Кинжал во тьме

– Не-е-ет! – встрял Чпок, его уши дёрнулись, а глаза, налитые жёлтой слюдой, возбуждённо заблестели. – Вонючка-волк с куста – не ида! Нордлинг вкусна! Вкусна, как свежий лёд в утробе!

– Нордлинг нам не „ида“, чумные вы осколки! – взревел Мордубьорн. Воздух сгустился. Стало душно, будто пещера на мгновение сузилась. – Или хотите, чтоб с вас сами нордлинги сделали суп? Мы не за этим! Мы к вождю идём. К нордлинг-вождю. Мы не жрать. Мы просить. Мы не брать. Мы договариваться. Есть можно только трупы. Свежие, да. Но мёртвые.

Эйлу опустил взгляд, потом вновь посмотрел на вожака. Он чувствовал, как у него ноют плечи, хотя боя ещё не было. Пахло мёртвой листвой, сырой железной рудой и каким-то сладковатым, незнакомым потом.

– Вы, шайка разумных троллей, направляетесь к правителю этих земель? – переспросил он, протяжно, как сквозь сон. – Занятно. Но для чего?

– Всё просто, – буркнул Мордубьорн. – мы вступим в армию и бить нордлинг-восток! Бить вражин. Бить тех, кто не слушает. Бить и жить.

– Бить? – переспросил Бить, явно оживившись.

– Нет, не ты бить. Ты стоять. Ты ждать. – вожак устало махнул лапищей, в которой кость, скорее всего, не животного происхождения, заскрипела о налокотник. – Мы не просто бить хотеть. Мы хотеть быть как норд. В броне. В песне. В хронике. Чтобы боялись.

Тролль с дубиной, кряхтя всем своим телом, будто каждое движение отзывалось в нём эхом веков, когда его предки ещё не знали ни звука речи, ни тяжести металла, – вздохнул. Это был не просто звук. Это было что-то среднее между вздохом старого дерева, нагибающегося под порывом ледяного ветра, и печальным выдохом усталого зверя, уставшего от мира и от самого себя. Эйлу, у которого на языке вертелось сразу тысяча мыслей, мгновенно понял, что не знает, какую из них стоит произнести. Да и стоит ли вообще. Тем не менее, спустя несколько долгих секунд, когда ветер чуть тронул листву у входа в шахту, а палка Чпока в десятый раз ткнула бездыханного анайрага в бок, он всё же заговорил – как-то осторожно, будто ныряя в тёмное озеро:

– Вы хотите вступить в армию Ковенанта, чтобы… пожирать тимерийцев?

В тишине, что повисла после этой фразы, было слышно, как капля воды, сорвавшаяся словно с небес, с ленцой упала в лужу под ногами. Воздух затих. Лишь где-то далеко, будто в другом времени, проснулся глухой подземный гул.

– Ну… это слишком грубо ска… – начал было Мордубьорн, почесав подбородок с таким видом, будто обдумывал философский трактат о природе насилия.

– Да-а! Нордлинг-восток ида вкусна! – не преминул возвестить Чпок, распахнув руками пространство, словно в нём и правда можно было разглядеть приготовленного на вертеле врага.

На его выкрик никто не отреагировал – слишком привычно, слишком шумно, слишком по-чпоковски. Лишь лёгкий скрип доспехов отозвался в груди одного из троллей, да щебет запоздавшей пташки встрепенулся над головой.

– Племя Мордубьорна тебе не враг, путник. – с некой тяжеловесной торжественностью, словно повторяя заученное древнее изречение, вымолвил вожак.

В его голосе звенела странная смесь достоинства и звериной прямоты.

– Что ж… Я понимаю, поэтому не буду вам мешать. – проговорил Эйлу с тенью едва уловимой усталости, обтекая взглядом эту троицу чудовищ, в броне, будто бы сошедших с гравюр какого-то извращённого летописца.

Он шагнул вбок, обходя Чпока, что всё ещё тыкал мертвяка палкой с почти религиозным упорством.

– Там есть ида? – беззлобно, с искренней надеждой в голосе, спросил Чпок, на миг повернув голову.

– Нит, Чпок, пищера без ида! – мгновенно, чуть хрипловато, отозвался Бить, и в этом коротком обмене репликами отразилось всё: их внутренняя иерархия, хрупкая дисциплина, неумелая, но отчаянная попытка выжить в чужом, человеческом мире. – Малчать же!

Он приблизился к тяжёлой, покосившейся дверце, почти сливавшейся с окружающим скальным полотном – плотью тёмного камня, испещрённого влажными прожилками соли и ржавчины. Ещё на подступах к ней его не покидало ощущение, что это не пещера вовсе, а нечто иное – уродливо изогнутый рот шахты, давно заброшенной, но всё ещё таившей в себе странное дыхание. Как будто сама земля здесь не была мертва, а просто… затаилась.

Протянув руку к скобе, он на миг замер. Ладонь ощущала холод железа, напитавшийся сыростью и временем. Подумав, что, быть может, это и есть та старая шахта, о которой вроде бы вскользь говорили в трактире, Эйлу осторожно открыл дверь, что со скрипом приподняла гнилую паутину лет. И шагнул вперёд.

Внутри было сыро и душно, как в брюхе старого чудовища. Воздух сгустился до тягучей ваты, пахнущей плесенью, перегноем и чем-то ржавым. Ступени вниз вели под наклоном, скользкие ото мха и гнили. Опоры, стоявшие по бокам, кривые и надломленные, казались призраками былой работы, покрытые наростами зелени и паутины, где изредка блестело нечто похожее на глаза – капли воды или следы чего-то живого.

Потолок был низок, и каждый шаг ощущался как проникновение в чьё-то личное пространство. Эйлу пригнулся, чувствуя, как спина норовит зацепить влажные нити грибков. Всё в нём напряглось: шаги стали тише, дыхание стало медленнее. Он прислушался. В глубине стояла тишина, не мёртвая, а сдерживающая – как будто кто-то или что-то не хотело быть потревоженным.

– Тролли… – пробормотал он. – Говорящие тролли в броне… Я схожу с ума? А ведь я так и не спросил откуда и как…

Эти мысли глухо ворочались в голове, пока он шагал вперёд. Под ногами хрустели обломки – возможно, старые кирки, деревянные лопаты, обугленные доски. Повсюду валялись забытые рабочие инструменты: изогнутые гвоздодёры, обломки рельс, куски шлемов. Некоторые из них ещё поблёскивали, будто бы только недавно выпали из рук какого-то старателя.

Света было недостаточно. Сквозь каменную толщу проникали лишь редкие полоски блёклого свечения. Это было отражение залежей руды на влажных стенах, чей слабый блеск только дразнил зрение, но не помогал в ориентации. Эйлу не стал полагаться на эти обманчивые искры. Он поднял со стены потухший факел, уже сухую хворостину, и, проведя пальцами вдоль её шероховатой поверхности, сосредоточился. Искра. Ещё одна. И вот – тонкий язычок пламени вскочил с трепетом испуганной бабочки, озарив окрест тёплым, мерцающим светом.

Пламя затанцевало на мокрых стенах. Он щурился, шаг за шагом углубляясь в зев старой шахты, и теперь каждый камень обретал очертания, каждая тень – форму. На миг показалось, будто в стенах что-то движется, как будто шахта сама дышит, шевелится в ответ на его присутствие.

«Люди здесь были относительно недавно, но что их прогнало? – подумал он, обводя взглядом следы. – Тролли? Нет, не думаю, это не они. Хм… Надеюсь, тут нет никакой нежити… Ко всему другому, в принципе, я готов.»

Спуск, сперва осторожный и обдуманный, постепенно превратился в затянутое, вязкое движение сквозь полумрак, с гулким эхом каждого шага, отзывавшегося по гнилым доскам и вековым породам, будто шахта сама слышала, ощущала вторжение живого. Каменные стены всё больше сжимались, проход становился теснее, мрак становился плотнее. Где-то высоко над ним едва слышно шумел внешний мир, но каждый шаг вглубь отдалял Эйлу от этого привычного шума, как будто он опускался не просто в недра горы, а в черновик чужих кошмаров, когда-то оставленных здесь, в глубинах.

И вдруг… среди валяющихся обломков, треснувших опор и пыльных осколков прожитой кем-то жизни – железный отблеск. Старый, ржавый, закопчённый временем клинок, покинутый, как и всё здесь, как будто сам воздух позабыл про него. Эйлу остановился, вгляделся, потянулся, поднял. Холод металла отозвался на коже ладони. Тяжёлый, мрачный, но внезапно родной. Он на мгновение задумался, задержал дыхание, вслушался в беззвучный скрип подземелья и пробормотал, словно самому себе:

«Проклятие… Да, этот меч23 вряд ли станет мне верным спутником, но всё же… Кинжал – это хорошо, особенно когда ты прячешься. Но когда тебе придётся стоять лицом к лицу с чем-то большим, чем ты сам, с тем, чему больно не только от стали, – здесь, в этих пустотах, кинжала будет мало…»

Он медленно вложил найденное оружие в ножны, чувствуя, как сталь, даже покрытая ржавчиной, добавляет неуверенной уверенности, хоть каплю защиты в этом забытом месте. Шахта словно заметила это. Проход неожиданно сужался, стены сближались, потолок низко нависал, и из тени, что стелилась вдоль боковой стены, появилась щель – словно трещина во плоти мира. Она зияла чуть в стороне, безмолвная, влажная, неестественная. Эйлу наклонился, пригляделся, и понял: это не просто брешка, здесь кто-то или что-то проломило вход в другое подземное пространство. Камни у основания были осыпаны недавно. Он шагнул внутрь, скользя ладонью по шершавому камню, как будто проверяя, не растворится ли всё это в ночи.

А дальше – пространство. Огромное, бесформенное, чужое. Пещера раскинулась перед ним, как пасть, раскрытая в немой зев, и воздух в ней был живым, как будто дышал. Стены светились. Нет, не стены. Повсюду пульсировали синеватые пятна грибов, рассыпанные, как отражения звёзд. Некоторые были размером с обычную ладонь, другие были выше человеческого роста. Гигантские сталактиты свисали с потолка, время от времени теряя на землю каплю древней воды, которая падала с ленивым, томным звуком – и растворялась в тишине.

Эйлу стоял не дыша. Пещера была пугающе красива, пугающе безмолвна, как будто сама природа отреклась от неё.

«Будь я проклят! Неужели я спускаюсь в Заземелье24?» – мысль вспыхнула внезапно и замерла, как мёртвый мотылёк, ударившийся о стекло разума.

Он сделал шаг и тут же споткнулся, едва не рухнув вперёд. Что-то мягкое, пружинистое, лежало у его ног. Подняв факел, Эйлу вгляделся… и понял. Труп. Согнутое в неестественной позе тело, с застывшим, перекошенным лицом. Кровь уже впиталась в землю, но зловоние не исчезло. Он медленно присел, не торопясь. Дыхание участилось, пальцы дрожали, но он заставил себя действовать. Обшарил тело, приподнял тряпки, и нащупал записку. Грубый клочок бумаги, весь в запёкшейся крови. Буквы, идущие криво, будто написаны в бреду, без надежды:

«Я перевязал рану, но сил куда-либо ползти у меня …ет. Я подохну в этой дыре. Эти сукины дети пре…ли меня! Удар при… прямо в печень, проклянёт их Киринфош! Это мо… последние слова, Илиана… Прости меня…» – дальше лишь мазня, кровавый отпечаток ладони, и застывшее молчание смерти.

Герой ещё раз, не торопясь, осмотрел тело, чуть приподняв застывшую в судороге руку, как бы прощаясь с тем, кто остался в этой безмолвной подземной пасти навсегда. Воздух был густой, пропитанный тяжёлым запахом гниения и грибных спор – едва уловимый аромат, знакомый всем, кто хоть раз бывал в местах, куда Суур не решается заглядывать веками.

«Труп лежит тут относительно недавно. – мелькнуло в голове, и он машинально склонился ближе, нащупывая взглядом деталь, которую мог упустить. – Вот… ткань, пропитанная кровью, ещё не успела покрыться плесенью. Рана под тряпкой свежая. Колющий удар, и довольно точный – прямо под рёбра. Это не дело когтей или клыков. Значит, у них есть меч. И если есть меч, возможно, и лук…»

Медленно, почти не дыша, он выпрямился. Его шаг оказался почти бесшумен, но даже это тут, в мире пульсирующих подземных звуков и водяных эх, казалось оглушающим.

И всё же что-то в темноте впереди ответило. Не звуком, но опасением. И этот тревожный зов не подвёл: всего в шаге впереди – едва заметная леска, натянутая между двумя плесневеющими кольями. Он замер. Ещё немного, и он бы задевал её сапогом. В тусклом свете сине-фиолетовых грибов он различил, как к леске примотаны тонкие кости, подвешенные к потолочной балке. Самодельная сигналка. В случае ошибки тяжёлый звон и грохот мгновенно бы разбил гробовую тишину, поднимая на уши всех, кто обитает в этом пещерном нутре.

«Монстры? Нет. Дварфиры бы сделали всё иначе, они тупы. А вот мародёры… Люди… Да. Это их рук дело…» – мрачно подумал он, прищурив глаза.

Перешагнув ловушку с той же осторожностью, с какой врачеватель касается живого нерва, он пошёл дальше, с каждым шагом будто растворяясь в вязкой, глубокой тьме, где даже свет был тяжёлым. Пещера будто распахнулась перед ним, став громадной, угрюмой чашей, по дну которой текла сама тьма. Узкие лианы и подземные травы, бледные, словно вытканные из лунного света, окутали выступы и каменные уступы. Сквозь щели в своде медленно сочилась вода, капля за каплей стекая вниз, издавая мерное цоканье на камни. Где-то вдалеке, почти призрачно, звучал гул ручья, неторопливо стремившегося вглубь – в зев зияющей пропасти, в неведомое.

Он крался всё дальше, стараясь не зацепить ни одного из светящихся грибов, что росли густо и мерцали синим, ядовитым светом, словно были глазами самой пещеры, наблюдающей за каждым движением пришельца. Их было множество: высокие, как кустарники, и крохотные, как ноготь; плоские, шляпочные и тяжёлые, тяжело склонённые к земле. Любой из них мог выдать. Любой – стать свечой, высвечивающей силуэт плута среди каменных теней.

И вдруг он увидел их. Вдалеке… Слабое, дрожащее жёлтое мерцание. Костёр. Кто-то развёл его, не боясь ни дыма, ни запаха. Огонь плясал в самом сердце пещеры, окружённый кольцом из досок, бочек и дров, кое-как сложенных в подобие хижины. Возле неё было несколько фигур. Он замер, факел в руке потух с еле слышным шипением. Рука сама собой скользнула к ножнам, хотя в них был лишь ржавый меч, подобранный по дороге.

Плут крался…

В нескольких фэрнах от лагеря он укрылся за обломком массивного валуна. Отсюда всё было видно чётко: трое. Один сидел прямо у огня, держа на коленях готовый длинный лук, остриё стрелы медленно раскачивалось на ветру, будто следило. Второй – мощный и коренастый, с боевым топором и круглым щитом, – стоял к нему спиной, облокотившись опорную балку ветхой хижины, разговаривая с третьим, невысоким и жилистым, у которого за поясом болтался короткий меч.

Эйлу затаил дыхание, вжимаясь в камень. Их было трое. Но в таких местах трое – это всегда тень от чего-то большего. И то, что они разводили костёр – означало, что боялись они лишь одного: темноты. Или того, что в ней скрывается.

«Скорее всего, эти сукины дети, – пробормотал Хартинсон. – из-за наживы своего главаря свели с пути. Не захотели делить краденое на четверых, убили его по-тихому, без лишних шумов и разговоров…»

– Аха-ха-ха! Ну и дурак!

Голос одного из мародёров прозвучал хрипло и словно отражался эхом от каменных стен, что сжимали их в объятиях мрака, где каждый шорох казался предвестником беды.

«А может… – задумчиво продолжил он. – это шахтёры или какие-то несчастные путники, заблудившиеся в глубинах? Нет, нет, это точно „плохие парни“… – с горечью констатировал он. – Лучше не ждать, пока они перебьют друг друга. Так дело не пойдёт. В этих катакомбах их, вероятно, куда больше. Нужно действовать. Сейчас!»

Словно призрак ночи, совершив длинный, беззвучный кувырок вперёд, он скользнул по каменному полу, точь-в-точь как тень, которая лишь мельком касалась земных твердынь, не оставляя следов.

Из-за пазухи, как по мановению тёмной магии, молниеносно выскользнул кинжал – острый, как раскалённая игла, пылающая наковальня пламени. Лезвие стремительно ворвалось в плоть – прямо в горло бандита с топором и кожаным щитом равнинного скварга25, ярко обтянутым и украшенным узорами, словно древними рунами, что забыли читать ещё до сотворения мира.

Яркая алая кровь хлынула потоками, словно взрыв фонтанирующей лавы, брызнула в лицо его собеседника, струясь ливнями, густой и липкой. Бандит, не успевший даже вымолвить последнего слова, рухнул на землю, пытаясь задыхающимся горлом выдавить из себя крик, но мучительная смерть заглушила голос, оставив лишь беззвучное эхо в глубинах пещеры.

Разбойник с мечом, застывший в оцепенении, в шоке и панике, выдавил из себя вопль и кинулся на плута, надеясь сверху обрушить удар и вырваться из тьмы в свет, хотя бы на миг.

Но Хартинсон был быстрее, его движения – отточенная летучая сталь, плавная и безжалостная. Кинжал без промаха парировал удар врага, с лёгкостью перебрасывая кинжал в другую руку, и, бросив под петлю в ремне прежнее оружие, в два счёта достал сзади меч – холодное, острое лезвие, которое свистело в воздухе, готовое режущим звуком воспеть смерть.

– Кто ты, прокляни тебя Сошанна26, такой?! – прорычал разбойник, глаза его налились ненавистью и безумием.

– О боги! – завопил лучник, голова которого металась в страхе. – Тролли! Тролли нашли нас!

Но под этим страхом скрывалось нечто иное: человек стоял перед ними – не чудище из тёмных сказок, а смертный, безжалостный и точный, как лезвие ножа.

Хартинсон, выжидая момент, когда лучник уже прицелится и пустит стрелу, ощущал на себе дыхание судьбы – близилась схватка, и её исход висел на волоске.

– Какого ты тут забыл?! Сдохни!

В следующую секунду мечи с шумом столкнулись, сверкая в кромешной темноте, отражая в себе последние отблески костра. Глаза Эйлу встретились с глазами врага – там кипели боль за потерю брата по оружию, безудержная ненависть и панический страх.

– Да так… – холодно ответил он, едва сдерживая насмешку. – Грибы собирал, а на подонков таких наткнулся!

Не раздумывая, он вновь выхватил из-за пазухи треснутый кинжал – оружие, изрядно изношенное и знавшее не одну битву – и нанёс мощный, отточенный удар. Лезвие вонзилось прямиком в подбородок противника, сломалось, оставшись в черепе, а сила удара раздробила лицевые кости, выдавив глаза наружу… страшный и жуткий финал, обагривший всё вокруг кровью.

Весь, с головы до ног окровавленный, Хартинсон двинулся к лучнику, который уже, трясясь от страха, рухнул на колени, отбросил лук и стал молить о пощаде, глотая слюну и дрожа всем телом.

Протерев лицо от липкого пота и крови, он подошёл к пленнику и холодно ударил рукоятью меча по голове – молчание окутало пещеру, а тело потеряло сознание и рухнуло бездыханной массой.

– Передавай троллям от меня привет. – сказал он, почти беззвучно.

Герой решил оставить лучника в живых – неведомо было, что именно взяло вверх: жалость, возникшая в сердце, словно тонкий луч Суур сквозь мрачные тучи, или холодный расчёт – желание оставить послание тем, кто скрывался неподалёку, в тенях пещерных сводов. Ведь иногда живой свидетель страшнее любого мёртвого предателя. Лицо лучника, бледное и искривлённое страхом, ещё долго всплывало перед мысленным взором Эйлу, словно мрачный отблеск сгоревшего свечного пламени.

Сгруппировавшись наедине с тишиной пещеры, Эйлу снова обошёл остатки лагеря разбойников. Взгляд настойчиво цеплялся за каждую мелочь, каждая трещина на сундуке, каждое пятно на грубой ткани коек. Среди беспорядка, словно спрятанные от мира тайны, лежали несколько серебряных монет, холодных и хранящих в себе отблеск чужих судеб. Порядка двух десятков лежали прямо в сундуке, словно забытые награды прошлых дней; два небольших мешочка с уже нарезанным синесветом, светящимся приглушённым, почти мистическим голубым сиянием, пробивались сквозь сумрак пещеры, словно крошечные звёзды в ночи.

Тупой железный кинжал – тяжёлый, с зазубренным лезвием – попался на глаза и вызвал лёгкую усмешку:

«Пусть и тупой, да ржавый, но заменит сломанный хоть на время…» – подумал Хартинсон, чувствуя привычное облегчение от находки хоть какого-то оружия в этой безрадостной сырости.

У убитых бандитов за пазухой мерцали по три серебряные монеты – жалкая плата за предательство, за кровь, за страх и ложь. Но больше всего внимание героя привлекло хладнокаменное и манящее своей загадочной красотой кольцо, усыпленное пурпурным аметистом. Не раздумывая, он надел его на средний палец левой руки, чувствуя лёгкий холод металла, словно сам камень впитывал в себя какие-то древние истории.

– Неплохая блестяшка, спасибо… – пробормотал Эйлу, усмехаясь.

Взялся он за осмотр оглушённого, с потёкшим по щеке потом и пылью лица, бандита. Лучника. Из-под рваной одежды извлёк шесть железных стрел и потёртый колчан, который, не тратя времени, сразу же перекинул за спину. В кармане обнаружилась небольшая, пожелтевшая записка, с туманными символами и неразборчивым почерком, но герой, не желая отвлекаться на муторные загадки чужих посланий, положил её обратно, решив, что время важнее.

Ещё несколько часов ушло на тщательное исследование пещеры, столь безмолвной, холодной и наполненной темнотой. Лишь пару медяков, несколько сломанных стрел и таинственное снадобье – всё, что смог найти в глубинах этого заброшенного логова. Ничего, что могло бы рассказать больше, или открыть путь к богатству, которое кто-то, вероятно, спрятал в спешке и страхе.

Наконец, собравшись с мыслями и оставив позади тишину и мёртвые тени, Хартинсон медленно двинулся наружу. Направился навстречу остывающему дню и новым, ещё не разгаданным тайнам.

***

Судя по положению Суур тень полудня давно перевалила за спину. Сухой, обветренный воздух плывущего в своём собственном течении дня медленно начинал густеть, насыщаться тёплым потом полуденного света. Где-то между этими мерцающими слоями времени, в одиночестве и пыли, шагал он – плут, измотанный, голодный, со следами усталости, пропитавшейся в самую ткань его походного плаща.

«Скоро два. – пробормотал он мысленно, без интонации, будто это знание не требовало эмоций. – Самое время для хлеба и раздумий…»

Место выбрал простое, ничем не примечательное, но в этом и крылась его усталая красота. Останки пути скрещивались здесь, у развилки, где старый деревянный указатель, потемневший от времени и тронутый мхом, указывал на мёртвые названия: в одну сторону – забытая деревня, в другую – вымерший рудник. А может, наоборот. Всё равно.

Он сел у основания криво вбитого столба, скрипнув кожей на ремнях, и, не торопясь, достал из дорожной сумки последний кусочек сухого, потрескавшегося на гранях хлеба. К нему полагалась аккуратная четверть имперского сыра, подрезанная наискось, словно с особым почтением к геометрии и голоду. На пару секунд он просто держал еду в руках, не решаясь начать, словно это был не обед, а акт прощания.

– Странно… – шепнул себе под нос. – Что эти ублюдки вообще делали в шахте без провизии?

Ответ не пришёл. И не мог прийти. Зато ветер принёс запах увядшей хвои и далёкой сырости.

…

Герой неспешно доел последний кусочек тёплого, размякшего в сумке хлеба с отпиленной четвертинкой имперского сыра, что всё ещё сохранял лёгкий запах выдержки и подсохшей корки. Губы его двигались лениво, почти безучастно, как будто еда была не наслаждением, а просто долгом перед телом, и только глухое урчание в животе напоминало, что силы не бесконечны, а путь впереди ещё не завершён.

Он поднял взгляд к небу, где мутное, но не злое послеполуденное Суур мягко лилось сквозь светлую дымку. День медленно клонится ко второй своей половине. Пора было выдвигаться, иначе ночь могла застать его посреди троп, где всякая тварь, от волка до разбойника, чувствует себя свободнее, чем человек.

Карта – потёртая, с заломами по краям, с запахом мха, воска и старой бумаги – была вытащена и неспешно развёрнута на колене. Он долго смотрел на неё, будто не на линии и метки, а на судьбу, разложенную по пергаменту. Лесные тропы, ручьи, крохотные холмы, едва обозначенные точками – всё это казалось уже знакомым, но снова требовало внимания, словно карта меняется с каждой минутой, следуя не за местностью, а за внутренним состоянием странника.

Он поднялся, стряхнул со штанов крошки и пыль, и зашагал к ручью, что играл меж камней, журчал и пел, как будто сам звал его ближе. Вода была холодной, чистой, как стекло. Он присел на корточки, опустил ладони в поток, дал каплям скатиться по запястьям и замер. Лицо его было вымазано в дорожной пыли, в пятнах сажи и крови, но теперь это всё смывалось, уносилось вниз по течению… прочь от глаз, прочь от мыслей.

Его взгляд медленно опустился в глубину. Гладь ручья, едва подрагивавшая от ветра и ускользающего света, на миг стала зеркалом – зыбким, неуверенным, словно сама природа сомневалась, стоит ли показывать правду. Среди серебристо-холодной ряби проступил он – юное лицо, будто вырезанное из старого сна.

…Эйлу Хартинсон. Совсем ещё молодой. Парнишка, которому едва перевалило за двадцать. Ни высоким, ни низким бы не назвали – ростом средним, около пяти фэрнов и девяти нармов, но с той неуловимой внутренней прямотой, какую редко встретишь даже у закалённых воинов. Тело сухое, будто высеченное из жилистого дерева, под кожей которого двигались рельефные мышцы, тонкие и гибкие, как стянутые ремешки арбалета. Каждый шаг вёл за собой тень долгого пути, и всё же в этом облике чувствовалась лёгкость, природная гибкость и звериная ловкость, рождённая не в школах, а в лесах и переулках.