Кинжал во тьме

Он взялся за древко обеими руками. Стрела стояла, как ледяной штырь. Он двинул её вперёд – не назад, чтобы крючья не порвали ещё сильнее. Грубо обтёсанная древесина шершаво скребла в глубине; ткани отзывались липким треском, словно сырая ткань рвётся под пальцами. Венозная кровь – густая, почти чёрная – сперва ползла ленивыми нитями, потом сорвалась горячими, злым пульсом.

– Ай-я-я! Чёрт! А-а-ай!

Сломать – нельзя: по дереву шёл тонкий стальной кожух, как узкий обруч. Значит, протаскивать до конца. Повезло, что кость цела, сухожилья, похоже, не задеты; надежда слабая, но на ногах. Он стянул ремень и затянул на бедре выше раны, закрутив на сучке – кровь угомонилась, стала вязкой и медленной. Мир смялся до красного круга боли и коры коряги под ладонью; Суур померк, трава отодвинулась.

«Аргх! Невыносимо больно, дальше никак!»

Он шарил рукой вокруг, нашёл короткую, сухую палку. Поднёс ко рту и стиснул, чтобы не прикусить язык; горечь коры, вкус мокрой земли и смолы пошли в нос. Снова ухватил древко. Осталась последняя треть с оперением – мокрые перья уже царапали край кожи, распахивая рану, как нож влажную ткань.

– А-а-а-а! Су… кин!

Крик сорвал птиц из кустов, лес ответил гулким эхом. Холод проступил в ладонях – не ночной ветер, а тонкая сталь под пальцами.

«Холод? Я умираю?..»

Он дожал. Мгновение собрало всё в точку: остриё прошуршало и вышло, перья проскользнули по рваному мясу, и стрелу вытянуло наружу рывком. Тело обмерло, будто опустело изнутри. Из обеих дыр медленно, упрямо потекла новая кровь. Эйлу швырнул стрелу в сторону, прижал большим пальцем выход, ладонью – вход, вдавил, пока под пальцами не запрыгала пойманная птицей пульсация. Артерия, кажется, цела – горячий фонтан не рванул.

«Чёрт… Проклятье! Нужно…»

Хартинсон выдохнул хрипло, новый вдох дался так, словно проталкивал в горло мокрый камень. Полз к лошади как мог быстро – рывками, на локтях, бедро в ответ давало белую вспышку и мерзкий металлический привкус под языком. Скакун стоял настороженно, мелко дрожал боком, уши вырезали воздух, ноздри шумели паром. Пришлось отпустить рану – хват за стремя, рывок плечом, седло соскочило набок; он сорвал седельную сумку и уронил в траву.

– Ай-яй! Чёрт… ЧЁРТ!

Пряжка поддалась. Пальцы нырнули внутрь и начали метаться: промасленные свёртки, тусклый блеск стекла, тянущий травный дух. Нашлись бинты. Нашёлся пузырёк – мутное стекло, в глубине спиралит переливом тёмный настой.

«Но что в нём? А если вода с надеждой?»

Пускай Эйлу в таверне и признал его как пузырь «Слабой регенерации», это могло оказаться далеко не истиной.

«К чёрту зелье! У меня нет времени…»

Он дёрнул пробку зубами, выплеснул на ладонь, пролил в рану. Жгучая волна вцепилась в плоть, будто рой мельчайших жал, побежала по коже мурашками. Травяной запах ударил в голову: подорожник, горечь полыни, смолистая хвоя.

– Щиплет! Ай-я! – голос сорвался на визг – Да! Это определё… Аргх! Твою мать, регенерации!

Он прижал сложенный бинт, дал зелью впитаться, и туго, без сантиментов, начал мотать ногу – виток за витком, выше и плотнее. Ткань налилась тяжёлой, стала ремнём; узел лёг поверх ремня-закрутки, и кровь послушно ушла под грубый белёсый панцирь. Он отпустил жгут осторожно – бинт только тёмно дышал, не рванул. Дождь мелко пылил в листве; Суур скользнул меж туч и положил на влажную кожу бледное клеймо тепла. Эйлу прислонился спиной к коряге, вытер пальцы о мокрую траву, втянул воздух коротко, без жадности. Лес понемногу возвращал звуки: где-то щёлкнул кузнечик, где-то плеснула вода в канаве, лошадь фыркнула и тише повела ушами.

Он ещё раз ощупал бинт, проверил узел, взялся за повод, собрался – по косточке, по дыханию, по шагу. И только потом позволил себе один ровный вдох тишины.

…

…

Мешок едва-едва взлетел в седло – тяжёлый, мокрый, с тугим нутром шуршащих свёртков. Пряжки лязгнули, ремни скрипнули сырой кожей, седло повело, но удержалось. Эйлу, собрав остатки сил в один упругий ком, вскинулся на Бурогрива – так он окрестил похищенного коня, – и на миг завис, впечатываясь пальцами в луку, пока мир не перестал плыть. Боль в бедре ухнула вниз и стала тупым железным шаром, катающимся где-то в мышце.

Бурогрив принял его вес спокойно: переступил, расправил грудь, дунул тёплым паром, повод тихо натянулся. Уши улавливали каждый шорох, но шенкель он понял без спора. Эйлу едва шевельнул пяткой, прошептал что-то невнятное – рассыпчатый полубессознательный бубнёж – и конь охотно пошёл, сразу сорвавшись в короткий, рваный галоп. Дорога, напитанная ливнем, отдавала суставам глухой отдачей; копыта выбивали из луж тусклые брызги, и Суур, прячась за облаками, возил по мокрой шкуре лошади бледные световые пятна.

Он не терял ни минуты. Команды рождались на автомате – поворот запястья, мягкая подсадка корпуса, приглушённый окрик. Бурогрив слушал голос, будто узнавал интонации, и в ответ тянул дорогу под себя послушной, уверенной машиной. Шум леса понемногу стекал назад, сливаясь в одну длинную нитку. Соль пота, травяной дух бинтов и смолистый запах упряжи смешались у него на языке.

Эйлу повезло – без всяких оговорок. В самый нужный миг свист дошёл куда надо, пробрался сквозь страх и мокрую чащу, и ворованный конь пришёл; теперь он шёл рядом с человеком и шёл за человека, будто так и было задумано. Возможно, это и спасло им обоим жизнь.

***

Миновал день. Суур прокатывался по краю облаков, как тусклый монетный диск, и свет уставал вместе с ним. За спиной остались сорок три с половиной тарры гулкой, расползшейся от дождей дороги; под копытами всё так же чавкала глина и стекала в ровики тонкими ржавыми струйками. Эйлу держался в седле на упрямстве и на бинтах: голова гудела, мир временами крошился на зерно, и только тёплая лошадиная спина под ним ещё хранила равновесие.

Вдали слева из сереющей равнины выросло небо, превращённое в камень. Стена. Та самая – Великая стена Ковенанта36. Она не просто стояла – она тянулась, как холодное дыхание земли, и впивалась одним плечом в гору, такую крутую, будто сама порода решила продолжить оборону людей. С другого бока каменная лента уходила за горизонт, туда, где серый свет уже слизывал контуры мира. Эйлу приподнялся в стременах, щурясь сквозь жар и туман боли, и окинул взглядом громаду.

– Нельзя… Нельзя спать… Нельзя, не сейчас!..

Стена поднималась порядка семнадцати с половиной окелъров, как ледяной обет, врезанный в ландшафт. Башни её – на все двадцать пять – кололи небо ребристыми вершинами: на каждой виднелись зубцы, бойницы, в некоторых ложилась застоявшаяся тень, в других блёкло дрожал луч Суур. Гранитные пласты, притёртые швами известкового раствора, казались слоями окаменевшего времени; кое-где на ветру трепались длинные выцветшие полотнища – не знамёна даже, а полосы чёрной травяной плесени, цеплявшейся за швы.

Бурогрив охотно прибавил шаг, будто сам почувствовал близость спасения: дорога стала суше, ветер – строже, запахи болот и листвы уступили камню и пыли. Эйлу моргнул, и перед глазами на миг всплыло то, что, казалось, когда-то уже слышал – слова того самого ночного охотника, с кем он переждал ливень у костра. Откуда-то со стороны горы, из каменной прохлады, будто донеслось:

– Архитектура у нас представлена в нордском и древненордском стилях. Колоссальные колонны и величественные монументы, заложенные во льдах севера ещё во времена правления Культа Дракона, не могут не восхитить своей красотой и сложностью постройки…

Эхо сплело чужой голос с его собственными мыслями. Он не был уверен, что говорил сам, а что вложил в него старик; воспоминание расплылось, как след птицы на воде. Но стена перед ним подтверждала каждое слово камнем.

– Все они заброшены и почти тысячу лет там не ступала нога живого, поэтому неизвестно, какие ужасы и твари обитают внутри. Мы предполагаем, что не упокоенные души жрецов и мёртвых могут проснуться в виде нежити – анайрагов. Надеюсь, этого не произойдёт… О чём это я… Точно! Лишь некоторые творения по сей день сохранились и населены людьми до сих пор. Это вечно белый Авору’у-нтур, являющийся столицей Империи Олафсонов, и Квор-нзоррак – огромный город-порт у моря.

Эйлу качнуло. Вспышкой промелькнула корочка бумаги – „Путеводитель по Империи“ с пожелтевшими страницами, прочитанными когда-то дома, ещё в тишине – до всего этого. Там цифры и названия шли ровными строками; здесь же те же строки выросли в мироздание, и каждая цифра оказалась башней, а каждое слово – пролётом стены, пахнущим известью, дождём и тысячелетним холодом.

Голова раскалывалась. Бедро ныло всё настойчивей, бинт на штанах пропитался тяжёлым теплом, и каждый шаг коня отдавался в нём тупым звоном. Но стена уже означала близость людей, огня, сухого ветра на камнях, означала, что можно позволить себе один вдох без опаски. Он прижал колени, сгладил поводья. Ворованный конь послушно вытянул шею и потянул дорогу под себя, и каменная громада, ещё недавно казавшаяся видением, начала неумолимо расти, заслоняя собой ветер, сууровый свет и усталость.

Стена означала спасение. Он уже близко.

***

«Название столицы переводится с драконоса, как „Жемчужина, построенная человеком“. Город очень большой и находится в самом центре Империи – на великой горе Йорнтурхелм, или же, как её называют, Йор, делающей его центром торговли и культуры нордского народа. Местоположение позволило связать дороги, ведущие с четырёх сторон света. Но со временем, из-за неправильного понимания языка владык, его стали называть куда проще – Авортур, а ближайшие окрестности и находящиеся рядом постройки именуются ныне Междугорьем.

Город окружён Малой стеной – Анрас но’орда Вильракс, а благодаря выгодному расположению можно ставить на нет все попытки осадить его. Хотя от древненордской архитектуры остались только колоссальный многобашенный и высокий замок, стены и цитадель, позади которой в прошлом была одна из Малых Башен Мироздания, – снежный город по-прежнему красив. Кирпичные дома верхнего уровня Авортура стоят в плотной застройке, а огромные павильоны рынка, что внутри крепости, – могут вызвать удивление у любого путника, прибывшего сюда впервые. Стража в городе суровая и строгая, а из местной тюрьмы никто не может сбежать уже на протяжении чуть больше восьми сотен лет. Также стоит отметить наличие Храма Богов, Столичной Гильдии Воинов и Ассоциации Волшебства – аналога Коллеги Магов, предназначенного для обучения магическим школам и заклинаниям. Помимо них в городе неописуемое множество других различных гильдий, исторических построек, академий, группировок и фракций, что существуют в вечном соперничестве между собой.

Цитадель находится на вершине горы, возвышаясь над всем городом. Тронный зал, в связи с обрушением Башни, не имеет крыши, а за ложей монарха находится голова дракона. Две статуи: короля и волшебника, выточенные из белого мрамора, стоят по обе стороны от трона, выкованного пламенем драконов около трёх тысяч лет назад. Снег не заметает стул монарха благодаря старому и потерянному в веках заклятию. Авортур воистину огромен и является одним из самых больших городов Империи и мира, в частности.

Квор-нзоррак, имя которого переводится как „Приморская крепость“, стали называть Кворак. В отличие от Авортура, в городе древних стен и древненордских построек к нынешнему времени уже практически не осталось, несмотря на то, что он был ничуть не меньше столицы. Стоит отметить и Хребет Архакина, – древний мост, реставрацией которого занимаются уже больше двух сотен лет. Новые, построенные после падения чешуйчатых владык, стены и цитадель с Бурым замком ничем не уступают проработанной до мелочей архитектуре прошлого.

Прочие города и деревушки практически не отличаются от этих двух. Также не нужно забывать и про кеварийские постройки, запечатанные и брошенные тысячи лет тому назад, коих на этих землях – уйма. Большинство заложены из белого шлифованного булыжника и коричневой керамики. Внутри они содержат сложнейшие механизмы и смертоносные ловушки. 

Куда в меньших количествах можно встретить дворцы и руины снежных эльфов, которые были практически все истреблены. Гладкий мрамор руин их селений возвышается на десятки окелъров в горах, а их самый огромный город, занявший всю гору, существует до сих пор, но увы, в разрушенном состоянии. Отличительные черты архитектуры снежных эльфов – это плавность и нежность, совмещённые с пафосом и самолюбием.

Намного реже можно повстречать в горах и лесах крепости орков – не любящего чужаков и вечно воюющего народа…»

***

Тем временем Эйлу уже подступал к Великой стене Авору’у-нтура. В отличие от прочих, она не стремилась перерезать мир пополам, а обнимала лишь окрестности столицы, как каменный обруч, врезанный в землю. И всё же, местами она ничуть не уступала встреченной им ранее и древнейшей из Великих – Стене Снорга: то же глухое, первобытное чувство опоры, та же высота, от которой устаёт взгляд.

Он проскакал ещё немного, и громада распахнулась воротами. Башни стояли, будто сросшиеся с пластами породы; их основания были сложены из резного камня – глубокие швы, ганифы, борозды долота, застылые бороды узоров. На каждой башенке была открытая серая пасть дракона: клыки, притуплённые дождями; язык-водосток, с которого капала тонкая струя; рога, как кривые анкера, держали карниз.

– Драконы?.. – прошептал он одним глазом, и слово тут же рассыпалось в ветре.

Голова тонула в шуме крови, рассудок плыл. Из-за рогов каменного зверя выступил караульный – пятно плаща, потемневший воротник, латунный бляшон на ремне. Их взгляды встретились, и чувство зыбкой иллюзии рассеялось: здесь были люди, камень и долг. Стражник, заметив, как держится в седле раненый путник, коротко махнул – подзывал; затем повернулся плечом, и команда покатилась вдоль стены.

Цепи шевельнулись, загудели лебёдки. Древние створы, тяжёлые, с железными гвоздями, ожили, дыша холодом смазки и мокрой древесины. Клинья выдернули, засова отдёрнули и ворота разошлись с тягучим, каменным стоном. Эйлу тронул Бурогрива – времени не было: рана выла, как зверь в норе; на кончике каждой секунды сверкала необходимость найти лекаря, целителя или, на худой конец, священника.

За створками мир стал уже. Началось узкое, на многие тарры, каменистое ущелье – не улица, а ложе стены, где ветер ходил нитями, и каждое слово, сказанное шёпотом, возвращалось сотней глухих откликов. Эйлу неудачно задел лошадь – пята дёрнулась, и Бурогрив ускорился, загремели подковы, брызнули из луж тусклые искры воды. Взгляд прыгал по резким уступам: бока ущелья уходили вверх зубчатыми пластами; где-то поперёк, на высоте, дрожала в ветре одинокая верёвочная переправа, а дальше, на фоне серого неба, чернела лежащая через разлом туша старого дерева, давно рухнувшего и намертво прикипевшего к обоим краям.

Он выровнял дыхание, сознательно, уже без суеты, ткнул ногой в бок. Лошадь взяла галоп – ровный, упругий, и каменный коридор вытянулся перед ними длинным, холодным горлом, ведущим к спасительным огням столицы.

***

Несколько часов спустя, когда каменный горло-проход стены выдохся и разошёлся в свет, справа, за полосой жухлой травы и россыпью блёклых валунов, поднялась из земли громада – не силуэт, а целая страна камня. Крепость ударила в глаза сразу, как сабля на Суур: бастионы, зубцы, тяжёлые, жилистые стены, в швах которых застряли века пыли и мха. Ветер перелистывал пустые бойницы, и оттуда тянуло холодом, точно из чрева склепа.

– Авортур? Чёрт… Нет, это не столица…

Приглядевшись, он понял: не крепость это, а заброшенный древненордский город, закованный в видимость бастиона. Когда-то здесь била площадь – круглая, с каменным фонтаном, где вода, должно быть, стекала по резным чашам, серебрилась при Суур и оставляла на плитах известковый налёт; вокруг тянулись фамильные усыпальницы, низкие, с массивными крышами, украшенными угловатым узором северян. Глубже были длинные подземные апартаменты: павильоны и жилые кельи, вытянутые коридоры, где голоса, вероятно, звенели, как струна, и гасли в щелях. Большая часть города стояла под землёй, и над этим подземным телом когда-то вырастала красивая цитадель с башней – световой колодец, куда ложились отражения Суур. Теперь же всё это было смято временем: грунт сел, как тяжёлая крышка, и верхние улицы, казалось, только что сделали вдох и навсегда его задержали.

Провалы и осыпи чёрными ранами зияли в бока построек; по карнизам тянулась сухая трава, цеплялась за трещины корнями, как за обожжённые швы; в проёмах росли корневищные занавеси. Говорили северяне, что вместе с городом под землю ушла и огромная обсерватория, и древнейшая библиотека Водамина, как будто их заперли сразу на девять сотен лет одним движением земной ладони. Но всё это – шёпот, пересказ, пыль на страницах, когда-то: сюда человеческая нога не ступала девять веков, и потому всякая уверенность обрастала мраком предположений.

Напротив руин, дальше, за низким холмом, где ветер гонял сухие семена репейника, должен был быть кривой пролом в стене – восточные ворота в открытое дыхание долин Междугорья. Хартинсон поднял взгляд: небо катилось бледной чашей, в её глубине скользил усталый Суур, резал каменные кромки тонким, чуть синеватым светом. Эйлу снова перевёл глаза к пролому, будто боялся, что тот успеет исчезнуть, если моргнуть.

– Проклятье… Опять я сам усложнил себе путь…

***

Удивительно, как конь не слёг кабанчиком под такой ношей и дорогой. Бурогрив ещё держал ровный, упрямый шаг, но в каждом вздохе у него звенела усталость; пар выходил из ноздрей рваными тучками и тут же клался инеем на сбрую. Эйлу, не спавший уже пару суток, водил глазами так, будто мир приходилось удерживать за края, чтобы он не сползал с небосвода. Справа, в сизом мерцании холода, поднималась гора – не холм и не хребет, а каменный обет, выпёртый из земли. За её плечом Авортур почти исчезал: город стоял на плато, спрятанный так, словно его вырезали из неба и поставили на полку.

Из всей громады сверху проглядывало всего ничего: две стены, торчащие из уступа и сходящиеся под прямым углом, будто раскрытый каменный локоть, да башни Замка Юстиана – на зубчатых уступах, с узкими лицами бойниц, глядящих вниз. Основной вход в город оставался с той стороны горной системы; с этой, меж Междугорьем и плато, дорога была иной: от ущелья – около сотни тарр вперёд и затем ввысь, по тропе, выбитой прямо в камне, узкой, не шире полутора окелъров. Тропа висела над обрывами, как выщербленная бритва: бок о бок со снегом, с заиндевевшими каменными карманами, со стеклянным льдом, в который ветер вмерзал колкую пыль.

Большой тракт уже давно свернул направо и ушёл в низины; вперёд тянулась тощая, неблагонадёжная дорога – к одинокой башне-сторожу. Она стояла впритык к склону, и в её основании темнела резная арка подъёма – первый рубеж города и одновременно единственный подъём на тропу. Камень башни был прожилками прошит железными скобами; узоры на притолоках давно забились пылью и мхом. По виду было ясно: внутри найдёшь всё, что полагается фронтиру – тесные казармы с двухъярусными нарами, оружейные комнаты, пахнущие сажей и железом, и обеденный зал с коптящими светильниками, где супы пахнут горохом и дымом, а хлеб – вчерашним теплом. Рядом пряталась под скатом невысокая конюшня, и оттуда тащило добрым сеном, конским потом и тёплой пылью.

В глазах уже плыло. Эйлу сполз с седла, уткнулся плечом в круп Бурогрива, постоял – пока земля под ногами перестала качаться. Затем, взяв с собой лишь мешок, хлопнул коня по шее. Тот чуть отставил ухо, затем, словно понимая, степенно подался к конюшне сам, послушный чужим людям, лишь бы дать себе право на отдых.

К воротцам конюшни из тени выскочил долговязый мальчишка-конюх, в куртке на одну пуговицу, с соломой в волосах. Эйлу что-то пробормотал ему про путь, про тропу, про цель – глухо, нечленораздельно, как сквозь воду. Мальчишка кивал, держась за повод коня, оглядывался на башню, звал кого-то жестом.

Эйлу, ужасно хромая, двинулся к двери башни. Порог оказался выше, чем казался с седла. Он перешагнул – и внутренний холод камня ударил в колени. Пол, облитый старым песком, встретил его, как чужая кровать – жёстко и окончательно. Он рухнул и растянулся, мешок ткнулся под рёбра, воздух вышибло. В ушах зазвенело, как если бы сотня тонких клинков одновременно коснулась камня.

Гул покатился по внутренностям башни. Кто-то сорвался с места – звук шагов, торопливый, шлёпающий; звякнула пустая бутыль, покатилась, остановилась у стены.

– Парни! – голос хлестнул по сводам. – Сюда! (Парни! – шепнуло эхо, растворившись по лестничным пролётам. – Сюда!)

– Сюда! – ещё резче. – Быстрее! (Быстрее!)

Из боковой двери вывалился стражник – щёки подрумянены, взгляд тёплый и чуть мутный: пахло хмельной кислинкой. Он присел у Эйлу на одно колено, дотронулся до плеча, облизнул пересохшие губы.

– Что там? – донеслось сверху, с лестницы. – (Что там?) – уронил свод.

– Сюда! – рявкнул первый, не оборачиваясь. – Быстрее!

Эйлу попробовал разлепить веки… ресницы только дрогнули. Попробовал пошевелить пальцами – ответом стала тупая судорога под бинтом. Он хотел подать знак, но тело, казалось, лежало отдельно, как оставленное снаряжение.

Гарнизон сработал без паники: один подхватил голову и плечи, двое взяли за руки, кто-то осторожно прижал повязку на бедре, чтобы не сдёрнуть узел; подняли на раз, коротко командуя полушёпотом. По полу скользнули брошенные бутылки, в мутных стеклянных горлышках дрожало пожёванное пламя лампы. Повели куда-то в глубину, туда, где пахло горячим железом, мятой и уксусом. Металл ещё продолжал звенеть в ушах – ровно, упруго, пока всё не обратилось в тёмную, тёплую тишину, где звук уже не был нужен.

***

Открыв глаза, он увидел низкий каменный потолок с закопчёнными балками, где копоть слежалась в матовые сталактиты. Свет шёл из щелевидных окон и от нескольких коптящих ламп на крюках; масло в них пахло прогорклым теплом и едва слышно потрескивало. Воздух был густой, как отвар: железо крови, щёлочь, йод, мокрый войлок, горькая трава. Это был не сон. Он жив. Но жив кое-как – на хозяйственных нитках.

Сбоку тянулись кровати на грубых деревянных козлах. Кто-то хрипел через забинтованную грудь, кто-то тихо стонал сквозь зубы, одному мерно меняли холодные компрессы на лбу; пахло гноем и терпким уксусом. Ополченцы – привезённые с окраин, с ободранными сапогами, с обрубленными рукавами курток – и деревенские, схваченные болезнью, лежали вперемешку, как доски в штабеле. На стене, возле полки, висели крючья с кривыми ножами, иглы торчали из пробки ёжиком, в миске на краю стола замачивались тёмные нитки.

Эйлу рывком потянулся к бедру. Пальцы наткнулись на чистые, белые, недавно намокшие бинты. Облегчение обожгло и тут же обернулось тревогой. Он, дрожащими руками, стал срывать повязку, поддевая ногтями край, стягивая ткань по витку, пока под пальцами не выступила липкая влага.

Дверь скрипнула.

– Чтож вы делаете! Перестаньте! – голос был молодой и уставший.

Девушка подбежала – тонкая, в измазанном кровью и травяными пятнами халате, локти в бурых разводах, на щеке тянулась полоска йода. Она резко схватила его за запястья, но он уже сорвал последний слой. На бледной коже бедра проявился аккуратный, частый шов: тёмная, восковая нить мелькала пунктиром, вокруг – покрасневшая кожа, тусклая припухлость, края промыты, посыпаны толчёной травой.

Неосознанное неуважение к её труду щёлкнуло воздухом. Она прикусила губу, но молчала, ловя его взгляд – упрямый, мутный от боли.

Эйлу, опираясь на локоть, поднялся. Повязка окончательно сползла на пол, и хлопнула мокрым комком. Он поставил ногу на пол – осторожно, как ставят чашу на край стола – и попробовал шагнуть к двери, туда, где тянуло сыростью коридора.

– Нельзя! – она шагнула следом, но он уже шатался, как мачта в снеговой туман. – Не надо, вам необходим покой!

– У меня нет времени, женщина, мне нужно срочно… – он не договорил.

Пол вздрогнул навстречу. Он ударился лицом о холодный камень; воздух из груди вышел, как из мехов, шов дёрнуло, и красная нитка тут же вспухла новой кровью. Тепло расползлось по коже, швы разошлись на двух стёжках, заныли края, промололась болью кость.

– Чёрт… – прошептал он, но звук потерялся между досками.

Девушка опустилась на колено, прижала ладонь к ране, вторую – к его плечу. В дверях показался мальчишка-помощник, худой, с руками в травяной зелени.

– Что ж вы… – выдохнула она, не глядя на него. – Помоги.

Они подняли его – вдвоём, бережно, не отпуская повязку. Вернули на кровать, где соломенный мат мягко прогнулся и удержал. Девушка быстро развернула чистую бязь, кто-то подал ей глиняную чашку с настоем. Она откупорила маленький флакон, пахнуло горечью и мятой, на язык ему легло тёплое, вязкое – терпкая сладость с горьким хвостом.