Кинжал во тьме

Гном захрипел, издал непристойную смесь свиста и рыка и бросился на свет. Лезвие поймало блик, мигнуло серебром, и в тот же миг запах крови ненавязчиво напомнил о себе – свежий, тёплый, притягательный для тех, кто знает, что это значит. Эйлу шагнул в сторону, опустил кисть, снял удар молота на ребро клинка, дал короткий подброс и, ведя Сумрак обеими руками, провёл чистую линию поперёк. Голова ушла в темноту, как камень в воду; тело ещё успело сделать половину шага, а потом стало мешком.

Он задержал меч в воздухе, слушая, как уходит вибрация, и медленно опустил кромку. Сердце стучало отрывисто, и пальцы от холода стали чуть подёргиваться, отдаваясь дрожью в гарде.

«Скорее всего, гномы не куют своего железа и не шьют одежду. Убивают и грабят тех, кто заблудился… – взгляд упал на молот: жалкое, но тяжёлое орудие с чужими рунами, почти стёртыми. – Планировать засады ума хватает. Едят ли нас? Вряд ли. Но запах крови их тянет. Значит, сейчас их будет больше.»

Эйлу пошёл по комнате кругом, не спеша и упрямо, как пёс по следу. Факел шаркал пламенем по сырому воздуху, луч света прилипал к предметам и соскальзывал обратно во тьму. Он заглянул под перевёрнутый стол, поддел носком сапога тряпьё у стены, подсветил нишу в фундаменте. Пусто, только ржавая пряжка да щепоть костяной крошки. Он слишком сосредоточился на мелочах и пропустил главное.

Шорохи подползали, как вода. Сначала один, потом второй, потом целая гроздь маленьких шагов. Когда он понял, что не один, их было уже не меньше двух десятков: низкие, жилистые, глаза – как мокрые камни, зубы вываливаются наружу от жадности. Они полукругом прилипли к стенам, выжидали, мотали головами, ловили запах факела и крови, уже успевшей высохнуть на полу.

Эйлу сдвинул пятку назад, выставил левую ногу, опустил плечо, прикрыв бок, – глухая оборона, чтоб не разорвали сразу. Трое не выдержали: скулили, давились слюной и рванули прямо на клинок.

Он вдохнул глубже и зловонный воздух обжёг горло.

– Хр-р-ра-а-а! – рванул крик, и Сумрак описал над головой широкую дугу.

Первого, что прыгал выше всех, меч взял чисто: визг оборвался на высокой ноте, и вместе с ним отлетела завёрнутая в тряпьё голова. Клинок прошёл через шею, как через мокрую лозу, и, сорвавшись, разогнался ещё сильнее. Стена за его спиной вспыхнула алым – кровь размазалась по зелёному мху, стекла тонкими ручьями.

Двое следующих попытались пролезть под лезвие, но поздно. Размашистый возврат, короткий перевод запястья и их тела расползлись поперёк, не то пополам, не то на неровные, рваные куски. Один ещё подвывал, дёргая ногой, другой захрипел, втягивая в себя воздух, как будто мог им склеить рану.

Толпа дёрнулась от страха, скалила зубы и готовилась навалиться всей массой, и тут коридор ударил голосом. Он шёл из глубины – громкий, хриплый, как рык в бочке. Одного крика хватило, чтобы «мелочь» поджала хвосты и на полшага отступила, не сводя глаз с человека.

Эхо принесло имя, выбитое из глоток, как барабанный ритм:

– Чуга! Чу-га Чупу-га! Чуга Чупуга! – в унисон заверещали ублюдки.

Эйлу напрягся: имена – это всегда к чему-то. Топот, сперва далёкий, стал тяжёлым шварканьем и чавканьем по влажному камню. На пороге разросся силуэт. Это был рогатый гном, на голову выше собратьев и шире в плечах. Ростом в добрых пять фэрнов, кольчужная рубаха чужой работы висит, как чужая кожа, поверх были наплечники со знаком авортурской стражи, на ногах кожаные поножи и полуботинки, стянутые ремнями. В руке играло короткое, но прожитое топорище с грубо насаженной головой. От него тянуло кислой слюной и старой медью.

Шагнув ближе стало понятнее: не гном в привычном понимании, а недоделанный человек. Перекошенная вправо челюсть, губа на зубах, слюна разлетается разъярёнными нитями, рога уродливы, как поломанные сучья. Он остановился на краю света и заговорил, ломая слова, как палки:

– Моя Чуга Чупуга. Хотеть твой чёрный древняй меч и тёплый шерсть. Ненавидеть эльф!

– Пошёл ты! Выродок! – Эйлу плюнул в его сторону, не меняя стойки.

– Отдать! Отда-а-а-ать! – взрыкнул тот и рванул.

Первый удар пришёл сверху вниз… грубый, силовой. Эйлу встретил его ребром Сумрака, шагнул влево, слил удар в пустоту; в плечо отдалась тяжесть, но кромка держала. Чупуга перехватил топор и, под визг свиты, пошёл серией: сбоку, снизу, снова сверху. Каждый раз – мерзкое кряхтенье, оскал, брызги слюны.

Плут терпел, экономил движение, ждал ритм. Когда уродец очередной раз пошёл телом вперёд, Эйлу скользнул в сторону – шаг в тень, носком на сухой камень, – и снизу, вкладывая плечо, ударил в топорище. Полуторник пропел коротко, как струна, и дубовая рукоять лопнула пополам: треск, искры смолы, осколки в стороны.

Не дав противнику опомниться, он повернул запястье, перевёл клинок на обратный ход и рубанул по левой руке. Кромка вошла в мясо легко; раз, и по локоть – пустота. Чупуга взвыл так, что с потолка посыпалась пыль, отшатнулся, пальцами правой руки жалко скребанул по обрубку, выпуская топор на пол. Металл звякнул, закатился к стене.

Толпа, увидев, как вождь сдулся, хлопнула тенью и попятилась. Ножки зашуршали в разные стороны.

– Пощади, ушастый! – Чупуга, глотая сопли и слёзы, вытянул к нему целую руку ладонью вверх. – Чуга Чупуга увести свой народ! Никогда не трогать люди! Никогда!

Эйлу шагнул раз, другой. Клинок коротко свистнул и оставшуюся кисть отсекло чисто, как мокрую ветку. Ладонь, будто живая, подпрыгнула, шлёпнулась о плиту, отскочила и нырнула в водосток, оставив за собой один-единственный, честный бульк. Вожака он пнул в грудь носком сапога – тот сложился, как сутулый пёс под ударом, и, чавкая локтями по мокрому камню, пополз в темноту. Через пару вздохов от него остались только кровавые полосы и тяжёлое сопение, растворяющееся в коридоре.

– Ну вот и разбежались падальщики по своим норам… – бросил Эйлу уже пустоте.

Он поднял факел выше и прошёлся по периметру. Свет ползал по стенам и вытаскивал подробности: десятки маленьких дыр, облизанных копотью, – норы, лазы, стрельчатые щели. Из некоторых тянуло тёплым, тухлым дыханием, из других прело сухим холодом камня. Где-то в глубине тихо шевельнулось, как если бы крыса на секунду стала мыслью и обратно.

В дальнем углу, присев на криво уложенные камни, улыбался сундук – перекошенный, как челюсть Чупуги. Дерево вспухло от сырости, железные полосы покрылись зелёной патиной, заклёпки вздёрнули головки. Крышка сидела наперекос, шов косил, словно готов был щёлкнуть зубами. Замок был пузатый, с длинной скважиной; вокруг него свежая смазка в пыли тонким мазком, как след пальца. Перед замком виднелась тонюсенькая, почти прозрачная, нитка пыли – не нитка, струйка паутины? Или ловушка?

Эйлу поставил факел на каменный выступ так, чтобы пламя не лизнуло газ, иль масло. Сумраком осторожно ткнул под сундук, приподнял на толщину клинка – низ пустой, без зубов. Затем кончиком лезвия провёл по полу перед замком. Тонко звякнуло и отпружинило в сторону; срезанная леска отстрелила к стене. Из щели в косяке сухо цокнуло и врезалось в камень – короткая, ржавая игла. Он хмыкнул, положил ладонь на крышку, почувствовал, как она отдаёт влажным хрустом, и отнял: ещё раз оглядел петли, осмотрел боковые кромки – нет ли скрытой пружины, нет ли второго замка внутри.

– Ну-ка, зубастик… – пробормотал он, вытягивая из пояса тонкий клинышек.

Сначала – петли: лёгкий нажим в щель, проверка люфта. Потом – замок: клинышек в скважину, лёгкий поворот, прислушаться к щёлканью собачек. Сундук шепнул смолой, будто обиделся, но уступил на полдоли. Эйлу замер, прислушался к тишине, где на самом деле жили вода, газ и чьё-то далёкое дыхание, и только после этого чуть приподнял крышку – ровно настолько, чтобы заглянуть глазом и не схлопнуть пальцы, если пахнет подвохом.

Хартинсон работал неторопливо, как человек, который видел слишком много поспешных смертей, и искал не только золото – искал признаки жизни в мёртвой комнате: отпечаток сапога в грязи, сломанный гвоздь у ножки, клочок ткани на заусенце железа. Любая мелочь могла стоить либо монет, либо пальцев.

Сквозь шум воды, будто из чужого сна, донёсся позади человеческий голос – гулкий, но выученно-речитативный, словно камень читает молитву:

– Ковенант – шорас Келъруну’эр Арха! Архаил-шорас кель тсун! Наш Владыка должен вернуться!

Второй ответил почти шёпотом, отчего стало только холоднее:

– Когда уснут драконы, Владыка наш придёт!

Эти слова подхватили ещё несколько глоток, и тоннель на миг превратился в круглую глотку, где звук пошёл по кругу: шорох, гул, шёпот, снова гул. Эйлу прижался к косяку, нырнул плечом в тень у двери и сжал рукоять меча так, что костяшки побелели. Кожа на гарде стала вдруг чужой и холодной, как если бы меч тоже слушал.

– Чёрт, что же это за место такое… – прошептал он, чувствуя, как от собственных слов воздух возле губ становится теплее, а дальше – снова сырость.

Он выскочил резким движением, пламя факела полоснуло по стене, и тишина схлопнулась, как крышка. Лишь на дальнем повороте едва сверкнул краешек алой ткани и пропал. Ни шагов, ни дыхания, только мокрый камень и шёпот газа. Пахнуло свечной гарью, будто кто-то тащил с собой восковую лампу, и в этом запахе было что-то от храма, заткнутого мокрой тряпкой.

Преследовать – значит отдать себя лабиринту. Он опустил клинок, прикрыл за собой дверь, будто пытался удержать тень по эту сторону, и вернулся к сундуку.

Внутри лишь бедность и гниль. Полусырые тряпицы, расползшиеся швы, обломанные пряжки, комок волос, банка с давно скисшим жиром. Пальцы шарили терпеливо, вытаскивали, отбрасывали – всё стучало о дно одинаковым пустым звуком. На самом дне нашёлся холщовый мешочек с пятью серебряными. Они были тусклые, с обкусанными краями, но звенели по-настоящему. Рядом валялась связка грязных листков, исписанных мелкими, злости-нервными каракулями на гномьем наречии: похоже на чей-то дневник – строки рвутся, буквы сползают, между ними пятна, то ли жир, то ли кровь, то ли смола. Эйлу пролистал с лампой на уровне груди: схемы нор, стрелки, словечки-пароли, рисунок руки с тремя обрубленными пальцами – „сигнал“? Полезно, но не здесь.

Он вынул клинок, провёл кромкой по жёсткой ткани мёртвого гнома, вытирая свернувшуюся кровь. Сталь снова стала матовой, как ночной лёд. Меч лёг в ножны с мягким шипом, как в тёплую воду. Серебро брошено во внутренний карман; листки – в мешок, ближе к телу, чтобы не раскисли.

Эйлу ещё раз задержал факел над стенами: маленькие круглые дыры, как ноздри, глядели обратно – лазы, стрелковые щели, пасти для засады. Из одной тянуло тёплым, из другой – сухим. Где-то совсем близко камень тихо щёлкнул, будто перехрустнула маленькая кость.

Он вдохнул, дождался, пока огонь перестанет трепыхаться, и двинулся дальше. Двинул туда, где эхо уже звало по имени не его, а того, кто решится идти вперёд.

***

Темнота, наконец, сдаётся. После целого дня в липких кишках канализации, где воздух вязнет в горле, а каждый шаг отдаётся в черепе пустым эхом, лестница вверх кажется не столько выходом, сколько обещанием. Эйлу приподнимает тяжёлый чугунный люк ладонью и плечом, впуская в лицо полоску ледяного ночного воздуха. Он выбирается наружу медленно, как из проруби: колено, ладонь, ещё одно колено.

– Ну неужели! – выдыхает, ощутимо легче. – Не знаю, долго ли ещё я смог и дальше терпеть эту вонь… И о каких сокровищах я только думал? Дурак. Нужно было рубить голову гнома, так хоть что-то бы дали.

Люк клацает за спиной, как щёлкнутый замок. Он оказывается в узкой щели между двухэтажным домом и низкой подпорной стеной. Камень отдаёт ночным холодом; где-то подле фундамента тонко посверкивает лёд. Улица тянется вдаль ровной лентой; свет из витражных окон выбегает пятнами на мостовую и тут же укутывается в тонкий снежный пепел. С неба, между Мару и Кросисом, сыплет редкая искра – снег то есть, то нет, как дыхание, сбившееся после долгого бега.

Высоко, на зубчатой вершине горы, лежит чёрный силуэт цитадели. Чёрный замок, как всегда, смотрит на город сверху вниз: башни, сросшиеся мостами, тонут в синем лунном холоде; Драконий Дворец – спокойные, непреступные покои императора – кажется игрушечным на фоне склона, но это только расстояние играет с глазом. Взгляд сам собой цепляется за Оплот Альноракса: гигантская открытая чашуобразная площадка под самым небом, местами пыльная от инея. Здесь в двухсотом первом году Эры Дракона Торальд Покоритель посадил большого дракона на цепь и впервые заговорил с архакином как с равным – по крайней мере, так любит рассказывать город. Ночь поднимает оттуда сухой, как металл, холод; он касается лица, и Эйлу невольно опускает глаза обратно к земле.

Дома города стоят плотно, как книги на полке: каменный нижний ярус держит на себе выступающие деревянные верхние этажи, которые нависают над улицей чуть ли не крышами, оставляя полоску неба шириной с ладонь. Под балконами – связки сушёных трав, сетки, на которых зябко шуршит иней. Среди перекосов ставен попадаются витражи: красный, зелёный, синий, – и их цвет пачкает снег у порога. Запахи смешиваются: хлеб и копоть, мех и смола, мокрая древесина и надсадный пар конюшен.

Город: нижние кварталы утопают в сумрачных дворах и лавках, Серединный переливается вывесками и глухими разговорами через двери, Верхний – где он сейчас – дышит тихо, но льдом. Кварталы, как ступени: Нижний, Серединный, Верхний. Меж ними… лестницы, лестницы, лестницы, и в каждой ступени заперт чьей-то шаг.

За поворотом – массивная таверна, будто и не дом вовсе, а небольшой домище-улей: «Великий Ковенант». Вывеска, конечно, громкая, самодовольная, и Эйлу усмехается краем губ – не зло, устало. Сквозь окна видно: большой зал, ярусы галерей, много столов; наверху был ряд тесных дверей, как клавиши музыкального инструмента. Подозрительный взгляд трактирщика, брошенный поверх стойки, заставляет отвезти глаза – не время. Ночь за окном ещё крепкая, а он не хочет лишних лиц в памяти.

«Ну и самолюбие… Тоже мне, «Великий Ковенант»!» – подумал он, а на лице появилась едва заметная улыбка.

Вдалеке на нижнем уровне города находилась Ассоциация Волшебства40 – огромный, построенный из кирпича, особняк, служащий местной школой волшебства и магических искусств, чья крыша мелькала даже отсюда. Самая большая башня наполовину левитировала и поддерживалась только благодаря магической энергии древнего могущественного заклинания, воистину удивительное зрелище.

Посещать школу, рынки и боковые районы Эйлу сейчас не собирался. Ночь… редкая, чистая, звала в другую сторону. Замок. Пока горожане спят или кутят, есть шанс взглянуть на Чёрный замок и Драконий Дворец с тех мест, где днём не суются. Дорога – ещё чуть дальше по улице. Он пошёл, не спеша, но сосредоточенно, как человек, у которого каждая ступень – решение. Мощные лестницы поднимались к самому верху, к Божественному, к Району Всевышних: там, где огромный Храм Восьмерых с примыкающей часовней как тяжёлая тень лежит на гребне скалы, а дома знати держат холод ровно и гордо, будто им принадлежит и ветер, и звёзды.

Поворот. Ещё один пролёт. Эйлу уже тянулся взглядом к следующей площадке, когда из-за угла в свет витражного пятна вышел мужчина. Не пошёл, а выскользнул, как тень, ловя шаг под ритм ветра. На нём был дублёный чёрный кожаный грудак, поверх – лёгкие наплечники, плащ того же цвета съедал свет, а не отражал. По пояску покачивались короткие цепочки – едва, но слышно: „ц-зин“ и тишина. Когда он поднял голову, свет с витража ближайшего дома собрался в его глазах россыпью крошечных искр – плеядные, холодные, внимательные. Эйлу этого хватило. Он стиснул зубы; тело, не спрашивая, чуть развернулось половиной корпуса, оставляя Сумрак ближе к рабочей траектории.

Попытка была внезапной, как вспышка ножа в дверной щели. Незнакомец резко повёл плечом, рука нырнула к бедру, клинок вылетел из ножен без звонкого бахвальства – сухо, делово. Удар – не рубка, а колющий хук в область между лопаток: классика для улиц, где кричать некогда. Но жест заранее выдал себя: лёгкий разворот стопы, едва слышный вздох, тень плаща… Эйлу прочитал всё это так, как читают узор на воде. Полуторник пошёл вверх наполовину – вышел на пол-лезвия и встал ребром там, где должен был оказаться чужой клинок.

Искры, слетевшие со стали, как мёртвые светлячки, отлетели в сторону. Удар убийцы съело в металл, отдалось в кисти сухим уколом. Продолжая движение, Эйлу, будто переворачивая страницу, довернул корпус, вывел Сумрак полностью, лезвие на миг стало серебряным – и тут же исчезло в темноте под чужим грудаком. Контрудар был коротким и прямым, как мысль: чёрная сталь осторожно вошла в дублёную кожу и плоть без сопротивления, будто в холодную воду.

– Ты труп… тебе… не уйти… – воздух рвался из него кусками.

Клинок, застрявший на миг в тепле, тронулся назад. Эйлу свободной ладонью оттолкнул убийцу, вытянул меч, и ткань реальности, в которой держались внутренности, не выдержала – вывернулась наружу мокрым, тяжёлым клубком. Металл, выпавший из ослабевших пальцев, лязгнул о ступень; этот звук как будто отделил живого от мёртвого. Человек отшатнулся, сделал два неуверенных шага назад, пяткой ударился о край и, падая, разбил затылок о каменный угол – короткий глухой „тук“, и всё.

Эйлу задержал дыхание. Глаза – в тени дворов, окна, карнизы, крыши. Ни шёпота, ни скрипа ставен. Лишь Мару и Кросис светят как будто ближе, чем обычно. Он присел, провёл клинком по подолу плаща мертвеца, стирая кровь, и принялся за карманы. Пальцы работали быстро, аккуратно: подкладка, спрятанный шовчики, внутренний кармашек… Ничего… ни денег, ни амулета, ни метки гильдии. Только сложенная вчетверо записка. Бумага жирновата, пахнет дешёвым воском. На ней… на ней было два имени, чёрная густая рука: „Эйлу Хартинсон“ и ниже „Гронс Рохас“. Ни даты, ни печати, ни суммы. Стиль… чужой городу, как будто писали не здесь.

Он сунул листок под подкладку, поднялся, ухватил мертвеца за плечо и лодыжку и потащил в сторону, где кусты у подпорной стены слепо собирали снег. Тело было тяжёлым, но послушным; плащ шуршал по камню, как тёмная вода. Ветки скрыли его охотно; ещё шаг, ещё толчок, и на лестнице остались только пятна, которые снег начал подбирать медленной кистью. Капюшон – ниже, дыхание – тише.

Мысли посыпались густо, как иней с крыши:

«Кто мог заказать мою смерть? Кому это выгодно?»

Имя второе – наживка или следующий? Это не уличное „за медяк“, это чья-то забота.

«Неважно. Мне повезло, что я заметил его идущего, а не когда он уже напал бы на меня…»

Положив записку во внутренний карман и, вытерев клинок о подол плаща мертвеца, Эйлу мягко повёл Сумрак в ножны. Щёлк – кожа приняла сталь, будто закрыла рот на тайне. Он привстал, втянул в себя ночной холод и, не мешкая, растворился в тени улицы.

Лестницы Верхнего квартала тянулись упрямыми маршами. Несколько минут, и последние пролёты остались внизу. На площадке перед ним, едва касаясь лунного света, стоял Храм Восьмерых с пристроенной часовней – тяжёлый, каменный, в тремаклийском41 манере: вытянутые арки, строгие карнизы, лопатки-устои, которые словно прижимают здание к скале. Если смотреть снизу, их силуэты загораживали добрую часть Мару и Кросиса; лунный свет отскакивал от граней, как ото льда. Архитектура тремаклов – не столько о красоте, сколько о памяти: величественная, угрюмая, запоминающаяся навсегда.

«В нордском пантеоне, согласно «Завету Восьмерых», в отличие от всеобщелюдского, как я помню, божеств было восемь: Архарин – хранитель времени, следящий за всеобщим порядком; Эльнура – богиня любви и сострадания, дарующая страсть и прощение; Киринфош – бог жизни и судьбы, знающий предназначение любого разумного существа, являясь при этом главным борцом с некромантией; Нилъторугг – бог войны и доблести; чьё созвездие предзнаменует кровожадные битвы и великие победы; Вархасс – бог справедливости и подлости, имеющий двуликий характер; Джеггохар – бог магии и волшебства, являющийся наставником и проводником в неизведанное; Архаэль – бог-творец и кузнец, создатель мира людей и Первоотец; Шор – мёртвый бог, покровитель бесстрашия и хозяин загробного мира. Все они, кроме Архаэля ведут Великий Суд – послесмертный ритуал, определяющий дальнейшую судьбу души…»

Тем не менее столь древние сооружения никак не интересовало плута, хоть они и имели силу удивить любого путника, посетившего город впервые.

Сам район лежал над наклонной, невысокой стеной – словно город стоял на лезвии горы. Подступы обрывались так резко, что любая осада здесь выглядела бы жалкой. Из навесных бойниц в лунную погоду открывался чистый, режущий взгляд на северные просторы: серебро снегов, чернота хвойных гребней, вдалеке – стрела Великой стены, тонкая, как подзорная труба, ещё дальше – Пик Древних. Между храмом и краешком мира прятались дома знати – строгие фасады, вылизанные подъезды, кованые фонари, а под стеной шевелился маленький ночной рынок: чёрные палатки, тёплые печи, приглушённые голоса.

Если не доходить до спуска в крепость и взять чуть левее, можно выйти к одному из двух входов в цитадель. С улицы – всего ворота. Но над ними – малый внутренний двор монарха: глухая тень кипарисов, гравий, который хрустит только под особой ногой. По периметру Верхнего и Божественного районов патрулировали Золотые Вершители – настоящая элита олафсианской стражи. На них обычно утеплённые пластинчатые латы, диковинно лёгкие для такого объёма, и повсюду… драконы: вытравленные на наплечниках, выгравированные на кирасах, нашитые золотой нитью на кожаных подвесах. Золото не кричало, а шептало. Камни на эфесах и перевязях светились застенчиво, будто были утомлены дневным светом. За спинами развевались жёлтые шёлковые плащи, и в этом ветре они звучали тише, чем можно было ожидать.

За первыми воротами было прохладное помещение, уходящее вглубь. Коридор был шире городской улицы; по бокам его – двери с бронзовыми молотками. За одной из них – зал для чтения: запах пергамента, масла и старой кожи. За другой – большая городская библиотека: на пыльных полках – книги и свитки, чей возраст уходил к середине Эры Зарождения; у корешков – тонкая бахрома времени. Туннель вёл дальше, и там, в тени, рос другой проём, коль следующие ворота уже к самой цитадели. Эти были опущены и закрыты решёткой; по обе стороны стояли двое – ночная пара стражников.

«Идеально!»

Он дождался, пока один, зябко передёрнув плечами, не отойдёт по нужде… в глубину, за колонну. Герой подошёл кошкой, без звона: дыхание тихое, а шаг – мягкий. Оставшегося оглушил быстро: рукоять Сумрака под ухо, ладонь ко рту, тело – в сторону, к двери библиотеки. Броня заскрежетала о камень, и этот звук, как ножом по глине, позвал второго. Тот, торопясь, подбежал, рванул ворота, проскочил и… пролетел мимо: Эйлу слипся со стеной, как пятно тени. В следующую секунду он уже был по ту сторону решётки. Створки сомкнулись, выбивая из воздуха короткий хлопок, и в коридоре снова поселилась тишина.

Цитадель в ночи дышала камнем. Капель с карнизов, шаг стражи где-то выше, редкий скрип петель. Он шёл на выдохе, не споря с тьмой. И – добрался. Тронный зал не нужно было представлять: он происходил из самого слова держава. По центру тянулся огромный пиршественный стол – из чёрного дерева, шрамы на нём были не царапины, а летопись. Вокруг были каменные стулья, каждый с другим рисунком треснувшей спинки, каждый – маленькая крепость. По обеим сторонам зала стояли статуи. Настоящие колоссы, тяжёлые от драгоценных камней, шкатулки из слитого камня и золота; в темноте их глаза казались живыми: то изумрудной водой, то карминовым жаром. Крыши здесь не было – и в этом было что-то от святилища. Звёзды и лунный свет падали прямо на плиты, и редкие снежинки кружили в высоте, исчезая, не долетев.

Фрески на стенах ещё дышали красками, но годы сжали их горстью: линии поблёкли, писания стёрлись, как имена на старых могильных плитах. Лишь кое-где можно было прочитать обломок фразы, уцепить хвост буквы.

«Какой же он величественный!» – Эйлу не договорил в голове, но смысл был ясен.

Трон… настоящий зверь из костей. Сотни белёсых пластин, раковины позвонков, дуги рёбер, основания рогов, были сплавлены в одну фигуру. Всё это поднято на три окелъра по ступеням – каждый шаг вымощен вбитым в плиту хребтом архакина, с зазубринами, как у пилы. Череп сражённого Мирнулкнира, правой руки Архаил-ирра'Арака, венчал вершину; по нему торчало сорок семь мечей – чьи-то клятвы, чьи-то предательства, чьи-то последние слова. На некоторых клинках проступали тёмные пятна… не испарившаяся до конца кровь лжевладык, как говорит город. Под троном был узкий проход; оттуда вёл путь в покои ярла Авортурского, в покои самого императора и его десницы.

Двое из Драконьей Гвардии дежурили у самого подножия. Златая сталь, закрытые шлемы, неподвижность, что выверена годами. На их латах не было ни пылинки, ни царапины, как будто железо само не смело им перечить. Императоров здесь не выбирали; нынешний – Ингмар II, Суровый, – шёл прямой линией от Олафа Драконоборца, и род этот, казалось, не прерывался даже в легендах, хоть и ликует сейчас уже Третья империя Олафсонов.