Кинжал во тьме

***

Дорога вытягивала силы, как мокрая шерсть тянет тепло из пальцев. Снег растаял хрупкими скорлупками; копыта Бурогрива разбивали их в сухую крошку мощёной дороги, и эта крошка трещала, будто ломались тонкие кости. Ветер шёл полосами: то пах смолой, то выносил на язык металлическую горчинку инея, то приносил далёкий дым, в котором угадывалась хвоя.

Каньон и Стена миновали достаточно давно. Тянулся Королевский тракт.

Эйлу приподнял взгляд, ладонью прикрыл бровь от жёсткого света Суур и увидел их там, где тракт вонзался в просеку. Две тёмные фигуры казались корнями, вылезшими на поверхность и застывшими в мерзлоте. Чуть поодаль темнели два свежих холмика земли, наспех скиданных лопатой; на них торчали кривые палки крест-накрест, а колея телеги уже успела оставить на одном грязный след. Жалкие могилки у дороги, напоминание, что земля тут принимает всех одинаково.

«Они уже успели погрести своих дружков, мило… – отметил он спокойно. – Доложим и вас. И заодно посмотрим, что скажет кинжал…»

Выбирать было нечего. Решение уже жило в теле. Хартинсон поддал шенкелями. Бурогрив, как умная собака, охотно прибавил, но сам перешёл с бешеного на собранный ход, когда почувствовал, как бедро всадника слегка напряглось. Воздух стал плотнее, шаги – тише; удила звякнули один раз, будто отметили линию, за которой разговоры кончаются.

– Эй! Я помню этого гнедого! – хромой развернулся, дёрнул плечом, поднимая палаш. – Бросай лук, Антур, лови его!

– А ну попробуй, червяк! – отозвался Эйлу, и в голосе больше звенела усталость, чем злость.

Повод сел в ладонь, кольца удил под мизинцем слегка скрипнули. Конь встал свечой, воздух разрезало острое ржание, пар на миг закрыл картину, а когда рассеялся, всадника уже не было в седле. Эйлу соскользнул в траву, мягко, как если бы землю подменили войлоком. Сумрак вышел на полклинка, потом целиком, и рука приняла его так уверенно, будто меч и кисть когда-то были одним телом. Несколько широких шагов – и расстояние из „видеть“ превратилось в „дотянуться“.

Лучник справа выдернул из земли воткнутый палаш, но так и остался на краю, как зверь, который ждёт, когда за него ударит другой. Хромой двинулся лоб в лоб. На лице у него читалась жадность – грубая, неумная – и ещё та тупая уверенность, которую даёт недавняя удача.

– Какой у тебя дорогой меч… – он сглотнул и глянул на клинок, как на пирог в чужой руке. – За него мне дадут гору серебра! Но к чёрту юстианники! Ты ответишь за гибель Руна и Тимольда!

Эйлу ответил короткой усмешкой. Он не торговался за свою жизнь и за полуторник.

– Храбрости тебе не занимать. Для этого тебе придётся познакомиться с ним куда ближе. – произнёс он спокойно. – Возможно даже подружиться.

– Аргх, ты покойник!

Удар сверху пришёл туда, куда его приглашали. Сумрак поднялся ребром над головой, кисть свободна, плечо мягкое; чужая сталь вцепилась и встала, как на крюк. В ту же долю секунды левая ладонь, заранее отпущенная, ушла за спину, и Страдание выскользнуло из новых ножен почти без звука – шершавый шёпот кожи, а не железа. Движение было скупым, но ровным, как взмах косы над влажной травой. Кинжал вошёл снизу, через мягкое, в рот, поднялся, пробил язык, нёбо, пошёл к глазу. Баценет слетел в грязь дороги, будто и не к этой голове был сызначалу.

Горячая кровь прыснула о подбородок и плащ, но тут же начала исчезать, словно уходила в само лезвие. Кинжал дрогнул, налился глухим бордовым и тихо шепнул – сыто, почти довольно. На лице хромого вспыхнуло недоумение, как у человека, которому на ходу сказали непонятную правду. Он открыл рот, но слова не успели родиться.

– С кинжалом, оказывается, у тебя куда больше общего, чем с мечом! – сказал Эйлу не ему, а себе и металлическому голосу, что жил в рукояти.

Клинок он выдернул и запихнул за ремень, чтобы вернуть обе ладони мечу. Широкая, спокойная дуга – и шея раскрылась, как мокрая ткань. Голова, с гримасой, в которой застряли злость и жалость к себе, перекувырнулась и глухо плюхнулась прямо у ног лучника.

Разбойник-лучник, по имени Антур, отпрянул, потом сделал то, что делают многие: поверил своему плану сильнее, чем глазам. Палаш вытянут вперёд, стойка быка, вся надежда – в одном колющем, точном, прямом. В зрачках плясали мелкие искры страха, но сверху их придавила жадность, как корка льда придавливает чёрную воду.

– Предсказуемо, идиот! – голос Эйлу опустился на полтона. – Я вижу твои плечи раньше, чем ты их двигаешь. Я слышу, как скрипит твоё колено. Я знаю, где закончится твой выпад.

Плут стоял уверенно и холодно. В теле была ровная, знакомая собранность, в ладонях – послушный вес клинка, в глазах у противника… то самое звериное, что он когда-то видел в себе самом. Молодая злость, жадная, лезущая наружу через узкий зрачок; нетерпение порезать, пустить кровь, доказать, что жив. От этой узнаваемости внутри пошевелилось что-то неприятное и старое.

«Он лучник? Не похоже. От него тянет тёмной сыростью, как от ямы… Нет. Никакой пощады. Такой просит смерть сам и на чужой рот её примеряет…» – одёрнул он себя, чувствуя, как мысль встаёт на рельсы.

Они начали кружить, медленно, на полушагах, каждый ловил дыхание другого. Трава и грязь под ногами хрустели сухо, как старая соль. Бандит первым ткнул – резкий колющий, палаш вылетел вперёд, но плоскость Сумрака приняла удар мягко, развернула, будто ладонью отодвинула назойливую муху. Эйлу видел бреши ещё до того, как они становились брешами: левая пятка стоит в рыхлом, локоть уходит шире нормы, плечо приподнято, а, значит, шея открыта в следующую долю.

Он скользнул внутрь, пируэт на вытянутой ступне сбил противника с прицела. Короткие, злые клаше – сталь о сталь – отозвались искрами, и каждая искра пахнула железом и горечью. Палашу стало тяжело, бандиту стало тесно; дыхание у него пошло с хриплым свистом. Пару батманов в гарду, жёстких, как кулак в дверь, и локоть разбойника дрогнул, а взгляд дёрнулся вправо, к спасительному шагу, которого уже не было.

«Вот он… – подумал герой. – тот самый момент!»

Очередной укол пришёл в пустоту. Плут нырнул плечом, провёл клинок вдоль чужой стали, подобрал хват обеими руками. В ладонях проступил могильный холод; где-то глубоко под кожей прошла тихая дрожь, глаз дёрнулся, как у человека, который слишком долго смотрел на снег. Свет скользнул по полуторнику и рассыпался по траве тусклыми хлопьями. Челюсть сжалась так крепко, что в висках стрельнуло.

«Странное чувство… Я никогда прежде не был так серьёзен и зол по отношению к противнику… Откуда оно, что движет мной на самом деле?»

Он шагнул, второй, третий; сталь встретила сталь тяжёлым слитным звуком. Клинки связались, и из этой связки он собрал силу в одну последнюю дугу.

– ХР-А-А-А! – сорвалось с горла Хартинсона, и звук ударил в грудь противника раньше, чем сталь.

Сумрак шустро облетел голову, набрал скорость и рухнул сбоку. На долю мгновения казалось, что меч стал тяжелее и центр сместился к острию, будто сама рукоять подтолкнула руку. Разбойник подставил палаш, как и должен был, и даже удержал удар на два, на три удара сердца. Потом треснуло внутри железа, как ржавчина трескается под сапогом: палаш лопнул, половинки разошлись, и кромка полуторника, не встречая сопротивления, легла в левую грудину, разодрала ткань, кожу, плоть, чиркнула по рёбрам и вышла с другой стороны кромкой крови. Искры полетели веером, обожгли листья кустов в канаве. Кровь пошла упорно и тёпло.

Разбойник осел на колено, прижал рану ладонью, через пальцы густо сочилось. В глазах мелькало упрямство, как у человека, который наконец понял, куда приходит любая дорога.

– Давай… Ну же! – рот в крови, голос хриплый. – Отправь меня к Всевышним!

Он поднял голову прямо, без покаянья. В этом упрямстве было что-то жалкое и в то же время человеческое. У Эйлу на губах появилась жестокая улыбка. Он отступил на полшага, упёр Сумрак в камень, будто выставил знамя, и нарочно принял позу почти театральную, как шут гороховый при суде.

– Ха-ха-ха! К Всевышним? Ты обычный разбойник с дороги и убийца. Такой же убийца, как и я! И что? Ты действительно думаешь…

– Давай же! Я не боюсь смерти! – перебил тот, сорвав голос. – Моя душа будет жить вечно! Меня ждёт Шор!

Эйлу медленно пошёл из стороны в сторону, как учитель, что ищет правильное слово, чтобы ударить им по лбу. Рука легко чертила в воздухе линии, как будто он рисовал перед собой незримую схему.

– Ну раз ты настаиваешь… Позволь преподать тебе последний урок. Я вычитал это в одной запретной кни…

– К чёрту твои уроки… к чёрту твои книги… к чёрту твои слова… – упрямо выплюнул бандит. – К чёрту ТЕБЯ, будь ты проклят!

Плут приблизился. Зрачки у него сузились, мир вокруг заглушили. Видно было только лицо врага и тонкую жилу на шее, которая билась, как пойманная нитка.

– Чтобы стать бессмертным… – он чуть присогнулся, подал лицо вплотную, почти касаясь дыхания, и произнёс негромко, ровно, глядя прямо в глаза.

Вздох. Взмах. Крик, короткий, как щелчок.

– НУЖНО СНАЧАЛА УМЕРЕТЬ!

– Что ты…

– СДОХНИ!

Крик Эйлу Хартинсона перешёл в сухой удар стали. Полуторник вошёл сверху и раскроил голову противника до самой шеи. Тёплая кровь полоснула по лицу, смыла соль пота и застыла липкой плёнкой на коже. На верхушке одинокой сосны вспухло крыло – стая мелких птиц сорвалась разом, захлопала, улетела в белёсую пустоту. Тело осело тяжёлым камнем, затряслось в коротких конвульсиях; красные брызги, ещё секунду назад живые, падая, истончались и пропадали в траве, будто этого ждали.

– Не подавись своим бессмертием, подонок!

Он выдохнул, и дыхание на миг стало видимым. Стало белым, как над свежим ручьём. Мир вернулся: ветер, хруст настов, лёгкий запах дыма от их костра. Эйлу опустил взгляд на сотворённую им грязь, на обрывки тряпья и тела, и в нём поднялось ровное, без всплесков, отвращение. Клинок он вытер о ворот гамбезона убитого лучника – ткань взяла кровь без разговоров. Плевок в сторону кострища оказался единственным, что он позволил себе поверх дел.

Он поднял меч на вытянутой руке, поворачивал плоскости под свет Суур и вглядывался в металл, как в воду. На ребре пробегали тусклые отблески, дол тянулся тонкой тенью, рукоять сидела в ладони правильно, как будто кисть и гарда были скошены по одной мерке.

– Сумрак… А ты чертовски хорош! – улыбнувшись, воскликнул герой, вытирая со своего лица остатки крови.

Уголок губ дрогнул: не весёлая улыбка, а усталая. Руки ещё помнили то странное смещение тяжести в ударе, будто клинок сам подал ему плечо. Где-то под плащом тихо, как сухой лист, шевельнулось Страдание – эхо боя или не эхо, разбираться не хотелось.

Лагерь был скудным. Корытце с кашей прихватило коркой, на котелке потрескались от жара руны-каракули, на поваленном бревне валялись кости для игры, рядом – нож с обломанным остриём, кожаный мешок с чёрствыми лепёшками, недопитый бурдюк, в котором вино давно стало уксусом. Он обшарил карманы у мёртвых уверенной, холодной рукой. Ничего, что стоило бы таскать дальше, не нашлось – только крошки чужой жизни: зубочистка, медный гудзик, обрывок верёвки. В сумке под плащом у одного нащупался тонкий свёрток – потрёпанный дневник, пёстрый от грязи пальцев. Листочки из жёсткой бумаги, пару косых строчек про удачный налёт, про купца без охраны и наспех нацарапанные имена.

Он полистал, не всматриваясь. Писанина не вызвала ничего, кроме усталости.

– Подобные вам – ничего не должны оставлять после себя.

Свёрток исчез в огне, и язык пламени зашипел, облизывая чернила. Дым пошёл резкий, горький, на миг защипало глаза. Он отступил к кромке костра, поднял бурдюк, вытряхнул в рот последние капли. Вода оказалась тёплой и отдавала кожей – даже это показалось благом. Жажда не ушла, но стала терпимее. Горло снова стало его.

Свист получился негромким и коротким. Кусты справа ответили треском ветвей, глухой дробью копыт и знакомым „бру“ – Бурогрив вышел на свет, мотнул гривой, сбросил с ушей иней. Подойдя, уткнулся тёплой мордой в плечо, будто спрашивал: „Закончим это и пойдём?“

Он провёл ладонью по шее, нашёл впадинку под гривой, успокоил коня. Подпруга легла ровно, стремя звякнуло, ремни на ножнах подтянулись в нужное отверстие. Клинок скользнул в ножны и стих, как нота, сыгранная до конца. Пальцы ещё раз проверили пряжки, рука привычно легла на рукоять.

Суур клонился и становился мягче; тени вытягивались длинными стрелами, белый наст под ногами вспыхивал редкими искрами, когда их задевало светом. Из-за стволов тянуло запахом хвои и холодной смолы. Ветер поменялся – теперь он шёл с Междугорья, принёс тонкий холодок издалека.

Он сел в седло без суеты, почувствовал, как кожа под ним хрустит, как в стремя входит нога. Плечо опустилось, спина нашла свой угол. На секунду он задержал взгляд на двух свежих холмиках у обочины, на третьем и четвёртом – новых, ещё неровных, и мысли встали на место: дорога сама расставляет точки.

– В путь, Бурогрив.

Конь двинулся послушно. Костёр остался за спиной и глухо треснул в последний раз, будто поставил точку. Тракт снова потянулся, как тетива, и всё вокруг стал попроще: ритм копыт, дыхание, холод на щеках и короткая цель впереди.

***

Глава XI: Хъёрваскр – пристанище легенд

Пик Древних издали сияет,

Поди далёкая, в себе унылая и молчаливая звезда,

И пусть зовёт к себе, снежным бархатом мерцает и играет…

Но апофеоз тех дней угрюм на вид и вкусом жгуч.

Да и сияние, может, слышал, обманом колким обмокает,

Как можжевельника цветёт колючая гряда,

Сознание, что жаль, вмиг крупицу истины не принимает…

Идёт туда нога, где Пик пронзает свору туч.

Пик Древний циклоном дороги заметает,

Увязнут во снегах следы всех тех, кто гору битвой покорил,

Затянет снег, глубокий и холодный по натуре:

Щиты, мечи, всё то, чем нтуро арха бил.

И где-то на вершине, из сугробов ветром чуть высвобождаясь,

Вздымая то, чем зло творил,

Лежит на Пике усопший тьмы творец, узурпатор: воли, неба…

Бог Оков, чёрный Архаил.

И, поднимаясь с каждым шагом выше,

Мороза дымку прогоняя кистью прочь,

Идёт к гробнице той… кто он?

Наёмник? Истины раб…

Быть может, и слуга Богов, заблудший в праведном пути…

Всё спорно, но…

Что жаждет там найти творец своей судьбы, снег огибая и минуя ночь,

Ведь не пропустит дух и раболепствование гостя воли,

Усыпальни страж, что клялся вечно там покой блюсти.

– «Пик Древних»

Минуя распутье, он не стал разглядывать резные столбики указов и выщербленные камни-метки, а просто потянул повод, заставив коня снова выйти на круп. Дорога, мерная и терпеливая, скользила под копытами серой лентой, то прячась в колышущиеся травы, то вновь выползая на открытые бугры. Он шёл дугой, огибая Пик Древних, тот самый, что кажется близким, когда глядишь на него утром, и безнадёжно далёким, когда день склоняется к закату. Крохотные привалы рождались сами собой: он слезал, давал лошади глоток тёплой воды из бурдюка, вытряхивал из попоны прелую крупу, проверял подпругу, позволял животине поискать редкую сочную траву меж тугих пучков злака, а потом снова поднимался в седло.

Примерно сорок тарр, вкупе с очередным пропущенным разветвлением дороги, и величественная гора уже покачивалась вдали, как тяжёлая ладья в сизой дымке. Зелёные просторы Восточного Загорья распахивались во все стороны, сколько хватало глазу: зыбкий ковёр лугов, редкие куртины низкорослых деревьев, светлые пятна болотных оконец и щербатые гряды старых валунов, будто выплывших из самой древности. Именно тут север показывал своё истинное лицо. Поля ещё держали летний цвет, но ветер, пришедший с каменных сёдел, был чужой, сухой и злой; он входил в рукава, просачивался под ворот и, найдя дорогу, тонко звенел в зубах. С таким ветром всегда приходит первый снег. Не сегодня, так завтра.

Он пригладил гривку коня, и тот фыркнул, выпустив облачко пара. Вдали лениво тянулся дымок одинокой стоянки пастухов или путников, но путь вёл мимо. Хъёрваскр лежал дальше, за лощинами, за склонами, где тропа срывается в каменную осыпь и снова поднимается, цепляясь за корни. Время от времени слышались сухие щелчки кузнечиков, и эти мелкие звуки только подчёркивали величавую тишину холмов.

«Прекрасная тишина и необузданное спокойствие. Какие же здесь виды…»

Хартинсон опустил взгляд на дорогу, будто ища на её пыли ответ, и на мгновение замолчал. Отпустив одну руку с поводьев, посмотрел на ладонь: дорожная пыль забилась в линии, как пепел, легла серым налётом на пальцы. Он сжал кулак, медленно, до хруста.

«…но жаль, что придётся залить их кровью».

Мысль отдалась глухим звучанием где-то под рёбрами, словно кто-то щёлкнул по натянутой струне.

«Я его не выбирал. Меня на него вытолкнули, мать твою.

– Вытолкнули? Ты сам поднял клинок. Тебе нравится, как мир замирает, когда кто-то падает?

– Не смей меня судить. Я делаю то, что должен. Иначе меня сметут!

– Всегда есть иначе. Можно было повернуть на развилке. Можно было бросить меч в овраг.

– А потом считать ворон на собственной могиле? Нет. Я не держу меч, пока есть кому прятаться за моей спиной. Если нужна кровь – будет кровь по счёту, а не ради забавы.

– Счёты быстро путаются.

– Я веду их в голове. Имя к имени. Долг к долгу. Когда закончу, уйду.

– Ты не уйдёшь, „Я“. Хах.

– Проверим.»

Пик Древних сидел на горизонте, как ледяной шрам. Ветер становился колючим. Скоро должен пойти снег.

***

Пик Древних уже почти растворился в дымке; лишь зубчатые хребты изредка вспыхивали на горизонте тусклой синью. Вокруг тянулась холмистая равнина, травы шуршали под ветром, справа одиноко тянулись несколько берёз – белые столбы на сереющем небе. Дорога стала жёстче: колеи подсохли, в выбоинах поблёскивала тонкая корка льда. Бурогрив пыхтел, пар из ноздрей шёл густыми клубами; шаг становился упрямым, тяжёлым. Сутки пути позади, мешок с провиантом ощутимо полегчал.

Вдалеке проступили расплывчатые очертания поселения. Чуть ближе и уже тёмная клякса посреди тракта: телега, вкопанная в колею одной осью. Эйлу притормозил, провёл взглядом по обочинам, по кромке травы – тишина, лишь сухие стебли цокали о колёса. Он спешился. Бурогрив, мотнув гривой, отошёл в овсяную траву и принялся щипать стебли.

– Случилось что? – Эйлу остановился на расстоянии пары шагов. – Может, помочь чем? Лямку подтянуть, ось смазать, толкнуть?

– Нет-нет, всё в порядке, путник. – отозвался мужик. Голос усталый, но ровный. – Долгие недели в дороге. Колесо повело, дать ему остыть да мысли собрать. Отдохну, и покачусь дальше.

Купец, похоже. Кафтан яркий, потёртый на локтях. На плечах заплечник, под ним виднеется рубаха, промокшая на вороте. В повозке был сундук с железными полосами и надбитым замком, мешки с сушёными яблоками, свёртки ткани, пара котлов. От оси тянуло дёгтем, от сундука – мышиной пылью и железом.

– Как знаешь, – Эйлу перевёл взгляд за телегу, на пустую дорогу. – но смотри в оба. На тракте хватает тех, кто любит чужие сундуки. А кое-кто – и чужие головы.

– Слышал-слышал… – купец невесело усмехнулся. – В овражке за Туековой гривой видели кострища. Говорят, „чистильщики“ ходят. Не бандиты вроде, а всё равно шибко шастают. Ты сам-то куда держишь путь, парень?

– Хъёрваскр. Надо успеть до снегопада.

– В Хъёрваскр, значит… – мужик потёр ладони, подышал на пальцы. – Там, слышь, ворота новые поставили, да старые петли оставили. Скрип стоит, аж мёртвых поднимает. И сборщик у них строг: с купцов дерёт, с пеших спрашивает, с конных – договаривается. Гляди, не дай на себя лишнее записать.

– Разберусь. – Эйлу и не подумал улыбнуться. – Тебе бы тоже не задерживаться.

– Да я-то что… Отогрею руки, колесо подожму, да и помчусь. Не камень же здесь вмерзать. – он кивнул на Бурогрива. – Конь у тебя ладный. Не нордский ли?

– Привередливый, но верный. – Эйлу чуть тронул повод. – Тремаклийский, полагаю. Снег чует раньше людей.

– Тогда тебе и правда пора. Ветер северный пошёл. Видал? – он кивнул на траву, качнувшуюся порывом. – К вечеру хруст по лужам станет, а к утру, глядишь, белым ляжет. Дорога на склонах слижется, будешь ползти, как улитка.

– На склонах я не ползу. – коротко ответил Эйлу. – Береги товар.

– Беречь-то берегу, – купец невольно прикрыл ладонью замок сундука. – да только кто меня самого сбережёт? Ладно. Спасибо за слово, путник. От добра добра не ищут, но добрый взгляд – тоже вещь.

Эйлу кивнул. Свистнул негромко, и Бурогрив вскинул уши, нехотя оторвался от травы. Эйлу подтянул подпругу, сел в седло.

– Ступай с ветром. Спокойным ветром. – сказал купец, поднимаясь на козлы. – И чтобы дела твои были короче дороги.

– Пусть дорога будет длиннее дел. – отозвался Эйлу.

Он повёл коня мимо телеги. Мужик кивнул на прощанье, уже кутаясь в плащ от ветра и пряча нос в мех.

«А может, всё же стоило задержаться? Хах!

– Нет. – отозвался мысленно Эйлу. – Нельзя.

– Да, но если его вечером снимут с телеги без головы? Какая разница, если сделать это сейчас?

– Не моя голова – и не моя телега. Не сейчас.»

Хъёрваскр… Поселение сидело на скатах, а дальше холм переходил в тёмный, нехоженый лес Йотунар. По периметру тянулась каменная стена: где-то осевшая, где-то подлатанная сырым лесом. В швах потолстел мох, по трещинам стекала тонкая влага. На башенке чадил костёр сторожей, над воротами полоскалась выцветшая тряпица с гербом – то ли лодья, то ли зверь с длинной шеей. Ворота перекосились, железо на петлях зацвело ржавчиной, и даже отсюда слышно было, как ветер выдирает из них протяжный скрип.

Эйлу развернул плечи, вжал подбородок в воротник. Бурогрив перешёл на шаг. Воздух стал суше и холоднее, в нём пахло дымом, квасом из корчмы за стеной, мокрым камнем и чем-то ещё – настороженной жизнью города, который держится из последних сил.

***

Подступая к Хъёрваскру, Эйлу первым делом увидел слева чёрные рёбра На’антору – древненордские руины, брошенные и запечатанные незадолго до падения драконьей тирании. Узкие башни и каменные арки торчали к небу, как застывшие пики, ветер свистел в проломах. Ниже, под треснутыми плитами, уходили в тарры глубины катакомбы: сырые, с капелью на сводах, с редким тухлым дыханием, будто кто-то невидимый вздыхал внизу. Старые подземные ходы, говорили, временами доходят до канализаций Хъёрваскра, из-за чего вода в сточных рвах иногда „звенит“ ночью. В центре руин темнела крипта – тяжёлая, глухая, с проваленным куполом. Ночами оттуда тянуло скрежетом и глухими ударами, и местные крестились, проходя мимо даже днём. Между руинами и городом лежало кладбище: каменные плиты, скошенные вбок, и ветхая часовня с обвалившейся апсидой. Ворота кладбища были на цепях, ржавчина съела петли. Эйлу невольно замедлил шаг. Место вязло на глазах и казалось недобрым. Кто знает, какая дрянь здесь шевелилась „до“, и что бродит „сейчас“.

История самого Хъёрваскра начиналась с кланового дома Хъёра Бурелома – по преданию, тот свалил десятифэрнового снежного тролля один на один, простым топором лесоруба. Дом, выросший вокруг его усадьбы, стал домом ярла. Череп зверя по сей день смотрит в зал с поперечины над троном, почти не тронутый временем. Дом Буреломов числился в Больших домах Ковенанта; родоначальник, Варгнар Бурелом, по хроникам – дальний отпрыск императоров линии Юстианов. Всё это плут знал из книг и чужих разговоров в трактирах.

Хартинсон прошёл ворота, где стража оставила только полуопущенную решётку, и двинулся к центру. Лошадь он сдал в ближнюю конюшню: запах тёплого сена, кислый дух навоза, мокрые подпруги на колышках.

– Коня ставите? – конюх вынырнул из-под чузла, вытирая руки ветошью.

– На ночь. Овса, воды, шерсть протрите. Не гоняйте.

– Цена ночная. – мужик прищурился. – Без торга.