладывают, возвращаются. Наконец извлёк плотный свёрток, положил на стол и стал развязывать тугие узлы. Ткань шуршала сухо, как снег под сапогом. Полотно развернулось, и на свет вышла темнеющая сталь.

Он взял полуторник двумя руками – под крестовину и навершие – и осторожно уложил на доску. Клинок был темнее обычного, с дымчатым отливом, будто внутри металла застыл тонкий нагар. Узкий дол тянулся почти до острия, кромка лежала чистой линией; крестовина прямая, концы едва утолщены, рукоять перетянута тугой тесьмой, послушной ладони. Мастер поддел клинок двумя пальцами, качнул и меч нашёл середину и замер, как маятник, которому дали точку покоя.

– Этот меч я купил в Тавланоре, что в Эльфграде, когда путешествовал по миру. – сказал мастер, не повышая голоса; будто рассказывал железу. – Торговец тот… был безумен, если это можно так назвать. Когда эльф дал мне сей клинок, он принялся говорить в пустоту, словно… Извинялся перед кем-то? Ладно, не суть, – он потом просто убежал, даже не взяв деньги. У меча сложное имя, эльфийское, которое уже и не припомню… Ара… Арбаль? Или Ара’арубаль? Чёрт, там такое слово сложное было, явно не наше. Мне даже не произнести, язык вяжет.

– Не суть. – отрезал Эйлу, но уже тянулся взглядом к клинку.

– Да, не суть. Теперь это „Сумрак 37 “ – так назвал его я.

– Сумрак? – Эйлу склонился ниже, поймал на доле тонкую световую жилку.

– Да. Этот меч, как мне известно, был выкован из сплава очень редкой чёрной стали с острова Кана, добытой чёрными канийскими рабами в шахтах, с примесью неизвестного мне металла. Был выкован неописуемо давно. Его сложно сломать и практически невозможно затупить. При должном обращении и уходе он прослужит вам очень долго.

Мастер ногтем провёл по кромке; в воздухе звякнула чистая, тонкая нота. Он подвёл подвешенный ремешок кожи – сталь своим весом перерезала его тихим шёпотом. Затем повернул рукоять к Эйлу.

– Это покажет лишь время. – усмехнулся Харстинсон.

Эйлу осторожно перехватил клинок за гарду, привычным движением проверил, как ложится рукоять в ладонь, и только потом поднял меч целиком. Пальцы сжались, разжались, пробуя толщу обмотки; запястье чуть качнуло клинок, и тот ответил ровным, едва слышным зудом стали. Плут повернул меч, подставил его под свет из колпака, поведя кромкой туда-сюда, будто уговаривал железо заговорить.

В руке чувствовалась чужая школа: гладкая уверенность веса, тягучая „притирка“ баланса к кисти – рука южнордлингов38, их строгая мера и скупая гордость в линиях. Но так ли это? Эйлу прищурился, переводя взгляд с эфеса на плоскости клинка.

Эфес был прекрасен. Рукоять выточена из кости – не белой, а тёпло-молочной, с тонкими прожилками, как у старого слонового клыка. Драконья? Возможно. Нижнюю часть стягивала дублёная чёрная кожа; поверх неё – серебристое кольцо, креплёное чуть ниже середины, будто чтобы удерживать ленту, кровь, клятву – всё разом. Навершие вырезано в форме головы волка с приоткрытой пастью; зубы на ощупь резали палец, а в глазницах горели вкраплённым огнём два мастерски огранённых рубина.

– Рубины… – выдохнул он, чуть приподняв меч, чтобы ближе всмотреться. – Неужто с Тарна?

Кузнец кивнул коротко, двинул плечом, словно сбрасывая лишнюю подробность.

– Да, путник. Все рубины Водамина привезены с этого острова, что на западе. Не зря остров Тарн называют Рубиновым. Но эти… – он щёлкнул ногтем по оправе. – я не сумел их достать, хоть и долго пытался.

– Рубиновый… – протянул Эйлу, глядя в тёмную бездну камней, где огонь дрожал, как живая искра. – Я слышал, он носит это имя лишь из-за бурых и рубиновых водорослей, что вылавливают неподалёку.

– Отнюдь нет, не только. – цокнул языком мастер. – В земле есть рубины, да не всякому даются.

Эйлу перевёл дыхание и взгляд. Гарда – наклонная крестовина с концами, едва поджатыми в сторону острия, чтобы при скрещивании не дать чужому клинку соскочить на руку. Клинок обоюдоострый. От первой пятой части длины по оси идёт широкий центральный дол и за одну треть до острия мягко сходит на нет. У обуха пара узких долов; они начинаются примерно от одной пятнадцатой длины, а обрываются за три четверти длины до кончика. Носик остаётся цельным, усиленным; плоскости серебрятся тонкими переливами многократной закалки, будто под тонким льдом ворочается вода. Ближе к рукояти поверхность оживляли строгие эльфийские узоры, тонкая резь по стали – ветви, ленты, сплетённые с рунами. Меж узоров золотились письмена на непонятном языке; поверх них кто-то варварски долбил древненордосом – грубые буквы легли поверх золота, как шрамы поверх узора.

Эйлу провёл большим пальцем по резьбе, ощутил на подушечке шероховатость штриха, повёл клинок к себе, вдохнул запах масла и старой кожи. Настолько совершенного дела кузнеца он ещё не держал. Меч лёг в душу сразу, как ключ в давно знакомую скважину.

Он шагнул на полшага в сторону, чтобы не задеть стойку, и попробовал клинок в движении: короткий подброс, смена хвата, сухая дуга с переводом в обратный рез, переход в полуручье – пальцы на обухе, проверка послушания. Меч шёл легко, почти как одноручный; центр тяжести сидел чуть вперёд, позволяя срывать мощный режущий удар без лишней траты плеча. Возвращаясь, клинок сам вставал в линию, будто помнил дорогу домой.

Он сунул меч в свои самодельные ножны за спиной. Дерево и кожа приняли сталь без упора. Плавный вход. Щёлк застёжки.

– Я согласен. – Эйлу кивнул, не сводя глаз с эфеса, и постучал костяшкой по гарде, словно приветствуя нового спутника. – Но ножны оставь себе на память, мои вполне подходят. 

Ножны Сумрака лежали рядом – перекованные, менее приметные, чем, вероятно, были изначально: тёмный дуб под чёрной кожей, обитой серебряными полосами. Громоздкие, тугие – из-за спины меч из них доставать не поспеваешь. Его же кожаные, гибкие, слушались быстрее и тише.

Сделка заняла дыхание. Эйлу вытянул из мешка нагрудник и наплечники; металл глухо ударился о доску. Кузнец взял их, взвесил, кивнул и метнул взгляд на подмастерьев. Те слаженно утащили железо за ширму. Плут коротко поторговался – не оспаривая цену меча, а вытягивая из обмена больше пользы. В итоге на стол легли стальной кинжал с прямым спуском, новый поддоспешник и тёплый меховой плащ с волчьим воротом. Эйлу проверил кромку кинжала ногтем – чистый укус; накинул стёганку – шов под мышкой не давит; встряхнул плащ – сукно плотное, низ прошит аккуратно, мех облизнул шею теплом.

Свой старый плащ он аккуратно сложил и уложил в освободившийся мешок, подтянул лямку и похлопал по пустому карману – медяки ушли насухо. Сумка стала легче, но не пустой: в ней теперь лежала возможность, пахнущая мехом и маслом.

– Сумрак, значит. – сказал он вполголоса и ввёл меч в привычное положение за спиной. – Мы с тобой подружимся, не сомневайся.

В ту же секунду по руке, что держала рукоять, прошёл тонкий, как струна, холодок – не от сквозняка, от самой стали, будто клинок на миг признал нового хозяина. Эйлу на мгновение задержал ладонь на гарде, кивнул мечу так же, как кивнул бы живому.

Кузнецу кивнул шире.

– Долговечного тебе огня, мастер.

– Вам – крепкой дороги. – отозвался тот, уже поворачиваясь к ширме. – И не забывайте масло.

Эйлу развернулся, подхватил мешок, поправил плащ, чтобы мех не лез в ухо, и направился к выходу. На пороге уже тянуло снегом, и холодный воздух щёлкнул по скулам, как свежая пощёчина. Меч сел легко, кинжал на поясе не звенел, поддоспешник держал тепло под рукой.

За спиной шевельнулась лавка.

– Чёрт! – донёсся от прилавка сдавленный голос кузнеца. – Только что тут лежали! Куда я мог деть ножны…

Металл звякнул о доску, кто-то торопливо зашуршал свёртками. Эйлу невольно улыбнулся уголком рта и вышел в белый шум Авортура. Снег принял его, как всегда, бесстрастно, и Сумрак тихо постукивал о кольца ножен – новая нота в гуле зимнего города.

***

Глава IX: Кровь прольётся ночью

О Вархасс Праведный, услышь вопль наш о справедливости.

Просвети очи заблуждённых, да узнают истину и перестанут творить кривду.

Защити невинного от неправедного суда и выведи на свет дела тайные нечестивых.

Научи и нас судить себя и ближних нелицемерно, помнить закон Твой во всех делах.

Да прибудет правда и милость в земле нашей по воле Твоей. Да будет так.

– слова «Завета Восьмерых» 39

Эйлу долго копался в вещах, будто оттягивал момент. Поддоспешник тянулся к плечам тёплой ватой, швы тихо поскрипывали, когда он сгибал руки. Плащ шуршал, как сухой камыш у воды; мех у горла удерживал дыхание внутри, и оно возвращалось обратно мягким паром. Ладонь нащупала рукоять Сумрака за спиной – кожа тёплая, словно кто-то только что держал её до него. Щёлкнула застёжка ножен, ремень лёг на бедро, привычно потянул бок. На секунду он задержал пальцы на узелке, проверил: всё сидит. Можно.

Он выбрался из павильонов не сразу. Комнаты и коридоры путались, как кишки у каменного зверя: арка, ещё одна, лестница на пол-этажа вниз, площадка, разворот, узкая выемка в стене, в которой кто-то когда-то оставил глиняную чашку и забыл. Воздух здесь стоял особый: лесной мох, уксусный дух мазей, сухая пыль старых карт, масло из оружейной. Камень дышал ровно и холодно, как спящий гигант.

Во дворе ветер принял его неохотно. Снег в этот день будто не падал, а существовал сам по себе, плыл в воздухе белой мукой, забирался в ресницы и растворялся там. Слева от лазарета проступило здание-штаб гарнизона. Снаружи оно старалось казаться скромным: прямой фасад, узкие окна, никакой бахвальбы. Стоило задержать взгляд, и линия за линией проявлялась настоящая суть: каменные карманы внутри, дворики, надвратные мостки, висячие ходы, барбакан, маленькие башенки, на которых ветер оставлял иней аккуратными, как борода у аккуратного солдата. Это был не дом и даже не просто форт. Это была крепость, спрятавшая размеры в себе, как кулак – силу.

Между штабом и лазаретом темнела каменная рама. Внутри рамы висели створы, ведущие под город. Запах оттуда шёл густой, липкий: вода без движения, масло из ламп, тина, белёсая плесень, кислое тепло сомкнутого пространства. В глубине звенела капель. Она отбивала ритм на камне, как если бы кто-то учился играть на простейшем инструменте и никак не мог попасть в такт.

Листовка из трактира всплыла сама собой. Награда. Гномы. Деньги и работа. Город подождёт. Эйлу поправил капюшон, прикрыл щёку мехом и шагнул вниз.

Первые ступени были широкими и неохотными, дальше началась рабочая лестница: камень гладкий, по краям мелкий щебень для верности, в швах тонкие линзы льда. Тянуть пятку было нельзя – коварный шаг отдавал в бедро, и он старался ставить ногу мягче. Под ногами звук менялся: от дворного гулкого „бум“ к подземному „туп“, от „туп“ к „тук“, и этот „тук“ синхронизировался с каплей.

Внизу коридор раскрылся буквой „Т“. Влево – водосточная система, рукав, уходящий в свет ламп, который делал темноту ещё гуще. Вправо – жизнь без неба: узкая галерея, по обе стороны выдолбленные ниши-коморки. В одних стояли самодельные нары с соломой, в других – развалившиеся сундуки, в третьих копошились руки, пряча что-то под тряпьём. Глаза из тени выглядывали недоверчиво, молча. Пахло человеческой теснотой, мокрыми тряпками, обугленным хлебом. Воздух был густой, как отвар, и лежал на языке.

«Какой здесь повис ужасный смрад и сырость.»

Почувствовав косые взгляды и тихое перешёптывание, Эйлу посмотрел в противоположную сторону.

– Проклятые наёмники… – проговорил кто-то не очень громко, но так, чтобы это стало общим мнением. – Город уже трещит от них по швам…

Эйлу не повернул головы. В таких местах реакция – валюта. Лучше сэкономить.

У первой решётки стоял стражник. Железо забрало его по грудь; он будто вписался в клетку и стал её частью. Щетина у него белела от инея, пальцы на рычаге были шершавые, в трещинах. Глаза работали без усталости, но без злобы.

– Как мне пройти дальше? – спросил Хартинсон.

– По прямому назначению из штаба, аль просто заплутавший? – мужчина говорил негромко, как человек, который лучше слышит тишину, чем слова.

– Листовка в таверне. – ответил Эйлу. – Нужен вход вниз.

– Ещё один. – стражник чуть опустил веки, затем выдохнул тепло в ладонь. – Часто нынче вы. Через начальство любят идти. Через нас – реже. А нам потом лишнее нести.

– Ну и где его найти? – спросил Эйлу, не повышая голос.

– Ну чтож ты! – воскликнул он. – Я милую, проходи. – сказал стражник после короткой паузы. – Только без злорадства. Не мы правила писали.

– Да я шучу. – Эйлу слегка мотнул подбородком: понял.

Мужчина легко кивнул. Плечи у него расслабились, голос стал живее.

– Зайди сначала к старшому, он сидит вон там, – показал большим пальцем. – бездельствует. Как и всегда. Дай только врата попятить.

Он ухватил рычаг, подался корпусом, и в глубине камня что-то оправилось от сна: цепи загудели, шестерни шевельнулись, герса дрогнула и пошла вверх. Скрип у неё был старческий, но крепкий, не жалобный. Ржавый песок сыпанул на пол. Когда проём открылся достаточно, стражник придержал рычаг предплечьем, кивнул: можно.

Эйлу прошёл. Взглядом отметил: направляющие под герсой смазаны, зубцы в порядке, кто-то здесь работает не для виду. За плечами рычаг отскочил обратно, решётка рухнула вниз с грохотом, удар сбежал по камню и где-то умер в тупике. Здесь был ещё один пост – внутренний, на случай, если кто-то снизу решит пойти туда, где тепло и свет.

Комната справа держала свет и людей. За столом сидели трое. Один точил нож о старый ремень, и сталь пела тихо и упрямо. Второй грыз яблоко, выковыривая семечки ножом и складывая их в кучку. Третий раскладывал карты, так внимательно, будто каждая была стеклянной и могла треснуть от лишнего взгляда. На стенах висели листы – много. Лица с грубыми штрихами, под ними имена, печати, суммы. Отдельно – объявления о награде за разных канализационных ублюдков; подписи были свежее, чернила блестели.

– Кто старшой средь вас? – сказал Эйлу, не пытаясь быть громче. – Что меня ждёт внизу, какие твари там обитают?

Пауза была короткая, как перекат костяшек. Тот, что сидел ближе к стене, потянулся за шлемом. Шлем был с небольшими рогами, но это было не украшение, а привычка. Он поднялся – стол под ним застонал – и мир немного уменьшился: мужчина был велик. Плечи широкие, шея короткая, взгляд неторопливый, как у быка на льду.

– Не старшой, а сир Ронар Ривар, именитый десятник на службе Империи. – рыцарь, тянущийся за рогатым шлемом, проговорил почти лениво, но в голосе звякнуло железо. – Смени тон, чужак. Сегодня я заместо капитана.

Он поднялся; лавка скрипнула, стол качнулся, и здоровенное колено угодило в край. Колода, хлипко примороженная к жирному пятну, сыпанула на пол веером. Стражник рядом сначала вытянулся, будто собирался поймать карты ртом, потом шумно втянул воздух, метнулся ладонью, шурша по бумаге, но всё равно размазал пасьянс по камню, поник и, злость выпуская, просто ударил по столу кулаком.

– Ха! Чёрные тройки! – обрадовался третий, по другую руку, высунув зубы. – Ну ты и дурак, если думал, что ими сыграешь!

– Старшой, козлина ты эдакая! Всю игру нам запорол! – не выдержал первый и ещё раз хлопнул по столешнице, как по хвосту упрямой лошади.

Гость молчал. Смотрел, как по столу перекатывается яблочная огрызка, как у люстры дрожит слабый огонь, как на шлеме Ривара рога царапают воздух. Тот положил шлем на стол нарочно тщательно – будто крышкой накрыл весь этот бардак, – повёл плечами, отгоняя нелепость.

– Я-то что? – он отмахнулся. – Карты я фасовал. Играл-то ты со Стардом. Да и… стол – дерьмо, во! Сеин же был прав, но ты не слушал!

– Да-да, вот да, правда! – от ворот отозвался Сеин, даже не оборачиваясь: голосом кивнул.

– Будьте вы прокляты! Эй, ты! – взъярившийся ткнул пальцем в Хартинсона, зубы оскалил, будто собирался ими же резать карты. – Это всё из-за тебя!

– Тише-тише… Палец-то свой убери. – Эйлу даже не поднял бровь. – Не надо тыкать в кого ни попадя.

– Аргх! – тот мотнул рукой, как собака, что намокла. – Что ему нужно, Ронар? Пускай получит своё и валит!

Рыцарь почесал голову, демонстративно откашлялся, заглянул в потолок, будто там у него записная книжка.

– Что обитает внизу, говоришь? – голос его стал ровным, как шаг боевого строя. – Страшные мертвяки, что прилипают к стенам, как мокрый мох. Жестокие разбойники-мародёры, с ножами из ободранных пил. Мизгири-челоеды – ползучая мерзость, что по камню ходит, как по паутине, сверху падает. Крысы-мутанты, яд на зубах, пузо синим светом дышит. И главные вредители – гномы. Мелкие, злобные, с баграми и косами, любят ламповый свет, а в тени режут. Плюс газовые карманы, где воздух свистит: чиркнешь факел – из красивого лица станет дырявая тарелка. Купцы там есть – глупые, что спустились за своим золотом и потеряли имена. Искатели приключений – ещё глупее. Бросили добро, бросили кости. На твоём месте я бы не совался. Любопытные вроде тебя остаются там навсегда.

– Хватит ему зубы заговаривать, старшой! – тот, что карты рассыпал, уже успел снова взбеситься. – Ты мне теперь семь сребряков торчишь!

Ривар медленно повернул к нему голову. В тишине снова закапало: тук… тук… тук… Десятник вытянул ладонь, не глядя, нащупал у пояса мешочек, шевельнул его пальцами – монеты не звякнули, они глухо перегуркались, как камушки в кожаном мешке.

– Получишь, когда стол перестанет быть дерьмом! – сказал он так спокойно, что у огня на миг стало холодно.

Эйлу отметил доспехи сразу – не строевая тряпка, а выверенная зима на теле. Поверх густо прокатанной кольчуги – серый табард, так плотно подбитый медвежьим мехом, что швы смотрелись пухлыми, как тёплые валики. Сверху был стальной нагрудник с желтоватым отливом, будто металл пил сууровый свет и запомнил его навсегда. Ровно в центре – прорезной дракон с расправленными крыльями: в эту прорезь уходил свет факелов, и казалось, что зверь внутри дышит. На плечах лежали тяжёлые, ломкие по углам наплечники; на каждом – следы жизни: царапина ото льда, вмятина от камня, тонкая полоска позолоты, упрямо держащаяся за край.

Руки и ноги прятались в мех: высокие сапоги с оторочкой, перчатки с густым ворсом. Сверху были накладки: мелкая кольчуга на сгибах, полосы стали на костяшках, заклёпки, блестящие, как рыбья чешуя. Лица отрезали от ветра валяющиеся рядом с рыцарями барбюты: узкая щель для глаз, дыхание выбивает иней по краям. У опытных – вроде Ронара – шлемы поувесистей: рога с насечкой, позолоченные обводы, чтобы даже тень от такого шлема держала строй.

Вооружались северяне по-своему: кто сильный – могучий двуручник или молот, упрётся в землю и поднимет как перо; иной – двуручное да ещё и круглый щит, тяжёлый, как крышка колодца. Те, что помягче или из других народов – брали одноручники, копья, мечи, луки. Сегодня некоторые из местных вообще скинули латы: защёлкнули пряжки на кольчуге, а в пустые нагрудники спрятали бутыли – сидеть так теплее и веселее.

– Проведи меня к входу. – сказал Эйлу без нажима, будто уже видел внизу забытые богами сокровища.

Стражник фыркнул, ухмыльнулся боком, нехотя поднялся, прихватил меч с лавки. Проигравший в карты цокнул языком так выразительно, что камень, казалось, понял.

Они прошли к ржавой калитке – узкой створке в кирпичном зеве. Железо было съедено до рыжих ячеек, петли тугие, с налётом. С факельной стойки тянуло смолой. С позволения сира Ривара Эйлу снял факел: огонь зашипел, когда смоляная капля упала на камень; дым закрутился чёрной верёвкой и лёг под потолком.

– Дальше я не могу. – сказал стражник, постучав рукоятью меча в косяк, чтобы примета была доброй. – Смотри под ноги. Бывает, расставляют ловушки: проволока, подкопы, доска на зубьях. Чужаки для них самые вкусные, помни.

Эйлу коротко хлопнул его по плечу – не дружба, а знак: услышал. Они разошлись, каждый к своей темноте. Старшой захлопнул калитку и опустил замок; внутри что-то хрюкнуло железом, засов сел в гнездо, отозвался в стенах низким гулом.

– Сеин! – донёсся голос Ривара, уже с улыбкой в бороде.

– Да, сир Ривар?

– Иди посиди с нами! Выпьем за этот проклятый мир!

– А каже пост-то?

– Пускай Юстар достоит твою смену. Ему в нашей компании что-то дурно

– Ну ты и скотина, старшой! Скотина редкостная!

Грянул ещё один удар по столу – злой, гулкий – и Эйлу невольно оглянулся. Свет за спиной уже тянулся тонкой полоской и таял; силуэт стражника растворялся в дыму. Через несколько шагов не осталось ни того ни другого – только шорох плаща о камень, факел, плюющий смолой, и влажный воздух, в котором любые звуки становятся частью одного длинного эха.

***

Темно. Свет не живёт здесь, он просачивается редкими, тусклыми лучинами через люки и трещины свода, падает пятнами на бурую воду и тут же тонет. Туннели оказались шире, чем ожидалось, и, вытягиваясь на десятки тарр, уходили вглубь, пока воздух не становился плотным, как сырое полотнище. Посередине шёл глубокий водосток; жидкость в нём покрылась тонкой кожей тины, коричневыми кляксами водорослей и бледными кувшинками – своей крошечной экосистемой, равнодушной ко всему миру сверху. Пахло железом, тиной и старой мочой. Где-то в трубе что-то шипело, отдавало тонким свистом.

Дальше началась развилка. Левая арка была шире и дышала холодом, правая отдавалась глухим эхом шагов, которых здесь не было. На стене, у каменного косяка, чьи-то ногти нацарапали кривые зарубки. Эйлу провёл пальцами по влажной царапине и отдёрнул руку – камень был склизкий, как спина рыбы.

«Неужели канализация настолько огромная? Надеюсь, я сумею найти что-нибудь стоящее.» – подумал он, хотя где-то под этим желанием шевелилось сомнение.

Чем дальше шёл, тем ниже опускался и тем гуще становилась тьма. Лучины сверху исчезли; остались только факел и чёрная вода. Вода срывалась на нижние уровни резкими, шумными каскадами; один такой водопад перекрикивал собственное эхо, и было трудно понять, откуда идёт звук. За узким мостиком через сточную канаву показалась дверь – трухлявая, распухшая от сырости, чуть приоткрытая. Пальцы нашли холодное кольцо, нажали: засов скрипнул с каким-то обиженным стоном. Эйлу толкнул створку плечом и вошёл.

Комната была огромной и мрачной, как пустой склад, где когда-то держали зерно, а теперь держат тьму. Свет факела размазался по стенам жирными пятнами и сразу вытащил главное: мёртвое тело у входа и кровавые следы, размазанные ладонью, как детский рисунок. На бедолаге была побитая бригантина в лохмотьях, вся изрезана и исколота чем-то вроде меча; из спины торчал отвратительный оскал металла – грубо погрызенный нож, будто кто-то пытался откусить сталью сталь.

– Не думаю, что они тут в карты играли… – вымолвил он вслух, чтобы проверить, как звучит голос в этом месте.

Ответ пришёл не звуком, а движением. Из тени, под столбом пыли, сорвался невысокий силуэт: гном, криво держащий обеими руками одноручный молот с паутиной трещин на бойке. Тело выстрелило из бойницы темноты – ловушка сработала. Эйлу рубанул плечом вперёд, перехватил удар локтем, вбил противника в косяк, оттолкнул и, пока тот собирал воздух, выдернул Сумрак из ножен.

Клинок вышел с мягким шипением масла. Руки в ответ ухватили сталь верно, но мышцы ещё не знали её характера: вес чуть смещён к носу, дуга требует честного плеча. Факел, задев обломок, грохнулся на плиту, искры сбежали по полу, огонь клюнул камень и остался жить. Видимость стала хуже; тени забегали, как крысы.